Иуда

- А я всегда любил Иуду… - М-м? Тот поднял стакан с виски, посмотрел сначала внутрь него, потом прижал к щеке. Обратив пьяные глаза на меня, проговорил: - Ага, Иуду Искариота… сквалыгу, продавшего Господа за тридцать серебряников… Я его всегда всем назло любил и жалел… - А чего так? – спросил я. – Может, лучше кого-нибудь другого? А, дед? - А пусть будет хоть один… кто и его пожалеет… - язык у того заплетался. – У Господа Нашего не хватило на Иуду любви, так хоть я его пожалею… От меня не убудет… От Господа убудет, а от меня не убудет… Аз есмь прах… Сынок, ты сам рассуди, - оживляясь, тот придвинулся ко мне. - Он все знал. Он сам говорил, что ничего не случается, не будь на то воли его Отца. И никто не придет к Нему, не будь на то воли Отца. И Он сам себя себе принес в жертву… ведь Он и Отец – одно. Так что же это получается? – тот сощурился и со вспыхнувшим на мгновение пьяным гневом глянул мне в глаза. – А получается, сынок, вот что: Он сам все так устроил! Если Он все заранее решил, то где же Иудина вина? Я иногда думаю: а не этот ли самый проклятый Иуда – искупитель? Тому-то что? Он-то через три дня воскрес. А Иуда, поди, в самом пекле… И за что? За ту судьбу, которую ему от начала времян отписали! Этот Иуда вобрал в себя грех… все грехи, всю ненависть человеческую и понес за всех наказание. Ему выпал жребий предать Господа… а мог бы выпасть какому-нибудь Иосифу или Мойше… или мне… или тебе. Я вздрогнул. - Как тебя, сынок, зовут? – вдруг спросил тот. - Дин. - Дин…- повторил тот и прищурился. – Всякая бы глотка тебя проклинала и вопила: «Вот этот Дин-предатель, Дин-святотатец! Он продал Господа фарисеям! А потом повесился… Гори он вечно в аду, этот Дин!» - восклицал старик с азартом, но потом вдруг смолк и опять уставился в стакан. - Ладно, не бери в голову, - отмахнулся он как бы со смущением. – Не было ничего. И Иуды не было. Просто люди боялись грома… вот и насочиняли… Ты как думаешь, что после смерти бывает? - Дед, я не знаю, - ответил я. Он был бледен. - А я думаю, что я превращусь в труху, - ответил тот. – Моя жизнь просвистела мимо и теперь неумолимо закатывается за горизонт, - объявил тот, неожиданно ясно выговаривая слова, и даже сам голос его странным образом изменился. – От нее не осталось ровным счетом ничего, кроме полуистершихся воспоминаний, которые мне некому передать. А даже если бы было, то какая мне, к черту, разница? – объявив это, дед как бы поник. Потянулось долгая пауза. Я, хмурясь, внимательно смотрел на старика. - Первую треть своей жизни, - снова заговорил тот, - я жил по правилам и нашел, что такая жизнь похожа на фригидную и оттого добропорядочную женушку: все сыты, одеты, в доме порядок. Ты с удовольствием жрешь индейку в клюквенном соусе, тебе нравятся чистые рубашки и отглаженные шнурки, но от женушкиной добродетельной рожи тебя воротит…особенно ночью в постели. Так-то. Потом, Дин, начались 60-е годы, и я решил, что лучше буду бунтовать, ходить немытым и жрать чего попало, но зато найду себе африканскую принцессу. У меня действительно была африканская принцесса…много принцесс…В каждой забегаловке, где я играл, была своя принцесса. - И что же? – спросил я. - А ничего, - ответил тот. – Как видишь, ни-че-го. Такой же прах, как и чистые рубашки… И что мне с того, что я когда-то их всех любил…Теперь-то я все разлюбил… Даже блюз я разлюбил…И память меня подводит… Сейчас бы я уже не отказался от чистой рубашки. Когда ты старишься, ты снова начитаешь ценить свежие пеленки и сладости. Потом вдруг старик сморщился, словно готов был заплакать. - Дин, знаешь… до чего не хочется помирать… Думаешь иногда: дерьмовый мирок, дерьмовые людишки, дерьмовая жизнь… а не хочется. Вот если бы кто-нибудь изобрел бы таблетку от смерти, и стоила бы она, скажем, миллиард баксов…мне кажется, я бы пошел и убил бы, и украл бы (я невольно усмехнулся). И плевать мне на то, что мир будет вокруг меня стариться, честное слово! Я так боюсь смерти, что иногда кажется, лучше умереть, чем продолжать бояться. Тем, кто верит в Того легче: они боятся лишь в последний момент…когда понимают, что все это – чушь. А я понял еще ребенком и боюсь всю жизнь… как ребенок… Слушай, ты бы украл таблетку? Единственную во всем мире? А? Я молча чуть-чуть улыбнулся старику. - Ладно, не бери в голову… - он допил виски и поставил стакан. - У тебя, сынок, десятки в долг не найдется? Я смутился. У меня в кошельке не было даже десятки. Все деньги подчистую ушли на оплату врача для напарника. - Папаш, нет, все потратил. - Да ладо, я же в долг прошу, я верну. - Честно, просто нет ничего… вообще. Старик окинул меня непонимающим взглядом. Он был разочарован и обижен. Потом он махнул рукой, поднялся со стула. Молча взял гитару и молча ушел. Я поставил локти на барную стойку, обхватил руками голову и долго сидел, смотря на дно пустого стакана.