Два дня спустя
С поверхности скалистого склона, страшной тенью возвышающегося над городом, к неизменно пепельному небу тянутся клубы черного дыма. В этот день в пасмурных облаках не увидеть птиц. Вокруг загробная тишина, запах мокрой почвы и влажный пронизывающий туман, в котором в этот день тонет каждый. Веатон впервые за долгие холодные месяцы погружается в беспомощное молчание. Воздух пропитан скорбью, трагедией и многочисленными потерями. Бьющиеся сердца сотен людей немо стонут, плачут, но уже не кричат. Когда боль становится хронической, ты привыкаешь к ее безжалостности. Океаны слез постепенно высыхают и обнажают под собой бездонную ледяную пропасть, которую ничем не удастся заполнить. Она подобна безжизненной сырой яме, что прямо сейчас становится только глубже с каждым тяжелым взмахом лопат. Под смирившимися, опущенными взглядами подошвы ботинок наступают в густую грязь, оставляя после себя жидкие смазанные следы. Выпрямленные спины напрягаются отᯓᯓᯓ
Перед болезненно моргающим взглядом расплывчатая дымка. Голова тяжелая, сглатывается с трудом, будто внутренние стенки горла посыпали огненным песком, а нос упорно отказывается дышать. Тэхен, поморщившись, медленно отрывает голову от подушки, принимая шаткое сидячее положение и трет неприподъемные веки указательным и большим пальцами. Футболка насквозь мокрая, как и постель. Очень хочется выпить чего-то теплого. По комнате проносится сильный влажный кашель. Ким прикладывает ладонь к горлу и кашляет еще сильнее, искренне думая про себя, что вот-вот выхаркнет легкие. Спустя некоторые время, позволив себе отдышаться, он убирает одеяло, прикрывающее голые колени. Ставит на пол друг за другом ослабшие ноги и, упираясь ладонями в край кровати, опускает голову, потому как звезды вновь яркими красками засияли перед глазами. Сколько он спал? Пребывая в бреду под высокую температуру, пространство сужалось, знакомые голоса двоились, а мышцы выкручивало так, будто его выжимали подобно половой тряпке. Он горел и замерзал, шарахался от рук, что обтирали его тело, дергался от выстрелов и тошнотворного смеха, звучащих далеким эхом в голове. Несмолкающий фантомный вой сирены не приостанавливался ни на мгновение. Мозг разбухал и готовился запачкать своими ошметками окружающие стены. Воздуха не хватало, а дышать через рот вовсе не получалось из-за кашля, раздирающего горло. Ему мерещилась кипящая вода, в которую крепкие руки его окунали. Держали на дне, не позволяя всплыть на поверхность. Сколько раз он успел утонуть за эти дни? — Скоро мы все окажемся дома. Дома Тэхен промаргивается, пытаясь избавиться от смазанности зрения. Он поворачивает голову и пощипывающими слезящимися глазами осматривает пространство, неосознанно выискивая взглядом знакомый силуэт. Но вокруг только тишина. Окон нет, в углу под потолком небольшое решетчатое отверстие. Наверное, вентиляция. Свет приглушен. Само помещение длинное и узкое. Потолок находится ниже, чем в обычных домах. Стены неровные, каменные, будто их выбивали вручную. Заложенное обоняние не чувствует никаких запахов, но по духоте в пространстве можно предположить, что здесь пахнет почвой или влажной пылью. Под стопами полосатый разноцветный половик, выполняющий, вероятно, функцию коврика. По правую руку, прямо за изголовьем кровати (в двух метрах от нее) двустворчатый шкаф. По левую, возле дальней стены, находится широкий стол, заваленный свертками пожелтевших плакатов, маркерами и чертежными карандашами. Возле стола деревянный открытый стеллаж, который кажется Киму очень знакомым. Память подкидывает шкатулку с голубыми стеклянными шприцами. Воспоминание столь далекое, что закрадывается мимолетная неуверенность: а существовало ли оно вообще? — Он бросил меня, ради того, чтобы однажды вернуться и занять мое место, когда придет время. Гук ве-есь в свою мать. Хочет спасти этот чертов город, этих жалких людишек. Ким еще раз оглядывает пространство и находит в нем бесспорно схожие черты с комнатой, когда-то принадлежавшей Бомонту. Бывший лидер, пребывающий в наркотическом угаре, предсказал свою судьбу. А возможно, был готов к ней заранее. Тэхен бледно усмехается над самим собой: как занятно получилось. Он покидал это место с гордо поднятой головой, чтобы снова сюда вернуться уже… павшим? Парень