Шесть смертей Уотана Шварца

Прошло совсем немного времени, чтобы я успел забыть старые привычки. Поскольку каждое тело имеет память, моему потребовалась лишь пара часов, чтобы приноровиться к неудобству и тяжести в наполовину парализованной и больной оболочке. Да, отныне это было оболочкой — извращенным эфемером, призраком, ничем.       Я бы не говорил так, если бы всецело вернулся назад. Добрая половина из того, что мне возвратили, в действительности являлась иллюзорной и лишь создавала видимость. К примеру, позвоночник, хоть и находился под гнётом панциря из сплошной опухоли, не был сломан; я почти не испытывал никакой физической боли, за исключением естественного напряжения в области шеи и спины — все-таки нести на себе такой груз являлось крайне нелегкой задачей. Тем не менее на меня точно надели платье, нелепый костюм для представления, а я лишь разыгрывал образ.       Единственное, над чем Леманн постарался, так это над руками. Все потому, что господин возжелал их прежними — немощными и кривыми. «Так он сможет повязать их, — сказали мне, — так он сможет почувствовать в них бессилие и хворость. Господин имеет обворожительную в своём преломлении слабость к рукам; он может часами разглядывать линии на ладонях, а затем — целовать каждую складочку, каждый пальчик и ноготочек. Руки воспламеняют в нем страсть; руки слабые — в особенности». Что ж, у всех свои причуды.       Несмотря на то, что я описал все так небрежно, словно предмет нашего обсуждения сущая безделка, поверьте, мне было очень больно. Я сполна преисполнился безжалостностью князя; я понял, что вся моя жизнь в его руках, что в любой момент он может заключить меня в кулаке и раздавить как блоху. Остхоффы испытывали подобные же чувства, потому что и их секрет был у Леманна в кармане — он запросто мог обличить Готтарда и вернуть на Погост, вопреки его желанию всю жизнь оставаться инкогнито.       Желанию, к которому с юных лет стремился Стю и к которому был готов Шарль. Без которого и моя жизнь когда-нибудь оборвалась бы. «Сколько еще я буду нести в себе этот грех? — думал я. — Когда мое прекрасное лицо опуститься от горя? Когда мне опротивеет любое человеческое прикосновение, не подкрепленное никаким фривольным соображением? Когда я стану настолько безутешен, что наложу на себя руки — и пропади оно все к чёрту?»       Я совершенно не был готов к приходу господина, так как единодушно отдался размышлениям о даре оборотничества. Всю жизнь владеть сей завидной особенностью и не развить ее в себе — даю голову на отсечение, мне еще никогда не было так обидно! Ведь если бы лорд не преминул занятиями, если бы не был таким разиней, если бы выкупил меня за те жалкие пятнадцать пфеннигов не из жалости, но из чувства колдовского долга перед собратом, то оказал бы мне содействие, по диапазону своему соперничающее разве что с мирскими широтами! Пусть и на время, но я покидал бы недужное тело и отдыхал от мучений в здоровом. Это было возможно, черт возьми, это было возможно! Но Леманн был совершенно прав — никому не было дела до умирающего уродца, все были заняты собственными заботами.       Ах, если бы только матушка покорилась судьбе, если бы употребила время не на поиск целителя, который в любом случае бы ее не утешил, но на развитие моих способностей, возможно, моя жизнь была бы более-менее сносной! Возможно, я бы научился управлять даром до такой степени, что навсегда бы покинул проклятую оболочку. Ведь оборотни это могут! Мне бы никогда не пришлось пережить ту чудовищную процедуру, когда меня убивали на протяжении долгих часов; я бы никогда не попался в жадные руки Леманна и не стал бы подневольной игрушкой в его грязных играх.       Но тогда бы я никогда не встретился с Шарлем.       Господин оказался совсем не таким, каким мне его описывали, и каким я сам успел его, грешным делом, представить. Почитая господина за «графа», я преждевременно предался страху, но он был вовсе никаким не изувером, но достаточно бережным и мягким человеком: не причинил мне никакой физической боли, не захотел бичевать или сделать со мною что-то отвратительное, отчего некоторые мужчины впадают в беспамятство. Скорее всего, потому, что на такого рука бы не поднялась. Ужимистые движения и крайняя скованность несчастного, всего скрюченного и до смерти затравленного горбуна могла лишь вызвать сожаление. Поэтому господин, хоть и остался доволен, но не сделал и половину из того, что мне обещали.       После его ухода я, стараясь не задевать глазами зеркала, упал на постель ничком и горько заплакал. Я был на грани, меня уже так истаскали и измучили, что не хватало сил оставаться прежним — строить из себя любезника, демонстрировать улыбку, быть приятным и обходительным. Одна моя половина хотела крушить мебель и неистовствовать, вторая — раствориться вместе с пылью в отравленном обреченностью пространстве. Однако бессилие, и без того наступающее всякий раз после посещений — а в тот день наложившееся с двойной силою благодаря процедуре, — говорило в пользу последнего.       