Homo Cantabrigiensis

– Ой! Девочка… Уэнди замерла, одной рукой придерживая открытую дверь кухни. На Уэнди смотрели. Смотрели на нее с брезгливым умилением, как можно смотреть на мышонка, ворующего крекеры. – Привет! – она шагнула в кухню. – Ты к нам тоже на этаж? – лицо она сделала дежурно-приветливое, но выражение глаз ее выдавало. – Кто ты, дитя мое? – пророкотали ей сверху, вальяжным жестом кладя локоть на холодильник. Уэнди ничего не оставалось, кроме как хихикнуть, мол, она шутку оценила и обижаться вовсе не собиралась. Хотя обида внутри нее уже начала скручиваться в узел в районе страдающего гастритом желудка. – Я Уэнди, первый курс, на педагогическом… детская литература, – зачем-то уточнила она по привычке, приобретенной за последние полгода, в течение которых Уэнди объявляла всем интересующимся, что подает документы либо в Институт Образования в Лондонском Университете, либо вот… Туда. Причем куда «Туда» она объясняла исключительно гримасами и возведением глаз горе из опасения, что легкомысленное поминание всуе священного имени может отвратить фортуну. – М-до-о-о… – молодой человек, явно считавший себя, по самым скромным оценкам, неотразимым, отвернулся, разборчиво бормоча про то, что, если дело так и дальше пойдет, то Йориса они точно не вылечат. В Уэнди немедля проснулась подозрительность. Что значит «так»? Она еще раз окинула внимательным взором осанистый стан, обтянутый дорогой рубашкой аккуратного голубого цвета, и, нахмурившись, попыталась заглянуть за посверкивающие стекла щегольских очков в широкой оправе. Из-за линз на нее блеснули хитрые, насмешливые глаза. – Прости, ты… студент? – спросила Уэнди, и вдруг застеснялась рудиментов своего рабочего акцента, который никак не хотел выветриваться из речи, словно запах рыбы, время от времени налетавший с фабрики на квартал, где она выросла. – Студент ли я? – удивился парень. – Я всем студентам – студент! – кивнул он, но так странно, что подозрения в том, что он чужой, лишь укрепились. Уэнди въехала в кампус четыре дня назад и уже во всем разобралась. Галстук неизвестного, кстати, был хоть и университетский, но точно не на Кингс Парэйд купленный – Уэнди все гербы колледжей знала наизусть. – Педагогический – это рядом с тем волосатым полужопием мира, которое именуется Хомертон Колледж? – неожиданно поинтересовался неизвестный через плечо. – Ну… типа того… – Уэнди опять не придумала никакого остроумного ответа, только глупо подхихикнула. – А ты, прелестное дитя, пошла на эдакие жертвы ради того, чтобы отвоевать себе право по закону до конца жизни не читать ничего кроме «Гарри Поттера»? – Ну… – Уэнди запнулась, вопрос кольнул ее в самое заветное. И какого черта он усвоил манеру называть ее «дитем»? – Теоретическое освоение детской литературы предполагает нечто большее, чем бездумный эскапизм…– Уэнди тщательно подбирала солидные слова. – Сколь тщательно подбираешь ты слова, дабы нанизать их на шампур своего глубокомыслия, – неизвестный ухмыльнулся обидной пираньей улыбкой. Парень был запоминающийся: не красивый, но видный – мимо, не обратив внимания, точно не пройдешь. Не стройный, но пластичный, не грубый, но язвительный и фамильярный. Словом, нехороший был парень и Уэнди он ужасно не понравился. Тем не менее, ей хотелось продолжать дурацкий разговор. – А ты на каком факультете? – промямлила она. – На факультете наук о бытии. Scientia vitae, можно сказать. – Биолог? – …Jam amore virginali totus ardeo… – пропел себе под нос неизвестный невпопад. – Можно и так сказать. Изучаю тварей под микроскопом. Ты что-то хотела? Не обращай на меня внимания, я здесь лишь странник… – А портеры об этом знают? – А то! Все нужные, – он особо выделил слово «нужные», – люди меня тут давно знают. Я исполняю важную функцию в здешнем мироустроении – карнавализационную и хаотизирующую. –То есть? – Уэнди начала чувствовать себя идиоткой. – Безудержные возлияния, дурманящие