Крах

      Объяснить тем, у кого никогда не было настоящей дружбы, что значит смерть самого лучшего друга, очень трудно. Тот, кто говорит: «Я представляю, каково тебе сейчас», никогда не поймёт, какую сильную боль испытывает бионикл. Те же, кого природа наделила большим состраданием, будут понимать, но лишь отчасти. Расстаться с живым существом, с которым тебя связывала такая сильная дружба, значительно страшнее, чем оплакивать свою собственную гаснущую жизнь.       Казалось, будто у него вдруг отняли нечто куда более важное, чем маску. Его восприятие мира притупилось. Он стал призраком в могучем тяжелом теле, мертвым среди живых, и все, что он мог тогда делать — писать. Он не знал, что заставляло его возвращаться к своей жизни — появившееся после перерождения тщеславие или жалкие попытки объяснить самому себе, что же все-таки с ним происходило, что он такое. И каждый раз, беря перо в руку, он обещал себе: «В следующий раз у меня получится лучше». Истина же была в том, что он придумал себе боль в ноге, которой давно лишился, ведь эта боль отвлекала от мысли о том, что ты навсегда останешься хромым. Так горе, пережитое после смерти друга, скрывало всю тяжесть случившегося лично с оставшимся в живых. Боль и потеря не одно и то же, но одно является причиной другого.       Смерть Джаллера оставила Такануву опустошённым. Каждый шаг, пока он нёс мертвое маленькое тело к глубокой яме, вырытой гвардейцами Та-Коро, казался новоиспечённому Тоа неловким, кривым, тяжёлым. Он будто продирался через густые джунгли, или путался в переплетениях корней Морбузака из турагских историй. А когда он нёс золотую маску к транспортному средству, которое должно было вывести его прямо к Макуте — думал, не сбежать ли, не бросить все это и наконец осмыслить случившееся. Но вряд ли кто-то дал бы Такануве время, ведь каждая потраченная зря секунда — это приближение гибели Великого Духа.       «Да к черту все, — мысль, достойная еретика, промелькнула в сознании Таканувы, когда Джаллера скрыла земля. — В чем вообще смысл, если эта борьба приводит к стольким жертвам? Разве не должен свет победить тьму, чтобы дальше все жили долго и счастливо?».       И другая, обжигающе горячая, как жерло проснувшегося вулкана:       «Почему умер он, а не я?».       И после победы над Макутой Таканува задавался этими вопросами. Долгое время они составляли его суть, руководили его поступками. Главный вопрос всего мироздания, почему Такуа выжил и стал Таканувой, не давал ему покоя.       Он бежал от заслуженных лучей славы, предпочитая общество своих старых свитков и земляного холмика у храма Кини-Нуи, нежели «братьев», «сестры» и друзей-маторанов. Он бежал от настоящего в прошлое, в место, где все изменилось. Когда опускалось солнце, и мир словно захлестывала волна крови, Таканува вставал, прощался с Джаллером и шел: сначала по мосту Амайя-Нуи, затем разворачивался и шел к разрушенной Суве. И смотрел… смотрел в этот чёрный зёв, дрожа от страха, ненависти и скорби. Той самой ненависти, что позволила войти в логово Макуты и сразиться с ним в честном бою.       Он занимался этим прямо сейчас. Глядел во тьму, борясь с этим необъяснимым, сверхъестественным желанием сделать последний шаг в неизвестность, и прокручивал в голове весь путь к Седьмому Тоа. Тогда Таканува был зол и — пусть не признавался в этом даже самому себе, — был близок к тому, чтобы выплеснуть эту злость не только на Макуту. Он винил себя и всех, кто его окружал — от всемогущих Тоа, не сумевших спасти простого маторана, до Хали, которая благословила Джаллера на дорогу в один конец. И думал. Постепенно его мысли перетекали в другое русло: ещё более запретное, ещё более отвратительное и болезненное. Смерть друга не просто изменила Такануву. Она сподвигла его на спуск в лоно зла, черное, окутанное ядовитым зелёным туманом, единственным источником света в котором служило озеро протодермиса.       Таканува зажмурился. Не думай его мыслями. Не вспоминай его прошлое. Макута — не ты. Ты — не Макута. И все же он не мог, как не могли звезды не распускать свои серебристые шлейфы по ночному небу, не возвращаться в мир единения, которого не ощущало еще ни одно живое существо. Когда тьма и свет перемешались, и Таканува стал Макутой. Он видел мир его глазами, говорил его голосом, вспоминал события, которых не происходило с Таканувой, но имели место в жизни Теридакса. Когда две души стали одной, и солнечная вспышка и фонтан теней стали друг другу ближе сиамских близнецов.