Я мог лишь лежать в обнимку с подушкой и ронять тихие слезы. Каждая минута в старом теле изничтожала. А только это являлось лишь малой частью всей истерики; большую из выплаканного занимала злость и стыд за ночь с господином, который был требователен в своем желании «вдохновить» меня и довести означенное «вдохновение» до «апогея».       Я тяжело достиг его, за что все равно впоследствии смертельно винил себя и чувствовал гнусным, не достойным прощения предателем. Только теперь понимаю, что все проклятия, которыми я начинял себя, являлись преувеличенными и голословными. Разве был я виноват в том, что просил господина меня не трогать, но он был настойчив, и не ушел бы, пока мой кризис не закончился? виноват в том, что он волновал мои чувствительные зоны, тем самым вызывая естественную реакцию организма на указанные манипуляции? В конце концов, это был первый «апогей» на мою память, который не принес мне никакого удовольствия и к которому мне пришлось приложить немалые усилия. Это как если бы вам пришлось потреблять любимое лакомство в условиях зловонного дна какой-нибудь отхожей ямы.       — Ты чудо, — сказал господин в конце. — Я не встречал человека восприимчивее тебя, чище и нежнее.       — Как вы сказали?..       — Чище и нежнее.       — Нет-нет, вы сказали: человека?..       — Ну конечно, а кого же еще, мой сладкий?       — Вы и впрямь находите меня человеком?       — Я нахожу тебя выше человека, я нахожу тебя восхитительным созданием божьим! Все мы — ничто, по сравнению с тобой. Презренные существа, лишенные чувства прекрасного; мы давно истребили в себе все человеческое, но ты — ты лучшее, что есть на сей грешной земле, отравленной жестокостью и похотью. Знал бы ты, как я ненавижу себя за это, как ненавижу!       Я потерялся. В сознании вспыхнули слова Леманна, с едкой иронией брошенные мне перед рандеву:       — Быть может, тебе следует задуматься о том, чтобы исторгнуть из себя тёмную силу и навсегда остаться инвалидом? Один не останешься, пока есть тот извращенец-селадон, который хочет тебя в лице горбуна.       С моей жизнью происходило что-то странное. Я не понимал, не знал и уже не хотел ни в чем разбираться. Во мне совершенно не осталось сил.       — Уотан? — услышал я несмелый голос Шеннон, вторгшейся без стука в покои.       — Ваше сиятельство! — Я вскочил с постели и юркнул за штору. — Вы очень обяжете своего бедного друга, если немедленно покинете покои, вам не за чем на это смотреть!       Однако Шеннон оказалась не из чувствительных. А может, любопытство взыграло в ней? Отодвинув штору, она оглядела меня с ног до головы. Я же сполз по стене вниз, забился в угол и закрыл лицо руками.       — Я ужасен…       — Я не вижу в тебе ничего ужасного. — Шеннон присела рядом и положила руку мне на колено.       — Едва бы вы захотели меня такого…       — Если ты о том нелепом случае, то я пришла тогда не по собственной воле.       Я вздрогнул и осмелился поднять на нее глаза.       — Как!       — Князь тебя испытывал. Он с самого начала догадался о твоей склонности к мужчинам и решил подослать меня, чтобы удостовериться.       — Родную жену!       Ее губы тронула горькая усмешка.       — Уотан, я такая же пленница, как и ты. Являться женою безумца — это плен.       — Ваше сиятельство, я и помыслить не мог…       — Он достаточно хитёр, чтобы причинять боль таким, как мы. Он и меня теми же сетями заманил в свою паутину. Я была так же доверчива, подчас выдала ему все свои секреты.       — Вас невозможно в сем обвинить, ведь вас выдали за него замуж.       — Ты прав, я и вообразить не смела, что он станет не другом мне, но злейшим врагом. Теперь же — я пожинаю плоды своей наивности, все мы пожинаем… Ну же, не плачь, — Шеннон протянула ко мне руки и обняла, — у меня сердце разрывается! Смотреть на тебя плачущего теперь — еще больнее, чем прежде. К тому же — виконт здесь. Он в крайне дурном расположении и требует вашей встречи.       — А-ах! Не пускайте его сюда, молю вас, ваше сиятельство! Пожалуйста, заклинаю, если вы моя подруга, скажите ему, что я не могу его принять!       Княгиня пообещала, что никого не пустит, и удалилась.       Я же выполз из-за шторы и плюхнулся бы в постель, к чему меня поощряла моя безутешная печаль, если бы не услышал за дверью голос Шарля:       — Уотси!       Что делать?! Я беспомощно заметался, но острая по своей напряженности ситуация точно наполнила сознание кислородом. Я закрыл дверь на щеколду и позвал:       — Шарль!       — Уотан, что случилось? — вопросил Шарль в чрезвычайном волнении. Стоя за дверью — в каких-то ничтожных паре дюймов от него, — я представлял его лицо: глубокую складку на переносице, объятые страхом глаза и дрожащие от возмущения губы. — Меня к тебе не пускают! Что с тобой?       — Это я попросил…       — В чем дело, Уотси? Ты обижен на меня? Я поспешил сказать что-то лишнее?       Я подавил приступ подкативших к горлу слез.       — О, мой дорогой, мой славный Шарль! Я бы никогда не обиделся на тебя, никогда бы не прогнал, но причина, по которой мы не можем сегодня встретиться, до смешного досадлива: боюсь, я захворал чем-то заразным, и, волнуясь о твоем здоровье, не могу пустить. Но доктор обещал провести осмотр и выяснить, что со мной.       — Пресвятая Дева, что за напасть?       — Не знаю, дорогой, но уповаю на божью милость. Молись за меня, молись!       — Если бы одними молитвами можно было излечить тебя! Впусти меня, cheri, я останусь с тобой! Не страшна мне никакая зараза!       — Подумай о крошке Мэриан, ей ведь тоже может передаться сия зараза.       — Тогда я пошлю к тебе лучшего лекаря!       — Не стоит утруждаться, милый, князь Леманн уже обо всем распорядился.       — Боже!       — Не расстраивайся, не печалуйся, я обязательно выздоровею!       — Amen!       Когда Шарль удалился, я подошел к зеркалу. Оно так много знало обо мне и моей боли. Но так ли это? Всякий раз обращаясь к холодному куску амальгамы, не расточал ли я переживания самому себе?       Опустив взгляд на руки, я почувствовал дурноту — Шарль касался их, оставлял на пальцах поцелуи, теперь же они уродливы и искривлены. А губы? Нет, он бы никогда не поцеловал такой страшный рот — маленький, со сплошным передним зубом. Никогда бы влюбленно не взглянул в эти глаза — один больше другого. У левого — вниз оттянута кожа, так что видно внутреннее веко. Глаз все время сушился и болел, потому что никогда не мог закрыться полностью. В ту ночь мне довелось вспомнить и это. Каждый пустяк, который раньше так досаждал мне…       «Он никогда не полюбит меня таким, — подумал я, отводя взгляд от презренной оболочки. — А крошка Мэриан? Я буду снится ей в кошмарах! Да и много ли я проживу в сём теле?»       «А много ли я проживу под бременем леманнской власти?» — следом же подумалось мне.       — И помни, — раздался в пороге голос Леманна, — кто ты есть.       Я страшно перепугался, увидев его у себя.       — Помни, — грозно продолжал Леманн, — чем ты можешь стать, если пойдешь против меня.       Разве мог я предположить, что моя жизнь станет еще хуже, чем была до этого?       Остхоффы уехали тотчас после процедуры. На них надели литые маски во все лицо и сопроводили до ближайшего портала. Леманн похвалил меня за работу и, сдержав таки обещание, разрешил весь день делать, что душе угодно. Однако мне было не до веселья. Вернувшись назад, я лишился полноты обладания руками — отныне пальцы время от времени скрючивались в судорогах и их уродливо парализовало.       — Ваше сиятельство, — спросил его я, — это исправится?       — Должно, — неоднозначно ответил Леманн. — А что, ты меня смеешь винить в чем-то?       — О, ваше сиятельство, помилуй бог, чтобы я винил вас в чем-то!       — Так к чему эти бессмысленные притязания?       — Я просто волнуюсь, но нисколько не сомневаюсь в вашем высоком мастерстве, ваше сиятельство.       — Отныне и я — в твоем. — Леманн злорадно ухмыльнулся. — Всегда бы ты так хорошо исполнял свои обязанности, Уотан!       Должно быть, я был весь зеленый от гадливости. Леманн прекрасно чувствовал всю мою тошноту и омерзение, но ему нравилось изводить меня, нравилось, что я не смею ему перечить, хоть и очень хочется.       — Да, ваше сиятельство, — покорно отвечал я, — благодарю за одобрение.       — Вот видишь, Уотан, все оказалось не так уж и солоно, верно? Не хочешь засвидетельствовать своему благодетелю благодарность за то, что он оказал тебе такую милость и ты наконец почувствовал себя ублажённым?       — Да, я… выражаю вам глубочайшее признание, ваше сиятельство.       — Я же говорил, что вскоре тебе это понравится!       — Да, ваше сиятельство.       — Что ж? Я распорядился заложить для тебя карету.       — Благодарю, ваше сиятельство.       — Ну так ступай к своему виконту — он тебя, должно быть, уже заждался.       — Я хотел попросить вас об одной услуге, если это возможно.       — Что же я еще могу для тебя сделать? Неужто ласк господина не было достаточно?       — Пожалуйста, сделайте мне сыпь.       Леманн наконец убрал с лица эти глупые сардонические гримасы и взглянул на меня серьезно.       — Это ещё к чему?       — Чтобы их милость ничего не заподозрили, ведь я обманул их, сказав, что захворал чем-то заразным.       — Ну так нарисуй себе сыпь, ты же художник.       — Виконт де Дюруа почувствуют мою ложь, а так — я буду по-настоящему чесаться.       — Ладно, будет тебе сыпь.       Леманн напоил меня какими-то каплями, от которых по рукам, груди и немного — по животу пошли крупные красные пятна. Они горели и чесались — так изрядно, что мне стоило большого усилия их не расчесывать. Правда, по пути к особняку Шарля я не единожды обвинил себя в поспешности принятого решения. Что если он все равно почувствует ложь? Ведь сыпь сия вызвана суррогатным путем!       Но, к счастью, Шарль ничего не заподозрил. Должно быть, в составе сыворотки имелся сильный аллерген, купирующий искусственную природу, потому что, внимательно изучив мои зудящие запястья, Шарль вынес вердикт:       — Характерные признаки аллергии. У Мэриан весьма часто такое случается, правда, моя девочка?       — Да, — серьезно сказала Мэриан, — не волнуйтесь, господин Шварц, это всегда быстро проходит.       — Очевидно, господин Шварц съел что-то не то. Вспомни, Уотан, что ты кушал накануне?       — Право, я не помню…       — Пойдем, — Шарль тепло улыбнулся и протянул мне руку, — спросим у Степана какую-нибудь мазь. Я чаю, он порекомендует нам что-нибудь, чтобы избавить тебя от этой неприятности. Где она у тебя высыпала, только на руках и груди?       — Да.       — А на животе?       В силу неуместной в данной ситуации застенчивости я намеренно не упомянул о названной части тела, потому что счел сию подробность интимной. Однако теперь я был вынужден признаться:       — Да, там тоже есть, но совсем чуть-чуть, пустяк…       — Жара не было? — продолжал допрос Шарль.       — Нет, ничего такого.       — Ну, пойдем. Мэри, девочка моя, возьми господина Шварца за другую руку, чтобы он совсем не расчесал свои пятна. Вот так, очень хорошо. А пока идем — скажи на милость, Уотан, как ты находишь, чтобы приготовить вместе что-нибудь вкусное?       Я широко улыбнулся.       — Нахожу это чудесным!       — Хотите, приготовим миндальный торт? Или — оладушки? Что вам ближе к сердцу?       — Торт! — воскликнула Мэриан, весело подпрыгнув.       Я смущенно улыбнулся. В желании отвлечь меня от боли, которую мне причиняла крапивница, Шарль и Мэриан были совершенно очаровательными и такими милыми, что у меня едва слезы не выступили на глазах!       — Очень хорошо. — Шарль кивнул Мэриан. — А ты что выберешь, mon ami?       — Я в этом совсем ничего не смыслю, — быстро сказал я, на корню пресекая желание расплакаться. — Но целиком полагаюсь на ваш вкус, моя юная леди, и на виртуозность в сей сфере вашего папеньки.       — Но вы тоже должны выбрать, господин Шварц! — сказала Мэриан, с этим удивительно трогательным детским ожиданием глядя на меня снизу вверх.       — Я склоняюсь к тому же, к чему и вы.       — Ура! Значит — торт?       — Значит — торт, — улыбнулся ей Шарль. — Если господин Шварц уверен, что аллергия у него не на орехи.       — Нет-нет! — сказал я. — Помилуйте, орехи мною не употреблялись уже довольно давно, к тому же — организм мой хорошо их принимает.       Степан нанес на красные участки кожи приятную охладительную мазь и попросил «посидеть спокойненько пару минут, дабы она впиталась и подсохла», поэтому нам удалось еще чуть-чуть побеседовать, прежде чем мы спустились в кухню и приступили к приготовлению торта. Мэриан сочла уместным продемонстрировать мне свои рисунки, которые произвели на меня самые высокие впечатления. Наши уроки не прошли даром, а только малого бы я добился, если бы девочка не обладала тем несомненным талантом, позволяющим ей так быстро осваивать азы рисования. Я воздал девочке высокие похвалы за столь исключительные успехи, Шарль — пособил мне. Он так восторгался милым творчеством дочери, что мне стало завидно. У меня никогда не было такого отца. Он никогда бы не похвалил меня за рисунок.       Глядя на взаимоотношения Шарля и Мэри — такие здоровые, доверительные и нежные — мне все больше хотелось присоединиться к их чистой любви и стать ее частью. Стать их семьёй. Если бы это было возможно, я бы разделил сердце пополам и отдал им обоим, клянусь, отдал бы!       …В тот день меня особенно берегли и старались не нагружать работой, чтобы не потревожить фальшивых ран. Но я уверил Шарля и Грегора в том, что если не буду отвлекаться на готовку, скорее всего, снова расчешу свои несимпатичные красные пятна. Поэтому мы с Мэриан замесили тесто и даже начали вместе заготавливать начинку, но это утомительное занятие быстро девочке наскучило и она убежала с мадам Лелюш в сад. Грегор помогал, но лишь советами, как сделать торт «изысканным на вкус».       — Чарли, — обратился он к Шарлю, — ты еще не угостил нашего гостя banon?!       — Запамятовал! — Шарль всплеснул руками. — Уотан, ты будешь просто в восторге!       Затем они оба закружились вокруг меня, чтобы угостить этим прелестным лакомством, которое обязательно следовало употреблять с багетом и вином. Я не пробовал сыра вкуснее, это было просто чудесно!       — Что ж, молодые люди, — сказал Грегор, — с вашего позволения пойду-ка прилягу, вы и без моей помощи, видит бог, справитесь. И не забудь побольше изюму, Чарли, побольше изюму!       — Конечно, Грегор, — ответил Шарль, — все, как ты завещал!       Когда повар удалился, я с улыбкою спросил:       — Чарли?       — Грегор — англичанин до мозга костей!       — И пренебрегает всем французским, даже именами?       — Нет, он к ним довольно терпим, просто, когда мы только встретились, он решил, будто меня зовут Чарли. Я поправил его и тогда он стал звать меня «Шарли», а это уж совсем никуда не годится, ну что это — «Шарли»?! Я и сказал тогда: «Грегор, дружище, я согласен быть для тебя Чарльзом, только уволь от этого придурковатого Шарли!» Мы много шутили на сей счёт, хохотали что есть мочи, а только прозвище закрепилось — теперь я Чарли.       — Какая забавная история! Я заметил, что Грегор тебе… как отец. Извини, если я не прав.       — Отчего же? Ты совершенно прав, cheri, ведь от Грегора действительно исходит эта теплая отеческая заботливость. Но не только в отношении меня, он ко всем такой.       — Да, я тоже это заметил.       Затем Шарль уселся за стол и занялся измельчением орехов, тем временем я помешивал в кастрюльке бурлящий растопленный шоколад и наслаждался чувством абсолютного счастья и свободы. Это являлось вполне возможным даже в тех условиях, которые мне приходилось переживать под порочной сенью леманнских владений. Но все-таки было одно, что не позволило мне в достаточной мере погрузиться в это священное умиротворение…       Когда по просьбе Шарля я взял тарелку, чтобы смешать в ней ингредиенты для посыпки торта, мои руки свело судорогой. Меня пронзило волною испуга, я вздрогнул и выронил тарелку.       Она разбилась на кусочки с оглушительным звоном.       Шарль тотчас оказался рядом, лицо его выражало искреннее волнение за меня и, должно быть, мое самочувствие, но пресловутый рефлекс, с рождения выработанный к защите, понудил меня сжаться и зажмуриться в ожидании удара.       — Уотан… — услышал я не то растерянный, не то разочарованный голос.       Подняв глаза на Шарля, я прошептал:       — Прости, Шарль… прости меня…       Он протянул ко мне руки и заключил в объятии. Я заплакал.       — Прости меня, Шарль… прости, прости!       — Это всего лишь посуда, Уотси, — сказал Шарль, поглаживая меня по спине, которой снова было тяжело и больно любое прикосновение. — И она мне не дороже тебя.       — Извини, меня за это, Шарль, извини, я не думал, что ты ударишь меня, это произошло случайно, прости, я не хотел!       — Тебе не нужно оправдываться в этом, Уотан. Я знаю, что ты не хотел. Я это чувствую. Ты ведь веришь мне?       — Верю! Но мне так стыдно, прости меня! Господи, что я за человек?..       Шарль отстранился, взял меня за руки и с улыбкою ответил:       — Самый лучший.       Затем погладил по волосам и оставил на лбу поцелуй.       — Все будет хорошо. Присядь пока, а я — соберу осколки.       — Не нужно, пожалуйста, не нужно! Я сам все приберу, ведь это я виноват…       — Ты ни в чем не виноват, cheri. Это просто случайность, не нужно так реагировать.       — Прости…       — И извиняться тут совершенно не за что. С кем не бывает?       Не прошло ни минуты, чтобы я не жалел о том, что сделал. Мне было так неловко, это худшее, что могло между нами произойти! «Что он теперь подумает обо мне?» — сильнее всякой сыпи зудел в голове вопрос. Даже когда Шарль уводил меня от этой темы, я чувствовал себя хуже некуда и не мог больше ни на что отвлечься.       — Фух, — сказал Шарль, отправив торт в печь, — ну и жарко же здесь стало! Посидим на веранде? Теперь солнце перебралось на задний двор, так что на веранде сейчас тенёк.       — Да, тенёк — это хорошо…       — Выпьем чего-нибудь? Хочешь чаю? Знаю, ты любишь с молоком, но предлагаю попробовать с сахарной пенкой. Будет удивительно вкусно!       — Да, с удовольствием… Ты правда не злишься на меня?       — Уотан, молю тебя, не будем больше возвращаться к этому бессмысленному разговору.       Шарль старался быть таким же открытым и непременно забыл бы сию сцену, если бы я о ней со столь частой периодичностью не напоминал. Повторяя эти бесконечные «прости», я просил прощения не только за разбитую тарелку и за то, что случайно отшатнулся от него в сторону. Я не знал, как искупить вину за ночь с господином. Все во мне трепетало, я ненавидел себя!       — Ты ничем не хочешь со мной поделиться? — наконец спросил Шарль, подчас мы перебрались с напитками на веранду.       Я растерялся: что он хочет услышать?       Шарль встал, подвинул стул поближе ко мне, сел и, подавшись вперед, серьезно сказал:       — Я не желаю быть навязчивым, но беспокойство понуждает. Твое душевное равновесие сотрясает меня, не позволяет вдохнуть. Что так отягощает тебя, cheri? Кто посмел тебя так обидеть?       — Шарль, я… я такой человек. Никто в жизни меня и пальцем не трогал. Я ведь был болен, а это налагает определенные привилегии, — я попытался ухмыльнуться, — меня холили больше остальных.       — Если бы это было так, твое тело доверяло бы разуму. Но они словно живут в отрыве друг от друга. Разум твой расположен к доверию, а только тело привыкло к тому, что к нему обращаются жестоко.       Я беспомощно открывал и закрывал рот, он снова меня обескуражил.       — Быть может, — продолжал Шарль, — кто-то воспользовался твоей беспомощностью в лета недуга?       — Что ты хочешь сказать?       — Я хочу сказать, что с первого дня нашей встречи я чувствую от тебя это ледяное отчаяние, этот холодный страх, беспомощность и вину.       — Я такой человек.       — Ты не такой человек, Уотан! — Шарль взял меня за руки. — Ты хороший, невинный, светлый! Когда ты улыбаешься, в моей груди бьет ключом фонтан искренней радости, но этого так мало исходит от тебя. Мне всякий раз приходится отчаянно тянуться к этому, как заточенному в тени цветку, безнадежно тянущему лепестки к солнцу. И я уже чувствовал такое однажды от одного человека, но он был горбуном, которого хозяин привязал к столбу. Ваши чувства пугающе схожи, потому я теряюсь и не знаю, как тебе помочь, ведь не понимаю, что настолько страшное ты мог пережить когда-то, что твоя душа так сломлена и беспокойна!       — Шарль…       — Извини за прямоту, но так чувствует себя человек, которого изнасиловали, Уотан.       Я вспыхнул.       — О, это неправда, Шарль! Ты ошибаешься, какое насилие?!       — Мои чувства никогда меня не обманывают.       — Но того горбуна никогда не насиловали!       — И ты в сем так уверен?       — Как в том, что сейчас вижу тебя перед собой!       — Наверно?       — Наверно!       — А ведь его изнасиловали, Уотан. Та толпа, которая глумилась над ним и била палками, а он — беспомощный и сирый — был скован и не мог пошевелиться. Его тело, над которым так жестоко издевались, ему не принадлежало — им завладела целая толпа ублюдков, позорящая род людской, не смеющая называться людьми. Неужели ты еще этого не понял?       Во мне не то что сбилось дыхание, казалось, его из меня просто вышибли. Я никогда не задумывался об этом, а ведь это было так очевидно!       — Шарль, помилуй бог, что ты такое говоришь?..       — Говорю то, что почувствовал в тот день — словно это коснулось самое меня, так невыносимо было моему сердцу! Думать, что и с твоей душой сделали что-то похожее — пытке подобно! Она все время, и даже теперь, не может сдержать слез; они переполняют ее, они ее душат. Посему будь честен со мной, не бойся признаться, ведь я всё приму и помогу тебе, обязательно помогу! Также — я никогда не посчитаю тебя виноватым, никогда не испытаю к тебе отвращения, ведь это было бы так жестоко! Как могут люди искать оправдания тому, кто совершил ужасное? как могут винить жертву — я никогда этого не приму! — Шарль перевел дыхание и заговорил тише и нежнее: — Кто тот негодяй, что посмел обидеть моего драгоценного?       Тогда мою душу, если и переполняла горечь, то тут же исцеляла любовь.       — Ты отвернешься от меня, — сказал я, задыхаясь, — если узнаешь…       — Я никогда не отвернусь от тебя! Как ты мог обо мне такое подумать?       — Прости меня, Шарль, прости меня, прости…       — Я не обижаюсь на тебя, не обижаюсь! — Шарль притянул меня к себе и обнял. — Сердце мое, любовь моя!       — Я люблю тебя!       — И я люблю тебя!       — Правда?.. Скажи еще раз!       Шарль рассмеялся.       — Я могу хоть тысячу раз сказать тебе это, Уотан! Я люблю тебя! Я люблю тебя! Всем сердцем люблю и не могу не любить, это просто невозможно!       Я посмотрел ему в глаза. «Признайся, признайся, признайся…»       — Я расскажу, — сказал я, — но не сейчас, молю, не сейчас. Давай не будем окончательно портить этот чудесный день грустными известиями. Я расскажу, любимый, но дай мне время.       — Сколько угодно, cheri.       Шатаясь по поместью с бокалом шампанского, которого мне совсем не хотелось, я лениво заговаривал то с одной гостьей, то присоединялся к компании другой. Шелковистый ветерок поглаживал разгоряченное лицо на балконе, жар от свечей — душил в залах. Я не знал, куда податься; мои мысли были заняты одним только Шарлем. Он любил меня, любил так, как любит родной человек — без каких бы то ни было ожиданий и требований.       Всё, что раньше мне было известно о любви — пошлость, ветер, пустота! Вспоминая проникновенную теплоту Шарля, я все более убеждался в том, что сам термин любви давно обезличили и извратили. От любви не осталось ровным счетом ничего священного. Любить друг друга означает у нас теперь разве что вожделеть. А ведь этого так мало до истинного понимания того, что такое эта загадочная любовь! Нет, дорогие друзья, если вы хотите человека, это еще не любовь, этим вы лишь впечатлите воображение востроглазых амуров. Между любовью и страстью лежит огромная пропасть. Вы можете хотеть человека — в этом нет ничего дурного и даже безнравственного, каждый из нас хотел бы близости, но — любить!       Не стану лгать и напрасно лицемерить, и я представлял нас с Шарлем в постели, но все это было так чисто и естественно, что я привык думать об этом, как о чем-то высоком и само собой разумеющимся. Безусловно, я ждал этого, как и каждый влюбленный, но не расстроился бы, если бы у нас этого никогда не случилось, потому что мне было достаточно проводить с ним время, слышать его голос и смотреть в его глубокие карие глаза, чтобы чувствовать себя счастливым.       …На очередную ассамблею он в тот день не явился, так как должен был нанести визит коллеге по обязательствам, обсудить вопрос о новейших музыкальных композициях и кому здесь, на Погосте, их присвоить, поэтому я скучал и выглядывал в окно: не подъехали ли Элизабет с мистером Дэвисом? Как я по ней соскучился! А пока с нетерпением ждал встречи с дорогой подругой, присоединился к обществу приятельниц-хохотушек — беседы с ними были не такими скучными, как контрдансы, игры в фараон и прочие увеселения знати.       Щебеча о ерунде, я болтал в бокале остатки шампанского, как ко мне откуда не возьмись подошел визитёр. Тот самый, с которым у нас случился диалог о «мухе Венеры»! Сердце у меня опустилось на дно желудка — мне не положено было встречаться с посетителями у всех на виду! Но визитер только наклонился ко мне и шепнул:       — Спасибо, сынок, жена в восторге!       — А?       — Я нашел пуговку! Теперь эта развратница сама с меня не слазит!       Я хихикнул.       — Я так рад за вас, мой добрый сударь!       — Теперь и мне это дело с ней нравится. Стыдно даже, что столько лет прошло, а она все никакая была, ну, неудовлетворенная!       — Да, это весьма досадно. Но теперь, говорите, она счастлива?       — Теперь она — дикая кошка! Смотри, — он указал на немолодую женщину, очень худощавую, но все еще прелестную внешне, — как похорошела, вся светится, шельма!       И впрямь — женщина лучилась внутренней радостью и какой-то спокойной уверенностью. Она была уверена в том, что дорогой сердцу человек любит ее. И неважно что делает для достижения этой любви — читает ли стихи, готовит ли вкусные обеды или вознаграждает половыми ласками! Главное, чтобы это шло от сердца. Раз визитёр решился на сей шаг, раз не забыл моих слов, значит — он любил, искренно любил свою жену! Это вселяло надежду на то, что для нашего заскорузлого грубого общества еще не все потеряно…       Правда, недолго продлилось мое ликование. После того, как Элизабет пожаловала, как мы обнялись и приятно проводили вечер, случилось то, на что сейчас я бы никогда уже не решился. О, не осудите меня! Навалившееся горе, смятение перед Шарлем и вся эта фальшь, которой я обременял себя в угоду Леманну, понудила меня сделать это.       Когда Элизабет отлучилась, как она сама выразилась, «чтобы уладить одну проблему», то есть, справить нужду, конечно же, я спустился на первый этаж и обещал ждать ее в небольшой зале, где никогда не бывало много народу и где никто не помешал бы нам сплетничать.       По дороге я встретился с господином Эвансом.       — Вот так неожиданность! Как вы, господин Эванс? На завтра занятия снова будут отменены?       — Нет, все в силе, я чувствую себя гораздо лучше.       Мы разговорились было про то да про сё, как услышали в метре от себя до неприличия откровенные разговоры, кои распространяла компания из пяти мужчин. Среди них находился и мистер Дэвис.       — Отчего мужчины изменяют? — охотно поддерживал он беседу своих мерзких дружков. — Известно, отчего! Если жена-колода не вдохновляет наших страстей, не завлекает нашего воображения, тогда мы бросаем этих ханжей и стремимся к любви. Мужчине это необходимо, такова наша природа. Я имею множество любовниц, и ни для кого здесь то не секрет, и меня даже вряд ли осудят, потому что Элизабет… «Меч» мой теряется в ее складках, так она толста. О каком удовлетворении может идти речь? Пока он найдет в нее вход, уже опадёт!       Дружки мистера Дэвиса мерзко загоготали. Господин Эванс цокнул языком и уже собирался увести меня прочь, да только я встал на месте словно вкопанный. О чем они говорили! Какие ужасные речи себе позволяли! Мало того, что они позволили себе оскорбить священное понятие любви, так еще и смели насмехаться над моей милой Элизабает — этим ангелом, этой чистейшей души женщине! Никто из этих пяти и ноготочка ее не стоил!       Смерив компанию презрительным взглядом, я воскликнул:       — Вы ничтожество!       Компания разом обернулась, мистер Дэвис же — претенциозно замешкался. Он стоял ко мне спиною и, очевидно, не заметил, но прекрасно узнал мой голос.       — Что, простите? — сказал он, выпятив вперед неприятное сальное лицо.       — В жизни не слышал ничего более низкого и отвратительного!       — Я вас не понимаю, сударь.       — Вы не достойны своей жены! — Я снял перчатку и бросил Дэвису прямо в лицо. — И вы ответите за свои слова!       Господин Эванс с силою дёрнул меня за руку:       — Вы с ума сошли?!       Дэвис с наигранной будничностью покрутил мою перчатку в руках.       — Господа, вы видели? Этот юнец никак бросил мне вызов!       — Не позорьтесь, господин Шварц, — сказал кто-то из его друзей, — никто не станет сражаться с вами всерьез.       — На Погосте — это запрещено.       — Для посланников! — вскричал я. — Но ни вы, ни я ими не являемся! Поэтому примите мой вызов с достоинством, как мужчина!       С лица Дэвиса не сходила насмешливая гримаса.       — Уотан, сынок, ты правда думаешь, что победишь меня?       — Я отомщу вам за слова, которыми вы унизили мою подругу! Имею свидетеля в лице господина Эванса! Он будет моим секундантом! Правда, господин Эванс?       — Бросьте эти глупости! — гневно прошептал мне господин Эванс. — Мы занимаемся меньше трех месяцев, фехтовальщик из вас — что из булавки рапира!       — Благодарю, господин Эванс, — тем не менее громогласно возвестил я, — что поддержали меня! Завтра на рассвете, мистер Дэвис, на берегу реки, что протекает за сими владениями!       — Только не говори, — ухмыльнулся Дэвис, — что до последней крови.       — До последней!       — Ох, господи!       — Мне непонятны ваши смешки, сэр!       — Идите уже, бог с вами.       — На рассвете, мистер Дэвис!       — На рассвете, на рассвете, чем бы дитя не тешилось!       — Господин Шварц, — господин Эванс снова потянул меня назад, — идёмте!       Ослепленный яростью, я не до конца осознал весь ужас того, что в сердцах учудил. Бросить вызов человеку, с пеленок владеющим шпагой — что за безумие?!       