Серо-зеленый цвет одиночества

Сегодня в столовой слишком душно. Воздух насквозь пропитан запахами еды, светскими разговорами, шумом. Он тяжелый, давит на душу со всех сторон, а никто этого будто не замечает. Фингон беседует о чем-то с Эарвен, Финголфин обсуждает с братом что-то грандиозное, впрочем, мало ли какие у них могут быть дела. Финрод встает из-за стола, потому что сил нет больше сидеть тут. Да, семейный ужин, понимает он, надо бы остаться, поддержать разговор, но можно прогуляться немного? Отец не возражает, да и с чего бы ему быть против. Уже засиделись, скоро в гостиную перейдем. А Финроду туда не хочется. Там тоже будет душно, слишком жарко, и обязательно кто-нибудь попросит его спеть. Петь в этот вечер не хотелось. Для песен нужна тишина, спокойствие, нужна легкая душевная грусть, вдохновение, быть может, тоже нужно. А в воздухе только тяжесть, шум, но кому есть до этого дело? Он спорить готов, что вот-вот кто-нибудь, Анайрэ, наверное, улыбнется, глянет мельком на арфу и попросит его спеть. А ему не хотелось. Финрод ищет плащ на вешалке. На улице ветрено, может быть ночью пойдет дождь. Уже стемнело, и золото Лаурелина совсем не чувствуется — сад залит серебром и кажется, что в свете Телпериона искрятся цветы и сверкают листья. В такой час зеленый цвет не сочетается с золотом. Не смотрится совсем, да и погода не та. Все небо в тяжелых серых тучах, они даже не плывут никуда, не летят. Стягивают, укутывают, словно плотным одеялом, которое не пропускает ни света ни воздуха. Здесь не может быть теплоты или золотого свечения — свет словно мертвый, как сияние льда, где замерз тот, кто хотел покорить горы. И вокруг непривычно пусто. Только что была толпа, шум, голоса. Слишком темно было в той обстановке, а теперь пустота. Одиночество, окрашенное темно-зеленым шелестом и заглушенным серебряным светом. Сегодня тепло — один из тех восхитительных вечеров, что последнее время выпадают все реже. Пасмурный теплый вечер, когда на улице душно, лишь немного прохладно, как обычно бывает перед дождем, и воздух, хоть и тяжелый, кажется очень мягким. Эти плотные тучи, этот ветер, ласкающий душу… В такие моменты особенно остро чувствуется оторванность от мира. Хоть этот мир и в двух шагах, там, в гостиной, за дверью. Все уже расположились: смеются, спорят, пьют вино, а спеть придется кому-нибудь другому. Ну и ладно. У него все равно сегодня голоса нет. За спиной тихо скрипит дверь. Ненавязчиво так, осторожно, не хочет тревожить, мешать, отрывать от мыслей. Чья-то рука ложится на плечо, будто кто-то пытается приобнять, но в последний момент передумывает. Финрод слышит тихое дыхание, чувствует, как кожу на шее холодит тонкий перстень. Простой ободок, без камней и излишних украшений, но больше и не надо. Смотришь, дотрагиваешься и понимаешь — достаточно. — А ты чего не со всеми? — спрашивает Финрод. Тургон чуть усмехается. Как-то тепло, уютно и по-дружески, будто они и не сидели только что за одним столом, а случайно встретились после долгой разлуки. — Да голова кружится. Увидел, что ты решил выйти прогуляться, подумал, что и мне не помешает. Извини, если потревожил. Вроде как обычно все, только взгляд другой. Будто он держит в себе слова, не говорит, а только улыбается и смотрит куда-то вниз. В никуда — на потемневшую траву, на дорожку через сад. И эта странная улыбка, которую Финрод никогда у него раньше не видел, но сейчас понимает, что она ему очень идет. А волосы он просто собрал в хвост. Смотрится восхитительно. Обалденно, как сказал бы Аэгнор, а он всегда говорит то, что думает, даже если лучше бы было промолчать. Финрод не знает, что сказать. То ли печалиться, что его оторвали от созерцания этого тяжелого, но такого прекрасного вечера, то ли радоваться, что хоть кто-то его сейчас понимает, тот, кого тоже тяготит этот шум и эти светские разговоры. — Пройтись