***

      Впервые с ним произошёл «инцидент» на следующий день после возвращения из Мангайи и обнаружения Метру-Нуи. Он просто сидел на песчаном берегу Та-Коро, и его ноги ласкали серые морские волны, а маска светилась, впитывая свет с безбрежного голубого неба. Золото и серебро, из которых состояло его тело, мягко поблёскивали, отражая солнечных зайчиков на мокрый песок. Над головой кричали чайки, позади — шумели от лёгкого ветра широкополые листья пальм. Хороший был день, но не для Таканувы. Он чувствовал, словно остался там, во тьме, и бродит по бесконечному пустому залу, тщетно ища выход. Он… слышал. И слышал он мысли, вроде свои, но произносимые чужим знакомым голосом: трескучим, хриплым, точно у говорившего проржавело горло.       Таканува смотрел, как лижут волны песок, как уходят, чтобы приподняться и вновь плавно приземлиться на берег, и все глубже погружался в это чувство. Он смотрел на море неотрывно, засыпая, как если бы смотрел в гипнотические глаза питона. Чувство… чувство зла внутри него, такое маленькое, а после, как сон захватил большую часть его разума — разлившееся во все стороны, где только был свет…       Тоа — огонёк во тьме, — стоял на дне высушенного озера протодермиса, и глубоко дышал. Он медленно закрыл и открыл глаза, не понимая, что с ним творится и где он. Сердце испуганной птицей забилось в груди. Ужас, холодный и липкий, пролез под броню. А потом Таканува, не успевший ничего осознать до конца, коротко вскрикнул, почувствовал, как чья-то широкая когтистая рука закрыла его рот, и некая сила утащила его в тягучий мрак.

***

      Иногда ему казалось, что некая частица Макуты была жива и, более того, жила в нем, притаившаяся, как хищник, который ждет нужного момента, чтобы броситься на жертву. Таканува вглядывался в своё отражение в воде, силясь рассмотреть в себе Макуту, засыпал, ища в темнейших уголках своей души тень врага. Он был мёртв. Таканува знал это, ибо, когда сам погиб и восстал из чистого света, Макута не вернулся следом — великая Канохи выжгла его всего.       Но откуда тогда это жуткое предчувствие, эти сны и злоба? Может, о, может, Таканува сошёл с ума? Не выдержал смерти друга и тяжести пережитых кошмаров, и теперь разум его надломился, как тонкий лёд? Тоа открыл глаза. Он все ещё стоял над пропастью, и каждая жилка в его теле тряслась от предвкушения и страха. Он буквально заставил себя отступить — схватил мысленно за шею и дёрнул назад, как нашкодившего питомца. Может, все так, и Таканува уже не тот, что прежде. Может, ему нужна помощь. Но сам Таканува так не думал.       Он глубоко вдохнул, резко дёрнулся и врезался спиной в поросший лишайником обломок древнего столба. Ноги Тоа разъехались в разные стороны, и он без сил упал на колени, закрывая лицо серебряными широкими ладонями. Вокруг шептались высокие деревья и пели птицы, вдали шумело море. Пол под коленями был шершавым от мха, царапался о броню каменным крошевом и цеплялся лезущими из трещин стеблями растительности. Остров Мата-Нуи — зелено-синий, черно-красный, голубо-белый, фиолетово-чёрный, светло-коричневый, золотой… Остров Мата-Нуи — вот дом Таканувы. Но впервые Тоа не чувствовал себя на нем уютно. Он стал серым, безжизненным, каким может быть только труп.       Великий Дух, даже когда бороки наводнили остров, Таканува не пугался так, как сейчас. Тогда в нем было столько храбрости, сколько может быть только в Тоа, и он делал вещи, обычным маторанам кажущиеся самоубийственными. Джаллер множество раз говорил Такануве, что он какой-то странный, с придурью. И теперь Таканува знал, почему. Он всегда был избранником Маски Света. Его всегда тянуло сунуть голову в петлю, открыть закрытые двери и нырнуть в пучину секретов, неизвестно кем и по какой причине оставленных.       Бесследно догорал знойный день. Длинные тени, прочертившие алый закатный цвет, ложились на землю. Продолжало шуметь море, продолжал шуметь и ветер среди листьев и выть в горных заснеженных вершинах. Остров жил обособленно от фигурки, усевшийся недалеко от ямы. Вскоре тепло уступило место вечерней прохладе, и рыжее небо поблекло до темно-синего — так хамелеоны пугливо меняли окрас. И все вдруг затихло, по крайней мере, для Таканувы. Он полностью погрузился в неспокойные воды своей души и позволил себе тонуть в ней, тонуть в беспокойстве, злобе и скорби.       Почему, чтобы стать героем, нужно быть таким идиотом? Почему Таканува сразу не понял, что свет от маски — нечто большее, чем рвущаяся из неё сила элемента? Почему хотел свалить все на Джаллера? Почему бросил его потом? Почему вёл себя беспечно и попался тому красному уроду на глаза? Таканува не мог найти ответов на эти и другие вопросы: их либо не было, либо были слишком стыдными, либо слишком простыми и потому эгоистичными. И теперь он вынужден весь отведённый ему срок мучиться от чувства непомерной вины, и все потому что Таканува присоединился слишком поздно, оказался не в том месте не в то время и… и…       Испугался, не попытался все исправить, не подумал. Последние силы, что ещё оставались, он мог истратить на воскрешение Джаллера. Таканува знал, что мог провернуть подобный фокус, но не сумел. Как не сумел тот, другой — с кувырком в воздухе на матче по кохли. Иными словами, все просрал.