воскурения, экстатические пляски в оливковых рощах, обезумевшие вакханки, рвущие зубами плоть жертвенных животных и пьяных мужиков. Глаза Уэнди округлились, но едва она решилась сформулировать свою оценку этой, с позволения сказать, «функции», как в дверь кухни с силой толкнулись и сразу же застряли в щели, прижатые тугим доводчиком. – Твою ж м… – темная фигура за стеклом выругалась красивым, но звучавшим с нездоровой хрипотцой голосом. – Карлеоне! Ты мне дверь хотя бы придержишь? – А ты чего, барышня, двери тебе придерживать? – отозвался новый знакомый Уэнди очень язвительным тоном, но лицо его просветлело. – Давай все сам! Наступает взрослая жизнь, здесь тебе сопли подтирать никто не будет. Не ходилось тебе по-человечески, решил воспарить небесным соколом – вот и ползай теперь каракатицей. Советую освоить реактивную тягу, как полноценный представитель отряда головожопых, а в качестве высокооктанового биотоплива заправляй горох и капусту. Зажатый дверью гость вздохнул в ответ на нотацию тяжко, помолчал, а потом неожиданно взорвался: – С-слушай ты, Фасцинус очкастый! – взвинченный голос произносил слова с нервической запинкой на начальных согласных. – Открой мне дверь, з-зараза, или я твою гитару тебе же пенетрантно инкорпорирую per r-rectum! У тебя р-реактивная тяга работает явно хаотически с обоих концов пищевой трубки, так позволь мне задать хотя бы единый вектор твоему движению – в окно. Тот, кого застрявший поименовал непонятным словом, а ранее доном Карлеоне, всплеснул руками: – Пресвятая Вагина Дентата! Какой он ж–жуткий в гневе, оказывается, на высокооктановом-то топливе! – первый довольно ловко изобразил манеру речи второго. – Когда ревет твой мотор и клубы выхлопа щекочут ноздри, я ничего не могу с собой поделать: хочу от тебя ребенка, Йорис, трахни мою благоверную, молю! Тот, кого называли Йорисом, громко фыркнул по-кошачьи. Когда второй неторопливо подошел и отворил дверь, Уэнди затаила дыхание. Толкотня. Звериный короткий взрык, настолько непривычный и совершенно нечеловеческий по тембру, что смущенная и расстроенная Уэнди обомлела. – Отстань, тебе говорят! – хрипло рявкнул этот самый Йорис и ввалился в помещение. Под мышкой он держал восьмиструнную лютню, при этом через плечо его был перекинут ремень, а из-за спины выглядывал гриф – гитарный. Весь этот музыкальный инструментарий гулко гудел потревоженными струнами. Вошедший опирался на костыли и смотрел волком. – Ты мне уже дыру в мозгах проебал с этими моими н-ногами… – Йорис! Не при детях! И вообще вопрос о том, кто проебал твои мозги, должен расследоваться в суде с соблюдением всех бюрократических формальностей. Второй заметил Уэнди, бросил на нее быстрый взгляд, показавшийся ей грозным и зловещим. – Извините, погорячился, – произнес он сквозь зубы, подчеркивая «з» и «с». Создалось впечатление, что он говорит в такой манере из-за проблем то ли с артикуляцией, то ли с челюстью. То ли зубов стеснялся. – Йорн. Я в 209-й, – сухо процедил он и отвернулся, ища, куда бы сесть. – Э-эм… Уэнди… – Да, знаю, рад знакомству, – бросил тот, и Уэнди поняла, что ему совершенно пофиг на знакомство с ней. – Я видел записку. «Еще один… придурок, – констатировала про себя Уэнди. Вообще-то, можно было и представить нахального типа, которого он приволок с собой в кампус. – Может, стукануть на вас обоих, м-м?» Второй придурок, как можно было ожидать, оказался вполне комплементарен первому. Правда, похож на первого он был только одним качеством – холодной недоброжелательностью. Уэнди жадно впилась в него взглядом и, не отрываясь, следила за его передвижением по кухне – передвижение давалось ему с трудом, чем подогревало, по всему, бурный и бессильный внутренний протест. В отличие от своего дружка «Карлеоне», Йорис был брюнетом, причем такой черноты волосы еще надо поискать. Поддерживаемая двумя костылями атлетическая фигура говорила вполне недвусмысленно, отчего