не хочешь? — С радостью, — соглашается Финрод, — только скоро дождь пойдет. Тургон снова усмехается и ничего не говорит. Будто хочет сказать, что дождь — это просто мелочи. Ни о чем — немного ветра, может быть, немного грома, пара капель с неба. Сказал бы, но почему-то не стал. Молчит, просто идет через сад к воротам, оставляя Финрода позади, и надеясь, что тот сам его догонит. А на улице никого. Чувствуют все, что скоро дождь, да что там — настоящая гроза, вот и сидят по домам. Финрод тяжело дышит, хочет насладиться этим серым почти что осязаемым воздухом. В такое время замечательно вот так просто идти куда-то непонятно куда, неважно, просто идти. И не думать, во всяком случае, не делать этого намерено. Просто любоваться этим вечером, ведь такие редко бывают. Дождь может начаться в любую секунду, но все-таки пока не торопится. И совершенно никого. Серое небо, зеленая трава, затемненный воздух. Непередаваемый оттенок одиночества. Тургон молчит. Нечего сказать, или так и не придумал, чего стоит не скрывать в себе? И от этого кажется, что идешь один. Финрод вроде и рядом, но на друга не смотрит. Наслаждается одиночеством или не хочет ни о чем говорить. Он так и не решил, в тягость ему присутствие Тургона или нет. Вроде молчит, дышит почти беззвучно. Идет чуть позади, так, что Финрод его не видит, не слышит, не чувствует. Словно его рядом и нет, а без него все равно было бы как-то не так. Налетает ветер и растрепывает Финроду волосы. В такое время хочется сочинять музыку, петь, размышлять о красоте природы. Всего несколько минут назад не хотелось, а теперь… Поздно-поздно-поздно. Или вернуться? Финрод чувствует, как друг проводит по его руке кончиками холодных пальцев. Они какие-то непривычно твердые, как камни в горах, промерзшие от покрывшего их льда. Чуть сжимает его руку, несильно, но ощутимо. Не хочет отпускать. Взгляд в глаза. Удивленный, но не злобный, ведь друзья, почему бы нет, бывало… Но все-таки гулять вот так вот, держась за руки. Молча, без причин, без приязни, без повода? А Тургон смотрит куда-то вверх. На тучи, на ветер, на оторванный темно-зеленый лист на фоне серого неба. На лице застыла все та же странная улыбка, которая так ему идет. — Сейчас хлынет. Зайдем к нам? Финрод соглашается не раздумывая. Не хотелось бы попасть под дождь, промокнуть, а идти все равно недалеко. Он и не заметил, как они почти дошли до дома Финголфина. Там сейчас пусто — все в той гостиной, пьют, разговаривают, смеются. Интересно, кто-нибудь поет? — Тургон, там же никого нет? — спрашивает он, но скорее просто ради того, чтобы хоть что-нибудь сказать. — Никого, не волнуйся. Давай на чердаке посидим? *** На чердаке холодно. Нет почти света, только из окон, но его мало, недостаточно, чтобы согреть этот воздух, чтобы создать здесь хотя бы видимость уюта. Все тонет в серых тонах, будто кто-то намеренно стер все яркие краски. И здесь вина не чердака, и даже не одиночества, что сковывает Финрода. Будто бы сам вечер хочет, чтобы у всех, кому не повезло остаться одному, в душе поселилась пустота, разрослась и заполнила все сознание. Присутствия Тургона Финрод до сих пор почему-то не чувствует. Наверное, ему тоже очень одиноко. Он роется в каком-то шкафу на втором этаже, ищет чего бы выпить — не сидеть же просто так. Он так больше ничего и не сказал, и Финроду уже кажется, что, наверное, и нечего просто. У него это пройдет — с ним бывает. Грустит, думает, смотрит в пустоту, а на следующий день все как обычно. Небо совсем потемнело, и теперь кажется свинцовым. Туч еще больше, хотя куда уж, и так как под куполом. По крыше дома со злостью и какой-то неестественной яростью лупит дождь. За спиной снова слышатся шаги и уже не такое легкое и тихое дыхание. — Я бокалов не нашел, — вздыхает Тургон, — куда их отец дел — ума не приложу! Решили пить так. Красное вино, говорят, лучше