бросает взгляд на стакан с водой, стоящий на тумбе возле его кровати. Пить хочется безбожно. Он тянется к стакану подрагивающей рукой и досадно прикрывает глаза, когда стекло ожидаемо разбивается об пол, а по краю ковра начинает расплываться мокрое пятно. Дело дрянь. Тэхен облизывает пересохшие губы, тихо, протяжно выдыхает и думает: сможет ли самостоятельно доковылять до туалета? Сейчас он не задается вопросом, где Чонгук, чье посеревшее лицо стало для него последним кадром перед тем, как его вынесли из подземелья. Эмоции стоят рука об руку с нулем, как и реакция на происходящее. Из него высосали большую часть жизненных сил и временно обесточили изнутри. Единственное, чего сейчас хочет Ким — это пить. Влить в себя ведро воды, чтобы, наконец, унять зудящую жажду. Потому, крепко смыкая зубы, делает упор на руки и, превозмогая боль в поясничном отделе, встает на ноги, сразу же хватаясь за металлическое изголовье кровати. Не понятно: вправо кренятся стены или он сам? Предплечье трясется от напряжения, но парень не дает себе рухнуть обратно на постель. Переносит упор на прикроватную, покоцанную тумбу, что под его ладонями, ходит ходуном и, делая еще одну попытку выстоять, победно выпрямляется в спине. Позвоночник умоляет принять горизонтальное положение, но Тэхен отмахивается от этой идеи, потому как иссохший организм уже вопит в голос. Взгляд нацеливается на одну из дверей, вероятно, ведущую в душевую или туалет. Сейчас главное не рухнуть, а с остальным разберется поэтапно. Он шагает к двери медленно. На одном из шагов его слегка заносит, но Ким не падает. Выравнивается и снова идет вперед. Когда дверь наконец-то открывается, Ким видит напротив кран. Счастье-то какое. Морщится и, подходя ближе, переносит часть своего веса на края алюминиевой, пошатывающейся раковины. На соплях, что ли, держится? Тэхен опирается одной рукой о стену — в небольшой участок под зеркалом, висящим напротив, и, заняв устойчивую точку опоры, включает воду. Взгляд сосредоточен и, кажется, несколько нахмурен. Время идет, нервы вытягиваются в одну общую струну, а с губ вот-вот сорвется постылый вымотанный стон. Жидкость по цвету похожа на мочу. Трубы гремят так, будто прямо сейчас подорвут Двойное Дно одним махом. Заложенный нос слабо начинает чувствовать аромат застоялой ржавчины. Парень не знает, то ли ему сейчас засмеяться, то ли слезу пустить: вероятно, все одновременно, потому как это странное жидкообразное вещество абсолютно не пригодно для употребления, и бутылки с чистой водой, как назло, ни в каком углу не было припрятано. Он бы сразу увидел. Вот дерьмо. Ким выдыхает и выключает воду. Сегодняшний день ему не благоволит. А затем чуть подумав, решает неспешно, с опаской поднять взгляд на зеркало. Ему не страшно увидеть ссадины, скорее пугает мысль столкнуться с исхудалым, осунувшимся лицом, обтянутым кожей. Через несколько сомнительных секунд взгляд фиксируется на отражении. Белки глаз потускнели и заплыли лопнувшими капиллярами. На правой брови болячка, покрывшаяся темной коркой. Губы сухие, потрескавшиеся, кожа бледного, нездорового цвета, но в весе потерял не сильно. Прямо сейчас на него из отражения смотрит человек, чье лицо стало на несколько лет взрослее. Подростковые черты смылись под напором всех пережитых испытаний, а бездна в глазах стала только глубже и холоднее. За все то время, что он провел в плену, многое изменилось — Тэхен это понимает. Пока он звенел цепями посреди мрака, жизнь на поверхности кипела, выжигая город. Она сожгла многие дома, Ким видел последствия бунта с вершины склона. В тот момент в замедленной съемке промелькнула мысль: что, если родительский дом тоже оказался среди руин? Что, если в этой тюрьме, называющейся Веатоном, не осталось ни одного напоминания о его семье? — Наш мир уже не тот. Печально думать, что необъемлемое слово «мир» для них всех ограничено стенами города. Перепрыгнуть бы их и сбежать, не оглядываясь. Нет дома, нет родителей, нет даже их могил. Здесь для Тэхена нет ничего. Только прошлое, причиняющее боль. Парень проводит пальцами по своим каштановым прядям, отмечая для себя их непривычную длину. Погружается в свое отражение настолько, что не замечает, как уже стоит на ногах, не пошатываясь. Жизнь протащила его по всем кругам