парня выводит из себя неловкое состояние его физической оболочки. По всему, он переживал последствия нешуточной передряги. На правой ноге жесткий фиксатор, надетый поверх спортивных брюк, охватывал его бедро до самого колена и дополнительно крепился на талии. Поэтому правая нога была почти неподвижна, он лишь аккуратно ставил мысок на пол. На левую ногу парень мог опираться, но колено его фиксировал еще один отрез. Более всего смущала его физиономия. Лицо этого второго показалось Уэнди каким-то не совсем человеческим, что ли. Если рассматривать по отдельности составляющие ее элементы, то получался облик, пожалуй, располагающий: равновесные благородные линии, высокие скулы, прямой нос, чувственные, но при этом строго очерченные губы, красивые глаза жемчужно-серого цвета с барсьим хищным разрезом. Но с этих-то глаз и начиналась холодная жуть, волнами катившаяся от нового соседа. Мало того, что глаза необъяснимо ярко блестели, словно попадавший в них свет отражался изнутри, они еще и смотрели так, будто оценивали в качестве потенциальной добычи. Расчет и анализ производился быстро и безэмоционально. Черты этого странного лица казались неуловимо объединены звериной хищной нитью. Кроме того, нельзя было не отметить два престраннейших факта. Во-первых, глубокие симметричные борозды шрамов пересекали лицо студента от крыльев носа через середину каждой щеки и уходили вниз под челюсть. Во-вторых, его гладкую скульптурную физиономию покрывал качественно нанесенный слой грима под цвет чуть загорелой кожи. Будучи положен весьма умело, грим не бросался в глаза, но не заметить его с такого близкого расстояния было невозможно. Одним словом, будущий сосед был странен, зол, хорош собой (что особенно неприятно), сильно травмирован и резок в обращении. Оба этих парня словно вылили ушат холодной воды на разнежившуюся Уэнди, которая за прошедшие четыре дня в колледже встречала одни лишь улыбки и готовность к сотрудничеству. Уэнди оставалось только надеяться, что остальные соседи окажутся симпатичнее. Если на этаже поселят сплошь китайских студентов, то придется оставить надежды на большую, дружную общажную семью – люди из Восточной Системы были приветливы, но всегда сбивались в стайки с соотечественниками, им не позволяли слишком близко сходиться с местными. Уэнди ощутила грохот, скрежет и прочие вибрации рушащегося здания своих чаяний. «Куда я попала?» – промелькнуло у нее в мозгу. Вспомнились посты парня на форуме, который единственный из всех поступивших в прошлом году перевелся в Варвик, потому что чувствовал себя ужасно неуютно в здешнем сообществе «заносчивых уродов». – Эм... Я тут покулинарю, если вы не возражаете, – промямлила Уэнди, пряча глаза от хитрых и холодных глаз блондина. – Только при условии, что запах твоего чеснока не будет заглушать гармонии наших канцон, – отозвался «Карлеоне». – Я не ем чеснок. – Это чудовищно – не есть чеснок! Что же ты с ним делаешь? – Брайан! – одернул его травмированный. – Нет, ну что это за безобразие – подселить тебя в вольер к вегетарианцам! – Уэнди вспыхнула от удивления и неприязни. – Тебя нужно бы к крокодилам, но, видимо, администрация испугалась, что ты их сожрешь и из шкур понаделаешь зонтиков. Ладно, садись, давай, и погнали. Правую кисть подкачивать будем, в здешней среде она тебе ой как понадобится, – здесь названный «Брайаном» скабрезно улыбнулся. – В такой–то среде вообще ничего другого и не накачаешь. Уэнди вяло полезла в холодильник, ощущая, что ее задор неофита стекает в землю, словно электрический заряд по громоотводу. Зачем они с ней так? Они ведь ее даже не знают… *** – Ну, как? – спросил Брайан, когда студентка удалилась к себе в комнату, так ничего толком и не приготовив. – Что «как»? – переспросил Йорн, подкручивая колки и переставляя лады на грифе. –Как «что»? – Где? Что? – Чего «где? что?» – А чего «как»? – Тьфу ты! Фрактуру тебе в репу, Йорис! – бухнул