теплым, из больших фужеров, наполняя их всего на четверть. А у них оно холодное, и просто так из бутылки, но почему-то до этого все равно. Финрод даже думает, что это не в характере Тургона, он к таким вещам обычно внимателен, а тут будто забылся. Бросил плащ на старую кровать, смотрит в окно, отпивает еще. Его белая рубашка в темноте кажется серой, под цвет недавнего неба, когда еще не было дождя. А собранные в хвост волосы ему все-таки идут. Восхитительно смотрится. — Ты когда-то говорил, — начинает Финрод, подходя к нему, — что тебе очень нравится здесь. — Где, на этом чердаке? — Да, он тебя чем-то притягивает. Тургон ставит бутылку на стол. Небо содрогается и вспыхивает, а через несколько секунд раздается оглушительный гром, от которого стынет кровь и волнуется сердце. — Люблю забраться повыше, — смеется он, — да и тут спокойно. Внизу постоянно кто-то носится. Фингон разговорами отвлекает, Аредель мешает, отец иногда заходит, дабы сказать чего-нибудь умного. А я такую книгу как раз читал, вот только вчера закончил. — О чем? Финрод кутается в плащ. В трубе шумит ветер, ледяное вино пьянит, но почти не согревает. Так и остается ледяным, растекается холодом по крови, и это чувство как-то странно и очень красиво переплетается с душевной пустотой. — О путешествиях, — говорит Тургон, — о том, кто осмелился покорить горы. Сюжет не то, чтобы примечательный, но книга меня зацепила. Наверное, картинами, которые при прочтении возникают в голове. Тучи, туманы и эта почти ощутимая стужа горных вершин, где всегда гуляет ветер и, наверное, никогда не бывает тепло. От его слов, или от вина, а может и от дождя, что теперь бьет по крыше сильнее прежнего, Финрода снова пронзает холодом. За окном шумят деревья, шелестит на ветру высокая трава, потемневшая от этого удивительного пасмурного вечера, а тучи будто бы опустились еще ниже, и теперь придавливают к земле. Тургон это будто бы понимает, наверное, просто видит, хоть Финрод и пытается сохранять лицо. На чердаке лишь немного прохладно, ничего страшного, и холоднее бывало, во всяком случае, в воздухе. Так уже давно — с того момента, как он вышел из столовой в сад — или и раньше было так же холодно и так же одиноко, а он просто уже привык? Полшага назад. Тихо, осторожно, чтобы в следующую секунду подойти сзади и дотронуться кончиками пальцев до золотых волос. В полумраке чердака, на фоне темно-серого неба, они кажутся пепельными. Финрод вздрагивает от прикосновения твердых пальцев к шее — снова, как тогда, перед домом. Тонкий серебряный ободок кольца холодит кожу, хотя куда больше мерзнуть? Больше не надо, и так уже слишком холодно, от промозглого одиночества и завывания свирепого ветра, а в следующую секунду он чувствует, как Тургон прижимает его к себе. От волос еле слышно пахнет зверобоем. — Что ты делаешь? — шепчет Финрод, — отпусти… А сам себе не верит. В объятиях друга слишком уютно и как-то очень тепло. Пусть и руки у него до сих пор холодные, но от тела исходит странный жар, какого раньше не было. Да и просто уютно вот так стоять, смотреть в окно на серое небо, молнии и свирепый дождь. Финрод разворачивается, заглядывает в его глаза. Серые, ничем не примечательные, с застывшим в них страхом и какими-то невысказанными словами. Лицо друга он уже знает наизусть, хоть и не приходилось никогда рассматривать так близко. Оно кажется сейчас темным в этом полумраке, безжизненным и застывшим. На губах до сих пор та же странная улыбка, которая так ему идет. — Что с тобой стало? — говорит он, — почему ты ушел в себя? Финрод чувствует, как Тургон сильнее обнимает его, будто хочет заглянуть в его душу, добиться хоть каких-нибудь слов. Пусть страшных, пусть холодных, но хотя бы искренних, тех, которые не говорят первому встречному или просто не самому близкому. Взгляд серых глаз скользит по лицу, и от этого даже неловко