Уводя меня прочь, господин Эванс причитал:       — Вы понимаете, что натворили?! Еще и меня в это втянули!       — Я умоляю вас, господин Эванс, держать все это в строжайшем секрете. И… после полуночи — потренируемся еще раз?       — Вам это не поможет. Не обманывайтесь, друг мой, вы ужасно фехтуете! Лучше вас это делает моя дочь, а ей только двенадцать!       — Пусть, господин Эванс! Я должен был это сделать! Все во мне вопиет к отмщению за эти ужасные, недостойные мужчины слова!       — Вы слишком близко принимаете к сердцу ничтожный фарс, я даже и не услышал, что они там лепетали!       — Зато я — слышал! И я возмущен, крайне возмущен!       — Ой, господи, господи, что же теперь будет?!       Элизабет сама отыскала меня. Взяв за шейный платок, бесцеремонно впихнула в ближайшие покои и вскричала:       — Какого чёрта, Уотан?!       Я беспомощно выставил перед собою руки:       — Элизабет, я все объясню…       — Что ты вытворяешь?!       — Он оскорбил близкого мне человека!       — Он — мой муж, как тебе только в голову пришло бросить ему вызов?! К чему тебя понудило это глупое стремление?!       Отрицательно покачав головой, я нахмурился и опустил глаза в пол.       — Элизабет, я не могу этого передать…       — Ты будешь опозорен, Уотан! Он лишь отшучивается и говорит, что просто не придет в назначенный час на место встречи, потому что считает ниже собственного достоинства «сражаться с мальчишкой». Он согласен забыть тебе это оскорбление, если ты извинишься перед ним и отменишь эту бессмысленную дуэль.       — Ах, что бы я — и перед ним, перед этим ничтожеством?! Никогда!       — Уотан, что за ребячество?! Я считала тебя взрослым мудрым человеком! Что с тобой случилось?! Что с тобой происходит, мой друг?!       — Элизабет, пожалуйста, успокойся…       — Я не могу успокоиться! Потому что пренебрежением к твоей персоне он забавит своих отвратительных друзей, которые подбивают его на то, чтобы прийти и расправиться с тобой на рассвете! Тебе следует пойти со мной и извиниться за…       — Нет, Элизабет! Я не стану извиняться! Где вы видели, чтобы так поступали истинные дуэлянты?       — Но ты — не дуэлянт, Уотан! Ты слишком мягкий для этого… Господи!       Она бессильно опустилась на софу и согнулась, уперев локти в колени. Я опустился рядом и осмелился погладить ее по спине.       — Лиззи…       — Ты хоть представляешь, если об этом кто-то узнает, как я буду опозорена?! Ведь и Джон попытался уличить меня в нашей с тобою связи, представь, что о нас заговорят в свете! Что я наставила мужу рога, а ты… тебе не простят того, что ты влюбился в замужнюю женщину, назовут бессовестным и легкомысленным! Ну что, что он мог тебе такого сказать, что ты так взбесился?       — Вы не хотите этого знать.       — Я хочу знать! Я обязана знать, за что мой муж и мой близкий друг пойдут бестолкова резать друг друга!       — Я не посмею осквернить вашего слуха сими бесчестными словами!       — Потому что я — женщина?!       — Потому что вы моя близкая подруга.       — Ну так и скажи, раз близкая!       — Не могу…       Тогда она взяла меня за грудки и хорошенько встряхнула.       — Уотан, я из тебя всю душу вытрясу — говори сейчас же, чёрт бы тебя побрал!       — Он нелестно отозвался о вас, — выпалил я, — он глумился над вами со своими дружками, довольны?!       Элизабет резко изменилась в лице и выпустила меня. Ее обворожительные локоны слегка растрепались. Я осмелился поправить прядку.       — Что он обо мне сказал? — спросила Элизабет едва слышно.       — Сказал, как ему… неприятна близость с вами. Я не мог этого так оставить!       Она отстранилась и, спрятав лицо в ладонях, заплакала.       — Элизабет! — Я тотчас прижал ее к груди, но она была неутешна. Тогда я принялся осыпать поцелуями ее милое лицо и пухлые руки. — Лиззи, милая, родная! Не плачь, не плачь!       — Уотан…       — Я не собираюсь перед ним извиняться, Элизабет, лучше умереть!       — Это глупо. И не стоит того. Неужто те жестокие слова стоят твоей драгоценной жизни?       — Ты — стоишь, Лиззи! — Я опустился перед нею на колени и заключил ее мягкие ручки в своих. — Разве я мог поступить иначе? Я должен был трусливо уйти, как ни в чем не бывало?       — Должен был. Потому что я знаю о его эгоистичной потребности, о его жалкой неудовлетворенности. А ты — ты не стоишь того, чтобы идти на смерть с таким ничтожеством, как он. Таких, как он, сотни, но таких, каким являешься ты — единицы.       Ее слова пронзили меня стрелою мучительного воспоминания. Накануне перевоплощения Леманн говорил мне то же…       — Элизабет!       — Я говорю правду, Уотан.       — Только… не говори Шарлю, заклинаю, не говори!       — Да как же утаить от него такое? Я сейчас же отправлюсь к нему, он вразумит тебя!       — Помилуй, Лиззи, он будет беспокоиться, нервничать! Ни к чему это!       — Ты даже не подумал о нем! Он уже потерял свою любовь однажды, потеряет и теперь?       — Нет, я не сдамся, Элизабет! За что ты уже записала меня в мертвецы?       — Потому что ты не справишься с Джоном…