Брайан и рассмеялся. – Еще одну? – Йорн поднял глаза на брата и впервые за все время ухмыльнулся. Приятная холодноватая улыбка обнажила клыки, влажно блеснувшие перламутром. – Дырку тебе надо просверлить, прямоугольную – под разъем для накопителя, хотя нет, учитывая твою древность, тебе нужен дисковод под дискету. Или даже приемник для перфокарт. Я говорю, откуда ваше странноприимное заведение набирает девственников в таких угрожающих количествах? – Смею ли я полюбопытствовать? – отстраненно произнес Йорн, продолжая заниматься настройкой лютни, которая звонко вздыхала от прикосновений к струнам. – Йорис, помяни мое слово: через два с половиной года у этой девочки все еще не будет сексуального опыта, НО! – Брайан с усилием произнес союз «но» и погрозил Йорну пальцем. – Но зато у нее будет дипломная работа, название которой будет начинаться со слов «Феминистская критика...» чего-нибудь. Мало того, у нее обнаружится лучшая подружка из какого-нибудь Африканского failed state, у которой тема диплома будет начинаться со слов «Постколониальная критика...» чего-нибудь. – И? – Йорн изогнул выразительно бровь, но продолжал, не поднимая глаз, колдовать над экзотическим инструментом. – Какой же ты еще маленький и глупый... – отмахнулся Брайан. – Как тебе будет угодно, – ответил Йорн спокойно. Брайан походил по кухне туда и обратно. Йорн молча ждал, когда брат сам решит разъяснить свое тонкое наблюдение человеческой природы. – К концу докторантуры она поймет, – заявил Брайан, – что устроение судеб голодранцев даже в первом приближении не удовлетворяет ее неистовую невротическую потребность в самоидеализации. Тогда она пошлет все на хер и устроится на непыльную работу в издательстве. А представляешь, скольких голодранцев можно было бы одеть, обуть, накормить и обучить грамоте на ее стипендию за восемь лет? – Брайан, если тебя фрустрируют девочки с рабочих окраин... – Нет, вы посмотрите, как оно зачирикало! – воскликнул Брайан довольным тоном. –Ты элитист, брат мой. – Да, потому что у меня есть порода. Человека беспородного ничто не исправит: после четырех лет воспитывать бесполезно в принципе. А теперь представь: такая вот планктонная личность выцарапает бумажку, которая обеспечит ей возможность авторитетно диссеминировать фикции своей мозговой субстанции. Если этаких личностей поднаскребется некая критическая каловая масса, они фекализируют неокортекс всем вокруг! – старший театрально закатил очи. – Ты-то что скажешь? Йорн закончил настраивать инструмент и осторожно положил лютню на деревянный обеденный стол. Оставшись наедине с братом, он позволил себе расслабиться, и внимательный глаз, наблюдая за ним, непременно отметил бы, что в точности и координации его движений, в плавности и четкости жестов проскальзывало что-то чужеродное. Двигался Йорн так, словно мог в любое мгновение сознательно управлять сокращением каждой мышцы, отчего самый незначительный жест его казался строго продуманной и безукоризненно выполненной частью танца – строгого, сдержанного, смутно воинственного. – Я скажу, что это блестящая аутопсия твоих собственных страхов и сомнений. – Слышь, ты! Невеста Зигмунда Фрейда! – откликнулся Брайан с нарочитой грубостью. – Нет, мой дорогой брат-вольпертингер, ни фига! Есть одна неприглядная, но при этом неоспоримая истина: мать Земля родит на одного стоящего человека три дюжины недоделанных. А если бестолочь получит громкоговоритель, то может запросто срезонировать с кучей других бестолочей. – Замечу не без легкой зависти, – произнес Йорн с двусмысленной интонацией, - подобное мировоззрение существенно упрощает навигацию по трудноразрешимым моральным вопросам. – Бедный Йорис! – Брайан продолжил свою театральную линию и с комической грустью улыбнулся. – Ты еще молод, ты ни с кем в жизни близко не сходился, ты даже в прошлом году досиделся в одиночестве за книгами до тотального превращения в пенис – охуел в