становится, что так близко рассматривает, и так нежно, но настойчиво прижимает к себе. Хоть и волнуется — по нему видно, — будто давно об этом мечтал, но все никак не мог, а сегодня, во время этой жестокой грозы наконец-то решился. Что ответить? Замечтался, забылся, задумался? А Тургон снова усмехается чему-то своему, будто его веселит эта буря, этот оглушительный гром и серо-зеленый цвет одиночества. И улыбка его уже не такая, а слишком напряженная и скованная волнением. Финрод закрывает глаза, всего на секунду, а она растягивается почти что на вечность, потому что друг наклоняется к нему и дотрагивается до его губ. В душе что-то обрывается. По всему телу разливается приятное тепло. От неожиданности Финроду хочется вырваться, от волнения — замереть и не двигаться, а от бесконечного удовольствия темнеет в глазах, и подкашиваются ноги. За окном сверкает молния. — Ты… — шепчет Финрод, не отрываясь от него, — почему так?.. Тургон отстраняется, но не открывает глаз, словно страшно, что взгляд друга проткнет, словно клинком. Вечерний воздух сотрясается от грома. — Скучал, — говорит он, — хотел поговорить, а ты ушел в себя, уже ничего вокруг не замечаешь. Да и просто… Он сбивается, открывает глаза и смотрит куда-то в окно. В сад, на темные листья, что блестят в от капель дождя под робкими лучами Телпериона. — Я замерз. Хотел поговорить с тобой, а ты в таком же состоянии, тебя одиночество съедает. Хоть и вокруг полно народу, а ты не видишь никого. Не смеешься, не поешь, что с тобой стало? А Финрод не знает, что ответить. Сказал бы что-нибудь, пусть это и не искренне, но хотя бы что-то, хоть какие-то слова, пусть и пустячные. А одиночества, этого серого пасмурного чувства уже нет. Вот только что они с Тургоном были далеко-далеко, а теперь так близко, как никогда до этого, и ни одного шага навстречу сделать не пришлось. Финрод глубоко вздыхает, дабы еще немного насладиться вечерним тяжелым наэлектризованным воздухом, и проводит рукой по груди друга. Просто, чтобы лучше почувствовать его, до конца осознать, что он рядом, и слышит, как под тонкой рубашкой бешено бьется его сердце. — Я не сержусь, не бойся, — говорит он и натянуто улыбается. Потому что самому страшно. Непривычно, незнакомо, неведомо? И тянется к нему сам. Без мыслей, без раздумий, не осознавая, что творит. Отдавшись странным нахлынувшим чувствам, что заполнили душевную пустоту, уже забывая, о чем думал минуту назад. Ради этой невероятной близости, теплоты и вкуса вина на губах. Перед глазами темнота, нарушаемая лишь вспышками молний, а все мысли в один миг превращаются в пепел. Становится непривычно жарко, уже невозможно осознано двигаться, а в следующий момент Финроду уже трудно дышать. Потому что Тургон задирает ему рубашку и проводит рукой по обнаженной спине. Он не понимает, как оказывается лежащим на старой кровати, на брошенном плаще. Холодно и немного жестко, но Финрод и не обращает внимания на такие мелочи. Слишком много чувств, близости, и какого-то тянущего страха, от того, что может произойти. А сам не понимает, против он или нет, не может сам себе ответить, а потому просто гладит друга по спине, не отрываясь от него ни на секунду. Тургон вздыхает и роняет голову ему плечо. Собранные в хвост волосы немного растрепались, но почти незаметно. Все равно восхитительно смотрится. — Почему, — вздыхает он, — почему ты меня не останавливаешь? Я не могу… Финрод сжимает его руку. Сказал бы — не волнуйся, не бойся, я же не сержусь. А говорить не хочется. Слишком уж стук сердца друга сочетается с громом, слишком мелодично лупит по крыше дождь. Просто прижимается к нему сильнее. Как только возможно, хоть несколько минут назад и помыслить об этом не мог. Тургон смотрит в его глаза, будто надеется найти там хоть какие-то ответы, ведь у Финрода всегда все эмоции на лице, по крайней мере, обычно так