Мертвые котята просят молока

Камеру его сознания оглашает победный крик: — Ты свободен! Отбросив биту, второй Освальд радостно вскидывает руки и смеется. Первый Освальд — тот, что связан — истерично мычит и давится слезами. У второго Освальда лицо в крови и чужих мозгах. В дерганом свечном мареве эта смесь напоминает мед и пахнет почему-то так же сладко. Пахнет детством. Воняет здесь только бурое месиво в тарелке, в которое со звучным чавканьем угодило лицо покойной матушки. Первый Освальд косит взгляд на ее размозженную черепушку. — Тебе больше не надо есть этот хренов гуляш! — продолжает второй он, восторженно скалясь. — И не придется ее слушать! Посмотри, какая она красивая, когда молчит. Она наконец-то молчит, здорово, правда? Ты же всегда этого хотел, Оззи. Он закрывает глаза. Хороший мальчик. Приходит в себя уже в Аркхеме. Снимают шлем, расстегивают ремни, звеня цепями, а он, как всегда, лежит в кресле овощем: весь в слезах и соплях, с мокрыми штанами, безвольно пускает слюни, таращась в пустоту. Конечно, он хороший мальчик, он именно такой. Каждый раз, когда его хватают под руки и волочат в камеру — реальную, с холодными кирпичными стенами, — а волочат его потому, что не способен сползти с этого долбаного кресла самостоятельно… он мечтает сдохнуть. Просто исчезнуть и не видеть собственных демонов еще раз, пусть даже на секунду. Стрейндж говорит, что заключенный B-113 идет на поправку, но отправляет в пыточную снова и снова. Потом ворота лечебницы — в далеком прошлом ненавистной, а теперь почти что обожаемой — остаются позади, Освальд сжимает в руке справку, завороженно разглядывая блестящую печать, и думает, что Хьюго хороший человек. Добрый и хороший, точно такой же, как и сам Освальд. Готэм полон хороших и добрых людей, и Освальд наконец-то возвращается к ним домой. Вот Табита, например. Милая, приятная девушка, к тому же красивая. Она совсем не виновата в смерти его матери, ее брат заставил. А Освальд спал и видел, как убивает ее брата. Возможно, если бы она убила Освальда, то была бы даже права. В любом случае, цыплячий пух на одежде и пара синяков на ребрах — он легко отделывается. И это не Табита отдает приказ выбить из него все плохое, если там что-то осталось. Это ее с Бутчем подручные, когда-то ходившие под Освальдом; помня о том, какой их бывший босс жестокий ублюдок, и видя, что теперь он не может и не хочет дать сдачи, с удовольствием приходуют его по бокам пока не видит начальство. Освальд на них совсем не злится. Своих подчиненных он пускал в расход и забивал до смерти, ему теперь так больно и стыдно, он плачет, но и не думает жаловаться, потому как определенно заслужил побои. Это называется справедливость. А Бутч? Подумать только, он отрубил Бутчу руку, а тот еще и вступился за него! Бутч великий человек, и что бы там ни говорил, останется ему другом. Эдвард! Эдвард Нигма отличный парень. И хотя довольно грубо выставляет его за дверь, Освальд все равно не обижается. Его не было слишком долго, а здоровый он Эду не интересен. Ничего не поделаешь, но если Эд хочет продолжать путь насилия, то им действительно не по пути. И вот Освальд остается один. Обдирает перья, сидя на диванчике в пыльной заброшенной гостиной матери. Некогда уютная квартирка опустела и теперь кажется еще более ветхой. В воздухе витает знакомый сладковатый аромат затхлости и разложения, пыль с пухом щекочут нос, Освальд то и дело чихает. Размазывает по щекам непрошеные слезы и улыбается, оглядывая горы бесполезного, но такого родного хлама. Вряд ли он сможет здесь долго оставаться, но ему больше некуда идти. Где-то там за занавеской мелькает призрак матери. На тумбочке стоит дурацкая фотография, где ему лет двадцать — с нее смотрит прилизанный мальчик с доброй улыбкой. Освальд знает, что тот мальчик всего лишь притворяется, вероятно, еще пару часов назад выпустив кому-то кишки; потом этот снимок займет почетное место в гостиной, матушка будет любоваться им каждый день, а Освальд будет каждый день обманывать ее, изображая хорошего мальчика. Теперь он действительно хороший, но мама его таким не увидит, как бы он по ней ни скучал. Думая о ней, он больше не желает мести. Вся его ненависть к людям и к миру безвозвратно исчезла. Готэм оставил его одного, но, может, это и к лучшему, ведь, в конце концов, вся его жизнь была бесконечной