конец, то бишь, – здесь Йорн невольно поморщился и отвел взгляд. – Ты существенно недооцениваешь количество подлости, которое вмещается в ограниченный объем человеческого нутра… – Ладно, хватит уже кости перемывать моим соседям. Репетировать надо, а то поздно будет, – ответил Йорн. – Думаю, я и без того много нагоняев получу за этот год, надо экономить кредит доверия. - Нагоняи? Это мне нравится! – осклабился Брайан пираньей белозубой улыбкой. – Отличный план, надежный, как швейцарские часы! *** – Tempus est iocundum, o virgines! Modo congaudete, vos iuvenes! O! O! Totus floreo… Йорн перестал играть и несильно хлопнул ладонью по струнам лютни, мельком бросив взгляд на подушечки своих пальцев: там, где грим стерся полосками, видна была его настоящая кожа. Он потер руки. Затем Йорн повернулся к Брайану, выражая глубочайшую укоризну. – Что не так? – вскинул брови старший и тоже перестал играть. – Разреши полюбопытствовать: через какой орифиций в тебя проникло столько попсы? – ответил Йорис, посматривая на Брайана, слегка склонив набок голову. – Ты похож на Леди Гагу, которая, не успев скинуть латексных ш-штанов, взялась за Перголези. – Дал бы я тебе в хрюкало, братец, – произнес старший подчеркнуто мягко, – но я, во-первых, имею достаточно снисходительности к юноше, который засыпает, прижимая к сердцу фотографию Роджера Скрутона. А, во-вторых, ни я, ни Перголези ничего не имеем против латексных ш-штанов. – Я не засыпаю, прижимая фотографию Роджера Скрутона, – по виду со всей серьезностью возразил Йорн. – Вот не поверю, что прижимаешь его мощи! – хохотнул Брайан. – Где ты их достал? – Брайни, до чего избитая, неоригинальная пошлость. Хотя б бороду завил шуткам своим… И не называй меня «юношей». – А как ихняя милость изволит предпочитать, чтоб ее называли? Чтобы хоть как-то сойти за леди, тебе надо тщательнее бриться в паху. – Звание «Братца Кролика» меня вполне всегда устраивало. Я в быту неприхотлив. И напомни, когда ты успел побывать у меня в паху? – Заяц ты рогатый, вот кто, – отвечал Брайан. Йорн знал, что брат с удовольствием смотрит на его ровные и жутковатые зубы. Они для Брайана были символом некой особой силы, которую он всегда пытался приписать химере. Йорн не мог понять, откуда у старшего эта странная тяга к особости и избранности. – Просвети меня, какие чувствительные рецепторы эстетического чутья я тебе оттоптал, отчего ты кроишь такую рожу? Йорис отложил лютню и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди. Некоторое время он задумчиво молчал, заглядывая в окно и время от времени прикусывал нижнюю губу. За окном сентябрьские прохладные сумерки нахлынули на землю, а портеры торопились включить освещение, чтобы не допустить потоп тьмы на вверенной их заботам территории. Огнями желтыми, оранжевыми и зеленоватыми горели офисы профессоров и стипендиатов, ярким прозрачным светом наполнялись кухни еще не полностью заселенных студенческих корпусов, белым неоном резали глаза маленькие, но мощные прожекторы, прятавшиеся в траве и декоративных кустарниках, подобные чудовищным механическим светлякам. Какая безумная трата электроэнергии! Йорис подумал о том, что человек до сих пор панически боится темноты. Может быть потому, что в темноте он более всего рискует встретиться с самим собой? – Покурить не хочешь? – Хочу, – слегка удивился Брайан, посмотрел на Йорна поверх очков. – Лентяй. Пошли. – Я же и лентяй… – Ну, не я же. – Ты-то д-о-о… Ты – логик! Чугуниевый! – развел руками Брайан. Вышли. Брайан, заинтригованный, помог Йорну управиться с передвижением, он гонял за сигаретами, открывал ему двери, и даже хотел поддержать под локоть. Йорн воспротивился. В дверях на выходе они столкнулись с еще одним прошлогодним знакомцем, красавцем и спортсменом Росом Бакингемом, которого Брайан люто презирал за нелепое сочетание громкой фамилии и низкосословного происхождения, выдававшее себя во всем, от деланого