было. До этой замкнутости, молчания, хандры, или как называется это состояние? Финрод все не выпускает его руки. Подносит ее к губам, согревает своим дыханием и осторожно проводит кончиком языка по серебряному перстню. Простой ободок, без камней и излишних украшений, а ему почему-то так нравится. — Я скучал по тебе, — неслышно произносит он. Темно-серое небо снова прорезает молния. Гроза раньше словно напрягала, пугала одним своим явлением, а сейчас стук капель будто бы успокаивает. Финрод расслабляется в руках друга, успокаивается и почти не чувствует боли от проникновения. Только чуть слышно вздыхает, но не стонет и не кричит, чувствуя первые движения, пока еще не привык, словно не хочет слышать собственный голос. Он даже петь отказался, мысленно оправдавшись, что, дескать, настроение не то… «Совершенно не то, — думает он, — не хочу себя слышать. Я столько думал, говорил себе что-то. Что-то бессвязное, заумное и противоречивое. Запутался, заблудился, задумался — бывает ведь. Так со всеми случается время от времени, когда хочется провести хоть немного времени наедине с собой. А я увлекся. Прости, Тургон. Ты скучал, никак не мог до меня достучаться. А сейчас ты рядом, так близко, что это даже представить страшно, и я наконец-то слышу тебя, чувствую, и мне не хочется ни о чем больше думать. Только скажи мне. Не сейчас, но когда-нибудь, когда захочешь. Почему ты решился? Ты ведь не пьян — что там, несколько глотков вина, — не сходишь с ума… Неужели ты все это время просто меня любил?» Мысли обрываются. Финрод впивается ногтями Тургону в спину, выгибается под ним, зажмуривается. От неслыханного удовольствия, почти на грани способности мыслить, осознавать еще хоть что-нибудь. Он дергается пару раз в его руках и затихает, пытаясь перевести дыхание. Слишком много чувств в одном мгновении. Обалденно, как сказал бы Аэгнор. Тургон устраивается рядом, накрывает их обоих плащом и снова роняет голову Финроду на плечо. Хрипло дышит, и сжимает его руку, как тогда, когда еще не было грозы, только сильнее и увереннее. В кожу вжимается серебряный перстень. Уже очень темно, и чердак становится непривычно мрачным. Света Телпериона сюда попадает совсем мало, и оттого всего не видно, но в такой момент и не надо. Дождь уже идет на убыль, но ветер все свирепствует и время от времени страшно воет, проносясь по печной трубе. — Нас, наверное, уже потеряли. Тургон снова усмехается, как тогда, в саду, но уже искренне. Выглядит прекрасно. Куда лучше, чем раньше. — Отец догадается, что мы зашли к нам. Я в этом почти уверен. Не волнуйся, они сами в такой дождь никуда не сунутся, наверняка до сих пор в гостиной сидят, разговоры разговаривают. — Но все равно, вдруг скоро придут? Надо одеться хотя бы, спуститься… — Финрод, ну ты чего? Успокойся, сейчас немного полежим и пойдем. Дай мне хоть в себя прийти. Ничего не остается, как слушать шум ветра, листьев и дождевых капель. — Тургон, можно спросить? — Ну чего тебе? — А чем та книга закончилась? Про путешествие в горы? Тургон вздыхает, словно не хочет пересказывать то, что недавно читал, или просто грустно вспоминать концовку. Не порадовала? — Он замерз. Логично, в принципе: полез один в горы, забрался повыше, сидел там Эру знает сколько времени, а спуститься не смог. Ослаб, провизия кончилась, а потом там же холод… Ладно, дождь уже почти кончился. Одевайся, хватит тут лежать. Финрод последний раз проводит рукой по спине друга и привстает с кровати. Он бы полежал еще, ведь тепло, уютно, а от шока происходящее еще до конца не осознается. Тургон откидывает с лица пряди волос, что выбились из хвоста, и тяжело вздыхает, словно его опечалило что-то, но что именно он никогда не скажет. Прежде чем одеться, уйти, забыть обо всем, Финрод кидает последний взгляд на окно. Влажные темно-зеленые листья деревьев икрятся серебром на фоне серого неба.