чередой насилия. Пора начинать все заново. Реки крови кажутся столь далекими и нереальными, что даже сложно понять, в чем была их необходимость. Или привлекательность. Зачем он делал то, что делал? Кто знает. Но теперь ему не надо заниматься всеми этими странными мерзкими вещами, он хороший человек. Пусть сейчас ему немного грустно — а кто не плачет в одиночестве? — что, если все испытания были ради того, чтобы он оказался здесь и познал истину? О, скольких он убил, даже со счету сбился, и как же ему жаль. Он не в силах что-либо исправить, но может, сидя в душном склепе своих прошлых лет, оплакивать каждого, кого лишил жизни собственными или чужими руками. Больше слез — больше очищения. Освальд чувствует, как его переполняет светлой скорбью, он почти задыхается. Через кожу просвечивают лучики сияющего сердца. Свет в душе подобен теплым мурчащим комочкам, вроде тех, что когда-то маленький Освальд держал в руках. Они одобрительно машут крошечными хвостиками и тоненько пищат. Хочется их радовать и любить. Освальд обнимает себя за плечи. Еще бы полюбить и принять себя, убедив беспокойное сознание, что он заслуживает чего-то хорошего. Раздается стук в дверь. Вздрогнув от неожиданности, Освальд всхлипывает, наспех утирает слезы, стряхивает пух и идет открывать. Не так важно, кто именно пришел, главное, что все-таки пришел, даже если просто ошибся адресом. То, что кто-то нарушил его одиночество — уже добрый знак. На пороге оказывается не кто иной, как Джим Гордон. Хьюго говорил, что с хорошими людьми происходят хорошие вещи. Вот одна из них. — Джим! При виде нежданного гостя Освальда захлестывает восторгом. Он бросается на Джима, и тот делает шаг назад, невольно отшатываясь, но позволяет себя обнимать. А Освальд утыкается носом ему в шею и держит в объятиях так крепко, будто ослабь их — и призрак растворится в воздухе. Джима здесь быть не должно, но все же он тут, и отпускать его нельзя. — Я так рад, что ты пришел! Проходи! Ты же не был у меня дома, да? Чай будешь? Кофе нет, извини. — Освальд ведет его за руку. Джим кивком соглашается на чай. Молча осматривается. — Извини за беспорядок. Кое-какие неприятности. Пустяки, не беспокойся. Отпустить его все же приходится, чтобы организовать стол. К счастью, Джим остается на месте. — Меня выписали из Аркхема, представляешь? Сказали, что я здоров. Дали справку. И я, в самом деле, чувствую себя лучше! Я больше не Пингвин. Я изменился, правда. Больше не злюсь и не хочу убивать. Не знаю, как раньше это делал. А у тебя как дела? Много преступников поймал? Ну конечно много, ты же лучший детектив Готэма! Я так тобой горжусь! А как там доктор Томпкинс? У нее все хорошо? Уже известно, мальчик будет или девочка? Прости, я немного потерялся во времени, без понятия, сколько просидел в больнице. — Нет, еще неизвестно, — хрипло и как-то глухо отзывается Джим. — В любом случае поздравляю. Это так здорово! — Освальд искренне рад, почти до слез. Где-то в груди мурчат котята. — Ты будешь папой! А у ребенка будут папа и мама! А можно я буду дядей? Я буду хорошим дядей! Раньше я, может, не очень любил детей, но теперь чувствую, что люблю. Джим продолжает молчать, Освальд продолжает говорить. Ничего страшного, если Джим неразговорчив — Освальду есть, что рассказать. Он говорит и говорит, звеня посудой, ведь если замолчит, если между ними возникнет пауза, то обязательно произойдет что-то плохое. — Спасибо, что навестил. Это настоящий подарок! Освальд протягивает Джиму чашку из любимого маминого сервиза, садится рядом на диван и заглядывает в печальные голубые глаза. Привычно кривя уголок губ в легкой усмешке, Джим выдавливает: — Поздравляю с выпиской. — Выходит бесцветно. Он растерян и, кажется, немного подавлен. Еще с порога смотрит на Освальда удивленно, как на сказочного единорога. Осторожен, точно боится спугнуть. Они оба не верят в происходящее. Освальд хочет спросить, что случилось, но Джим опережает: — Ты никому не рассказывал про Галавана? Про ту ночь? Что я... — Джим, нет! Конечно, нет. Зачем мне кому-то рассказывать, я же взял вину на себя. И я должен благодарить тебя, ведь если бы не ты, я бы не вылечился. Накатывает страх. Котята кричат. Неужели Джим его подозревает? — Я бы никогда тебя не выдал, — вертит головой Освальд, не зная, чем еще доказать свои слова. Заглядывает в глаза