акцента, до одержимости знакомствами в элитных кругах. Рос выказал озабоченность по поводу Йорнова состояния. Йорн скрипнул зубами, неопределенно махнул рукой. В ответ на вопрос «А что случилось?» он процедил что–то еще менее понятное, наподобие «дерьмо случается», и двинулся дальше с ощущением ядовитого стыда. Да, он пытался покончить с собой, что дальше?! Наверное, пытался… блядь, он даже не знал, чего хотел добиться этим прыжком с крыши… Переклинило, что дальше? У людей не бывает, что ли? Выйдя из корпуса и медленно добравшись до кухонь, помещавшихся в низком сером здании средневековой постройки, Йорн и Брайан встали в затемненном сыроватом закоулке, куда не проникала иллюминация. Йорн привалился к выступу стены, чтобы разгрузить левую ногу, уперся локтями в костыли. Достав зажигалку, он дал прикурить старшему брату, потом зажег свою сигарету, выдохнул в черный ночной воздух клуб пряного дыма. Газовый язычок пламени блеснул в кошачьих глазах двумя зеленовато-желтыми зеркальцами, на мгновение придав лицу Йорна уже не звериное, а, скорее, демоническое свойство. – Так о чем ты хотел со мной покурить? – поинтересовался Брайан, с удовольствием делая затяжку. Своих сигарет у него никогда не бывало с тех пор, как он взялся бросать. – Помолчи, – отозвался Йорис. – Мы слишком много треплемся. Брайан хмыкнул в ответ, а потом с сиплым смешком прошептал: – Господин Нагарджуна, это вы вселились в Братца Кролика? – Я тебе что сказал? – ответил Йорн. – Помолчи и прислушайся. Брайан прислушался. Сквозь толстые каменные стены кухни доносились отголоски посудного позвякивания и оборванные звуки разговора на польском; горлицы ухали где-то под крышей музея Фицуильяма, и гравий на дорожке хрустел под чьими-то шагами; далеко за территорией колледжа по оживленной Тремпингтон стрит неслись автомобили. – Не слышишь? – бархатный, чуть хрипловатый, словно на нем были царапины, голос Химеры тихо прошелестел над ухом у задумавшегося Брайана. – Слышу, а что – хуй разберет, спроси у него и передай от меня привет. – Значит, не слышишь, – Йорис опять затянулся, тлеющий кончик сигареты зарыжел в темноте. – А ты мне голову часом не морочишь, злыдень проклятый? – А то мне более достойного вызова своему сверхчеловеческому интеллекту не сыскать. Ты слушай, слушай, гомункулус, – Йорис зажал между клыков сигарету и поднял лицо к небу. Звезд было не разглядеть среди кисельного светового налета, многократно отраженного и рассеянного атмосферой. – Ай, ходидо каброн… – отмахнулся Брайан. Повисла еще одна долгая пауза. Оба стояли и молча курили, избегая смотреть друг другу в глаза. Йорн чего-то ждал от Брайана. Собственно, ждал он, когда сводный брат приоткроет маленький лючок в армированной железобетонной капсуле своего толстокожего скоморошества и впустит мысль, которая у Йориса кипела на душе. Несколько минут спустя старший нарушил молчание: – Memento more? – произнес он и вопросительно поднял бровь. – Ну, наконец-то, – кивнул Йорис. Брайан пристально посмотрел химере в загадочно поблескивавшие глаза. Он был одним из немногих, кто подолгу выдерживал взгляд Йорна. Даже приемные, разговаривая с ним, старались невзначай отвернуться, расположиться вполоборота к химере, поставить между собой и Йорисом преграду – чашку, трехмерную газету, телефон. – Тик-так, Брайни, тик-так, слышишь? Nemini parcetur… – Йорн оскалил зубы в хищной ухмылке, под которой пряталась какая-то тайная мука. – Слышишь, как колеблются атомы в молекулах твоего стареющего с каждой секундой тела? Я, если очень сосредоточусь, могу расслышать сокращения твоего сердца. Оно с каждым ударом устает и изнашивается, понемногу рвутся его волокна, отмирают его клетки. Если ты хочешь вдохнуть хоть гран жизни в сухую, изжелта-серую мумию латинской поэзии XIII века, то надо ее поместить в близкий ей по свойствам физиологический раствор. Надо вспомнить о своем умирающем с каждым ударом сердце. Наша