Ада и видимо волокла за эти самые растрепанные пакли, которые сейчас нестерпимо хочется заделать в хвост. Ткань мерзко липнет к коже. Ким, поморщившись, снимает пропитавшуюся потом футболку, оставаясь в одних боксерах. Вешает ее на край раковины и, поворачиваясь лопатками к зеркалу, пытается через плечо рассмотреть на своей коже творение чужих рук. Полосы длинные, запекшиеся, от самой шеи до поясницы. — Я мог бы тебя вознести. Воспоминания способны убить, но как справиться, если они тебя не отпускают? Наверное... Силы стоит искать здесь — в реальной жизни, какой бы паршивой она ни казалась. Если ты все еще можешь дышать, говорить и думать, если твое тело и разум все еще живут, то, поверь, ты не сломлен (по крайне мере не до конца). Любые раны однажды заживут, а шрамы не болят. Вы же знаете? Они лишь напоминают о тяготах прошлого, поэтому не смотрите. Никогда намеренно на них не смотрите, как сделал это сейчас Тэхен. Он, вспоминая события в камере, где его пытались разорвать на куски, отворачивается от зеркала. Рука с татуировкой покрывается ярко выраженными венами, взгляд направляется сквозь временную петлю, пальцы сжимаются в кулак. Парень себя сдерживает, пытается дышать глубоко, силится не разнести собственное отражение позади. Кто он? Он — тело, что пытались превратить в прах или душа, покрывшаяся толстым слоем пепла? Не включись сирена в нужный момент, что от него осталось бы? Ким не знает, как все еще разума не лишился. Над ним трижды пытались применить насилие. Первый случился в коридоре приюта, когда он впервые позволил себе отнять чью-то жизнь. Кажется, того охранника звали «Тэд». Да… Тэд. Имена в его голове всегда укладываются ровной стопкой и даже не пылятся. Второй случай — в белых стенах приютского подвала, тогда Ким увидел воочию истинное лицо Раймонда. А третий уже там — посреди вони и гремящих цепей. Он был узником темноты, почти стал похожим на своих четвероногих сокамерников, приходящих за остатками еды. Но не взирая ни на что, он все еще жив. Интересно, он тот, кому всегда везет, или это азартная игра в рулетку? Ким, пребывая в своих мыслях, выделяет себе еще несколько минут на размышления. Буравит немигающим взглядом пол, пока пересохшее, надорванное горло вновь не дает о себе знать. Громкий кашель вырывается из груди, дерет стенки глотки до рвотных позывов, отчего Ким, сгибаясь, поспешно вываливается в комнату и, захлебываясь собственной мокротой, движется к выходу. Ему нужна вода, иначе двинет кони прямо здесь — на разноцветном половичке. Но, открывая дверь, вспоминает что из одежды на нем только трусы, и те не его. Сдохнуть бы и не мучиться. Из внешнего коридора не слышно ни голосов, ни шагов. Зрачки от досады скоро закатятся под веки, но идти полуголым — большая глупость. Выравнивая дыхание, стараясь делать глубокие вдохи и перетерпеть надрывистый кашель, который только больше раздражает горло, Ким поспешно направляется к чужому шкафу. — Сегодня нужно обсудить план дальнейших действий, пока есть на это время, — негромко проговаривает Намджун, идя по тоннелю рядом с Чонгуком. А Чону не хочется ничего обсуждать. Ему бы лечь и проспать парочку лет. Попытка освободить Веатон становится с каждым днем недостижимее. Обе стороны рвут друг друга в клочья, не щадя самого города. Они борются за власть, пока население вымирает. — Через час собирай совет, — не отрывая взгляда от земли, произносит Чонгук, продолжая неспешно передвигать уставшими ногами. — Как думаешь, почему заклейменные все еще не наступают? — неприятно хмурится Нам, желая узнать мнение друга. — Сидят слишком тихо. На них совсем не похоже. — А ты так хорошо их знаешь? — Слышал, — пожимает плечами Джун. — Мама рассказывала. — Все рассказы о них — лишь вершина пирамиды, — все, что отвечает Чонгук. Вещи в шкафу уложены аккуратно, по отдельным стопочкам, но сейчас так плевать на это. Тэхен хватает первые попавшиеся треники и футболку, случайно сваливая одну из стопок на пол. Поспешно натягивает на себя одежду, через несколько мгновений осознавая, что в буквальном смысле в ней утоп. Ай, насрать. Нужно найти кроссовки или тапочки, босиком в его состоянии идти не вариант, но на глаза попадаются только увесистые, кожаные берцы. Хуже идеи не придумаешь: он в этих кирпичах даже шага сделать