***

      Он был Тоа Света и не принадлежал ни к одному из племён. Он раньше был та-матораном, но изменил цвет и элемент, а может, никогда не менял — может, он никогда и не являлся та-матораном. Может, тот Такуа — погрешность, выросшая в аномалию, что была способна сразиться с другой аномалией. Как одна болезнь может убить другую. Таканува думал об этом, возвращаясь в Та-Вахи окольным путём. Он не чувствовал себя там так, как раньше, то есть, дома, и размышлял, где же теперь этот метафорический дом находится. Умер ли он вместе с Джаллером и Такуа? Или это Макута его уничтожил своим темным влиянием?       Он громко всхлипнул и тут же яростно тряхнул головой. Он не га-маторан, ему эти натягивания соплей на кулак не должны быть нужны. Он теперь воин, он сильный, на него полагаются, и он не должен, чтоб его, быть слабаком.       Джаллер, его лучший друг, мёртв. Этого не изменить. Макута… он где-то там, в жилах Таканувы, в его костях и металле. Он ждёт. Или у Таканувы поехала крыша, и он страдает от паранойи.       В воде плавали звезды. Бледная луна висела на небе, неподвижная, будто приклеенная. Увязая в песке, Таканува поднял голову, чтобы посмотреть на неё. Особо суеверные матораны твердят, что луна — око Мата-Нуи. Но Джаллер им не верил. Луна как луна, говорил он, сдери её — света станет меньше, да и только. Будучи матораном, Таканува редко смотрел вверх. Он не верил, как и Джаллер, что луна является глазом Великого Духа, небо вообще его мало занимало. Таканува любил писать о делах земных, о подвигах, совершенных на гребне лавовой волны, в пыльном вихре, поднятом сильными ногами самого быстрого бегуна, в белой пурге и на дне глубоких водоёмов. Он писал о битве Макуты и Тоа Мата, о войне с бороками, о краже камней Тоа. Писал о жизни, где свет был сильнее тьмы, герои непобедимы, смерть — лишь страшная сказка на ночь.       А теперь любовался луной, как заворожённый. Её мягкое серебряное сияние плавно оседало на маску, будто тонкая паутина, и Таканува крупно вздрогнул, блаженно закрывая глаза. Он почти слышал: тише, маленький Тоа, тише, ты не один, с тобой все то, что сияет, я с тобой… И в этом шёпоте, слаще вдоха свежего воздуха и нежнее поцелуя, он чувствовал биение собственной души.       Таканува моргнул, и ощущение пропало, его сдуло ветром, как туман. Он огляделся. Пляж был пуст, и в воде все ещё плавали звезды, и он все ещё стоял под лунными лучами. И их всех окружала тишина.