среда не для поэзии. Нам негде укрыться от ее рева и толкотни, чтобы наедине помолчать вместе со своей смертью. Но те, кто распевал carmina potoria на пирушках в деревенских тавернах, жили среди смерча смерти, которая всегда стояла за плечом. Она была третьим собеседником в любом разговоре, каждое молвленное слово было ответной репликой на ее присутствие. В любой балладе про дефлорацию ясноокой селянки ты всегда сначала снимал шляпу и отдавал поклон Смерти, и только потом пилил трахаться в рощу. Горланя застольную песню, ты нет-нет, да посматривал в дальний угол, где тихонько сидел Милостивый Жнец. И даже если ты, вконец напившись, осмеливался показать ему язык, ты отдавал себе отчет в том, что язык свой однажды прикусишь в последней судороге, когда настанет твой черед. Некогда кончина была началом новой жизни, а теперь это сугубо частное дело, наполненное глубочайшим одиночеством и ужасом. Раньше индивид являлся на свет побегом пышношумящего, вечного мирового древа, а сейчас он сам себе вселенная, набитая призраками вещей и компьютерных симуляций. Вот пока ты не возродишь в себе из каких-то остатков ДНК ощущение конечной бесконечности своего бытия, помещающегося не у тебя в нейронах, а на границе между тобой и родичами, тобой и другим человеком, тобой и природой, ничего пристойного из нашей задумки у нас не выйдет. Посему же, господин Сорренто, незачет, посему только “I’m on the right track, babe, I was born this way…” Брайан против ожидания не изверг в ответ потока обжигающих и остроумных язвительностей. Он слушал Йориса со всем вниманием, а когда тот замолк, старший промолвил: – А позволь-ка вопрос, братец Кролик, – сказал Брайан, прищуриваясь на Химеру. – А ты, когда стоял на краю крыши, захлебываясь от жалости к себе… ты представлял, как тебя будут хоронить-то? – Мне становится от этой картины настолько пакостно, что и помирать стремно. – А какие похороны ты хотел бы, mon frere? Йорн пытался разгадать, что желает выяснить Брайан. Иногда между ними завязывались разговоры, которые казались слишком, неудобно, отталкивающе задушевными. Ни с кем другим Йорн не вел таких разговоров. – Никаких. Я бы хотел уйти куда-нибудь в горы, найти себе пещеру и там замерзнуть. Пришел из небытия и ушел в небытие, по-моему, было бы более, чем правильно, как по существу, так и стилистически. – Это твои нечеловеческие предки в тебе взбормотали? – Я так полагаю, для тебя мои тайные устремления будут иметь больший престиж, если исходят от нечеловеческих предков? – Брайан хмыкнул в ответ и отвел взгляд. – Брайни, отчего ты такой мизантроп? Даже я не мизантроп, хотя мне больше трех квадратных человеков на километр не положено терпеть, а ты – самый натуральный! – Ты-то не мизантроп? – воскликнул Брайан, и его искреннее удивление в свою очередь искренне удивило Йориса. – Сие, по меньшей мере, противоестественно. – Вот-те раз! – А я тебе объясню… – ¡Ay, chicos! Брайан и Йорн синхронно обернулись. Брайан-то обернулся, как оборачиваются все нормальные люди, а вот Йориса в тот момент прелюбопытно было наблюдать. Кто имел возможность изучать химеру в разных жизненных ситуациях, сказал бы, что у химеры имеются три режима биомеханики. Первый, расслабленный, он перенял сознательно от окружающих, чтобы меньше выделяться, хотя всегда казалось, будто тело его говорит на чужом ему языке с иностранным акцентом. Второй включался рефлекторно, когда Йорну за долю мгновения требовалось восстановить равновесие или поймать падающий предмет. В такие минуты Йорис производил резкое, быстрое, меткое и не слишком даже грациозное движение, которое, тем не менее, без осечек давало нужный результат. Он никогда не падал, поскользнувшись, и даже в густой толпе, в спешке, не задевал прохожих. Однако случались моменты, когда все телесные свойства химеры, врожденные и приобретенные научением, фокусировались на одной, зачастую вовсе даже незначительной