Джиму, надеясь отыскать там доверие. Тот знаком с Пингвином, так что вправе сомневаться. — Я тебя люблю! Он испуганно зажимает рот. Джим шокирован не меньше — смотрит тупо и явно не знает, как реагировать. Слова обратно не затолкаешь. А надо ли? Если это именно то, что Освальд чувствует. Да, он не должен любить. После того, как Джим убил Галавана и бросил Освальда на растерзание Стрейнджу, он должен ненавидеть Джима. Или хотя бы просто обижаться и просить оставить его в покое. Заявись Джим к нему домой еще до Аркхема, прежний Освальд, возможно, пырнул бы того ножом. И было, за что. Но все, что сейчас у Освальда в сердце, это мурчание котят и любовь, много любви, она вырывается наружу и заполняет собой пространство. В промерзшей квартире становится вдруг очень тепло. Чувствует ли Джим? Освальд повторяет, уверенно и осознанно: — Люблю. — Что они с тобой сделали? — Джим качает головой. В голосе боль и печаль. В глазах — отрицание. Жалеет о чем-то? Освальд отводит взгляд. Нет смысла что-либо утаивать, а потому говорит правду, даже если Джиму будет неприятно ее слышать: — Меня пытали, Джим. Каждый день. Связывали, надевали шлем с очками, что-то вкалывали. Заставляли смотреть, как я убиваю мать. Это было по-настоящему. Я убивал ее тысячи раз и даже поверил в то, что на самом деле желаю ее смерти. Как будто… я должен был сделать это с самого начала, еще в детстве, и всем моим проблемам пришел бы конец. — Он усмехается, смахивая слезу. Котята внутри тревожно ворочаются. — Какой же бред. Не знаю, как, но их шаманские ритуалы сработали — я исцелился. Ну, главное, что все позади, и мне не надо больше убивать. Никого. Освальд смотрит на Джима, прикусывая губу и криво улыбаясь. Теребит пуговицу на рукаве. Ему опять грустно и хочется себя обнять. Котята успокаивающе мяукают, что пока Джим рядом и не отталкивает, все хорошо — Освальд может поделиться болью, и Джим поймет. Из всех хороших людей в Готэме Джим самый лучший. Особенный. И вновь это доказывает, прижимая Освальда к груди. Все происходит внезапно и слишком резко, так что Освальд зашуганно дергается, но спустя секунду расслабляется. Джим обнимает его? Его? И это не сон?! Вот это да! Тоска исчезает, уступая место новой волне любви. Ладонь Джима на его спине такая теплая, почти горячая. Гладит его котят — те довольно ластятся. Когда Джим, опомнившись, чуть отстраняется, счастливый Освальд стекает вниз, опускает голову на колени Джима, берет его ладонь и закрывает глаза. Рука шершавая и пахнет металлом. До боли знакомо — когда-то точно так же пахли и его, Освальда, руки, и он не обращал на это внимания. Сейчас запах крови и оружия ему не нравится, и он бы поморщился, но так как это Джим, Освальд прижимается щекой к ладони с трепетом. — Я люблю тебя, Джим, так люблю… Я боялся сказать это раньше, но теперь мне не страшно. Ты здесь, и все хорошо. Джим замирает и перестает дышать. Освальд только слышит, как у того ускоряется сердце. Чувствует, как осторожно касаются запястья чужие пальцы и мягко ведут по коже. Котята мурчат так, что закладывает уши. Освальд и сам мурчит, довольный тем, что Джим отвечает взаимностью. Этот момент один из лучших в его жизни. Он знал, всегда знал, что где-то внутри Джима есть ответные чувства, есть свои котята. Освальд безмятежно улыбается. Его измученный разум уносит в теплую тьму, наполненную мурлыканьем. На коленях Джима, с его рукой в своей, убаюканный Освальд медленно засыпает. Просыпается один. На нем обнаруживается плед, на столике — чашка с остывшим чаем, но нет рядом Джима. Сквозь приоткрытую дверь квартиры задувает сквозняк. Встав с дивана, Освальд закрывает дверь и задумчиво бредет в ванную: решает привести себя в порядок и навестить могилу матери, да и это все, что ему остается. Конечно, Джим ушел. Глупо было полагать, что Джим его не бросит. Джиму надо домой к девушке и ребенку, Джиму надо защищать город. А Освальду надо на кладбище и устраивать будущее. В котором он все так же будет любить Джима. Освальду нужна любовь. Заведенным моторчиком его доброго сердца мурчат котята. Мягкие и теплые мохнатые комочки. Тычутся розовыми носами в ладонь и просят молока. Они слишком милые и трогательные, их бы обнимать, гладить и защищать. И совсем непонятно, как в детстве он мог их задушить. С тонким хрустом свернуть маленькие шеи, оборвав мурлыканье.