Задыхаясь

Нет ничего более обманчивого, чем ощущение собственной безопасности ... – Доброе утро, - он поднимает голову и смотрит. Просто смотрит, пристально, но безразлично. Ты есть, тебя нет – все одно. Для него – все одно. Если долго считать секунды, пытаясь складывать их в минуты и часы, рано или поздно собьешься. Рано или поздно все сольется воедино, в одно абстрактное понятие «время». Рано или поздно время, вопреки всем физическим законам, начнет растягиваться и удлиняться, искажаться и путаться. И голова будет болеть, мучительно болеть от бесконечного счета – от бесконечных «одна, две, три, четыре, пять…» Когда-нибудь этот мир погибнет. Когда-нибудь ослепительно яркое солнце взорвется, рассыплется тысячей осколков, и тогда весь свет этого мира умрет. – Доброе утро, Джек, - когда все умрет, не будет этого мягкого женского голоса. Не будет напускной, невозможной дружелюбности, не будет тонкой перегородки – тонкого матового стекла, разделяющей их. Когда мир умрет, умрут все его обитатели. Только вот дожить бы до этого момента. ... – Здравствуй, Джек. И она молчит. Долго молчит, стоя за тонким стеклом, за тонкой, почти иллюзорной гранью. Молчит и ждет – возможно, ответа. Возможно – реакции. А, может быть, она ничего не ждет. Просто молчит. – Я принесу тебе воды. Могу я принести тебе воды? Тебе надо только сидеть там, где ты сейчас, а я зайду и тут же уйду. Молчание. Хочется спросить, слышал ли он ее. Хочется знать, что же сказал ему Бен, что смогло сломить его. Хочется понять, что же смогло повернуть его упрямство в другую сторону, что превратило крики в постоянное, угнетающее молчание. Хочется спросить – почему ты молчишь, Джек? Но Джулиэт никогда не задаст этого вопроса. ... Длинный, длинный, длинный коридор. На полу блестит влага, размокшее резиновое покрытие чавкает под ногами. В конце – дверь, а за дверью – вода. Много, много, много соленой, горькой воды. Если открыть дверь – сюда хлынет вода. И она будет заполнять этот длинный, длинный, длинный коридор, с плотными водонепроницаемыми дверьми. Они – там – будут смотреть, будут наблюдать, но не помогут. Не смогут помочь. Если они откроют хоть одну из дверей, ведущих в коридор – они тоже погибнут. Это логично, это рационально, это понятно. Но почему, почему так сложно это принять? Почему равнодушие, напускное равнодушие, так ранило ее? Почему она не может принять этот факт, это разумное объяснение, принять и снова поверить? Почему ей так мучительно больно, словно бы ее предали? Она спотыкается об отставшую резину. Спотыкается, и поднос падает на мокрый пол. Пластиковая бутылка упруго плюхается, а тарелка переворачивается. И кусочки овощей разноцветно поблескивают на сером полу. Красный, зеленый, желтый, белый. И черный. Обидно. До жути обидно, если вспомнить, как она старалась. Как она резала эти овощи, резала аккуратными кубиками, как никогда не резала для себя одной. Как когда-то. ... На столе – столовые приборы, два бокала, белое вино. И она сидит на низеньком диванчике у окна, неотрывно глядя на темнеющее небо. Еще ждет – но уже не надеется. – Если бы ты пришел, я бы на коленях просила у тебя прощения. Если бы ты пришел, я бы призналась во всем, я бы раскаялась, и я бы приняла любое наказание. Если бы ты пришел. Если бы сегодня ты открыл эту дверь, - шепчет она сгущающейся темноте. – Я виновата. И еще три слова, но она произносит их беззвучно, словно боясь, что кто-то услышит и узнает. ... Медленно открыть тяжелую дверь и войти. Опасность? Какая может быть опасность от обессилевшего пленника, мучимого жаждой. Да и не до опасности ей сейчас. Почему-то, но да, не до опасности. Иногда она перестает быть Джулиэт и становится просто женщиной. Иногда, и она знает, что Бен презирает ее за эти «иногда». – Я поставлю бутылку на стол и уйду, Джек, - зачем она все время повторяет его имя? Может быть, чтобы помнить? Обманчивая безопасность. Равнодушие. Открытая дверь. И никого, кроме него, рядом. Мгновение, и он рядом. Мгновение, и она вновь, вновь прижата к холодному столу, и вновь поднос опрокидывается, только сейчас на нем одна лишь бутылка. Мгновение, и его пальцы смыкаются на ее горле. Удивление. Это первое чувство. И страх – второе. Когда она начинает задыхаться. Когда она понимает, что не может дышать. Он что-то кричит, о чем-то спрашивает. Наверное, как и в прошлый раз, все о том же. Она не слышит его голоса. Только шум крови в ушах. Она задыхается. Она задыхается. Третье чувство – равнодушие. Что она сделала такого, за что ей должно быть мучительно стыдно? Много, слишком много всего, если судить по их – их – понятиям. И дальше есть одна только дорога, один только путь. Она задыхается. И ей хочется увидеть первые звезды в темном небе. Те первые звезды, на которые она смотрела когда-то. Когда она тоже задыхалась. Только от слез – она впервые за долгое время плакала, и не могла дышать от слез. ... – Прости меня, - шепчет она, сама не зная, к кому обращается. – Прости. ... И он целует ее – здесь и сейчас, жадно и беспорядочно. Его рука на ее горле разжимается, и она снова могла бы дышать, если бы он позволил ей, если бы он не целовал ее так и сейчас. Шум крови в ушах и странное осознание того, что она все еще жива. Вкус крови на губах. Чьей? Своей или его? И она отвечает, отвечает, отвечает на его поцелуй. Пусть не совсем она и не совсем на его, пусть ей кажется, что она не с ним, пусть. Иногда, она перестает быть Джулиэт и становится безымянной женщиной. Сейчас ее нет. Сейчас Джулиэт нет. И дверь все так же заманчиво открыта. ... Завтра их вновь будет разделять тонкое стекло. Завтра она будет сидеть на неудобном стуле с жесткой спинкой, завтра она будет говорить, уговаривать, упрашивать. Завтра он вновь будет молчать. Завтра она будет Джулиэт, а он будет Джеком. А сейчас они те, кто они есть. Не те, кем они хотят казаться, и не те, кем они были. Они те, кто они есть. ... Свет белой лампы в коридоре похож на далекий свет звезд. Стоит только вообразить это. ... – Как все прошло? – Бен стоит в дверях, испытующе глядя на нее. Джулиэт слабо улыбается. Она никогда не узнает, был ли он в тот момент в «обсерватории», видел ли он то, что происходило в аквариуме. И она никогда не узнает, было ли это частью его плана. И она не уверена, что хочет это знать. Сейчас она стоит на лужайке возле его коттеджа, и сейчас она может улыбаться. И дышать. Только вот на горле, скорее всего, останутся лиловые кровоподтеки. Если они еще не проступили. – Как и должно было… Бен.