цели, выявляя всю мощь его мускулатуры, всю экономность движения и точность его координации. Йорн казался одновременно диким зверем, напружиненным перед броском, и танцором, ожидающим, когда дадут музыку. Именно в такие моменты где-то на пределе чувствительности глаз окружающих замечал что с Йорном Аландом что-то не так. Словом, когда Брайан и Йорн обернулись, показалось, что, если б не костыли, Йорис пригнулся и прыгнул бы во тьму на голос пришельца. На фоне стены Музыкальной Комнаты вычертился темный силуэт полноватого, не слишком высокого человека. Брайан видел лишь черно-серую массу, заговорившую голосом докторанта Себастьяна Бьянко; Йорн же разглядел короткую бородку на круглом жизнерадостном лице, намечающиеся залысинки по бокам высокого интеллигентного лба и теплые смеющиеся глаза. - ¡Aquí están, muchachitos! Los busco en todas partes, – силуэт всплеснул руками. - ¡Tíos, qué pasa! ¿Qué tal? – латинские интонации словно по волшебству растворяли тяжелую нависшую атмосферу оборвавшегося разговора. - ¡De puta madre! - вскричал Брайан. - ¡Mira, quién ha venido! ¡Seba, hijo de una grán puta! ¡Ven acá, tío! – и направился к человеку, распахивая саженные объятия. Брайан любил сквернословить на неродном языке. Вежливый Себа морщился, но снисходительно прощал. После того, как Сорренто и Бьянко обнялись и гулко похлопали друг друга по спинам, Йорну показалось, что в результате химической реакции произошел взрыв средней силы, реторту разорвало, и по всей округе расплескался гремучий, певучий и веселый испанский диалект. Себастьян подошел к прикленному к стене Йорну, пожал ему руки, толкнул в плечо, возбужденно обсуждая с Брайаном Йорновы костыли. Йорн улавливал отдельные слова, отвечал по-английски, отчего Себа совершенно разомлел и погрузился со старшим Сорренто в бурливые романские волны. Йорн не чувствовал в Себастьяне подвоха и мог расслабиться. Себа обладал таким примечательным свойством натуры, что при всей его выдающейся образованности и целеустремленности, житейской ловкости и пробивной силе талантов, он всегда оставался мягок и светел. Вовсе нельзя было его упрекнуть в недостаточной глубине или трезвости суждений, или в том, что он пасовал перед острыми темами, как случается с беззаботными сангвиниками. В Себастьяне было что-то карнавальное – добрая усмешка, которая расставляла все по своим местам и в некотором смысле возвышала его над многими житейскими явлениями. Даже неисправимый Брайан в компании Себастьяна заметно менял манеры и самый ход мыслей, а Йорн иногда задавался вопросом, отчего ему столь нравится проводить время втроем с аргентинцем и Брайаном? Не потому ли, что Брайни невольно трансформировался в того, кем Йорн хотел видеть дорогого своего «братца Кролика». А хотел он его видеть, прежде всего, отбросившим вульгарно-ницшеанские заигрывания с самыми темными сторонами своей, а также Йорновой натуры. В присутствии Себастьяна казалось неуместным похваляться цинизмом, и Йорн не мог понять, почему он-то сам оказывает на брата прямо противоположное воздействие. *** Просидели на кухне до глубокой ночи, опустошили все четыре припасенные Йорном бутылки кьянти и захмелели, потом налегли на джин. Видимо, по этой причине, когда Йорн с Брайаном исполнили для Себы “Istud vinum, bonum vinum…”, всем троим только показалось, что они поют вполголоса. Ровно в 03:07 фурией влетела Уэнди. Она ничего не сказала – не смогла подобрать подходящих слов – но самый вид ее, ворвавшейся, полыхнувшей как из огнемета трусовато-яростным взглядом и немедля скрывшейся в коридоре, произвел несомненный эффект. Троица решила расходиться. Хотя должно признать, что пьяный Брайан чуть не помер со смеху, театрально упал со стула, и его истерические нервные похрюкивания не унимались с четверть часа уже в комнате Йорна, пока соседи на начали стучать в стену. На следующий день Йорну поступило первое замечание из Undergraduate Office.