не сможет, ноги и так еле волочатся, а тут вообще с места не сдвинутся. Глубокий вдох. Тэхен, сквозь мычание, опускается на корточки, ощущая, как поясничные мышцы некто невидимый натягивает до критической точки и, злорадно усмехаясь, грозится с хлопком отпустить растянутую пружину, чтобы парень торпедой через потолок вылетел, но Ким только морщится на это и продолжает копаться руками в нижней полке шкафа. Снова чувствовать боль — то еще дерьмо. Но человек привыкает ко всему. Не правда ли? Пока Ким копошится в завалах одинаковых ботинок в надежде найти что-то подходящее для себя, Чонгук, оперевшись плечом о косяк и скрестив руки на груди, любопытно за ним наблюдает. С губ почти срывается невольный смешок, когда Тэхен, цыкая, в очередной раз поправляет сползающие с задницы штаны. Забавный. Чон склоняет голову к плечу, тянет губы в улыбке и позволяет себе расслабиться. Он не торопится заявлять о своем присутствии, просто смотрит из-под устало моргающих ресниц и молчит, прислонившись виском к углу дверного проема. Тоска по погибшему другу все еще гуляет меж ребер ледяным сквозняком, но одно понимание, что младший находится в поле его зрения и держится на ногах, притупляет безысходную печаль. Два дня. Два гребаных дня они с Чимином в две смены пытались сбить Тэхену температуру. Меняли на нем одежду, постельное белье. Чон вымотался, выбился из сил, организм держится на последнем слове и от перенагрузки совсем скоро уйдет на длительный покой. Он ни разу не позволил себе отдыха с момента захвата. Когда старший вынес Кима из подвала, территория уже была заполнена его людьми. Выжившие наемники стояли на коленях в шеренгу, держа руки за головой, а за их спинами из прямоугольных окон здания клубами вываливался дым. Чонгук бережно передал бессознательного парня своим подчиненным, отдав приказ отвезти его и всех своих раненых людей в Двойное Дно, чтобы оказать медицинскую помощь, а сам остался в пылающем штабе. Как бы сильно ему ни хотелось быть поближе к Тэхену, на Чоне лежала ответственность лидера, которую нужно было довести до конца. В тот день красная лампочка на наблюдательной вышке перестала мигать, а подземелье осталось под завалами. Вероятно, где-то там, среди булыжников и трупов потерянным грузом осталась валяться и большая часть его жизненных сил. Тэхен спустя время находит старые пошарпанные кроссовки, о которых Чон уже забыл. Ничего не меняется. Чонгука вновь не замечают, как в один из далеких дней, когда он таким же невидимым силуэтом стоял в белой камере с черной банданой в кармане. — Тебе стоит начать внимательнее относиться к возникающим вокруг тебя звукам. В тебя палить начнут, ты и плечом не поведешь. Обувь ожидаемо выпадет из чужих рук, и Чонгук, повторивший фразу из прошлого, довольно отталкивается от косяка. А Ким словно дышать разучился. В солнечном сплетении екнуло так громко, что не передать. Шаги за спиной становятся с каждой секундой ближе. Они неторопливы, мерны и осторожны, пока дрогнувший взгляд младшего в унисон шагам так же медленно поворачивается в сторону звука. Глаза Тэхена упираются в чужие колени и неспешно плывут снизу вверх: вдоль темных джинс, затянутых поясом, до черной рубашки, расстегнутой на две пуговицы. Хочется спросить: «Почему ты так непривычно одет?», но язык словно присох к небу. От привычного ничего не осталось. А Чон наслаждается, незаметно растекается лужей перед живым взглядом. Именно живым, в котором открыто читается буря всех неподдельных эмоций. Ким приоткрывает губы, силясь что-то произнести, но все слова посыпались под собственные ноги, когда перед ним присели на корточки. Два трепещущих взгляда сталкиваются. Их глаза, как пасмурный день и беспробудная ночь — контрастируют на фоне полуосвещенного пространства. Чонгук тянется к своему пучку и стягивает резинку, распуская волосы. Приближается к онемевшему парню и, незаметно поморщившись от боли в перевязанном предплечье, поддевает пальцами копну густых каштановых прядей, аккуратно убирая их в хвост под резинку. Тэхен смотрит на участок кожи, где раньше из-под выреза майки всегда виднелся кусочек татуровки, но сейчас там нет никакого цветка, никакого клейма принадлежности. На месте, где металл намеренно выжигал кожу, где кровило, пузырилось и болело несколько недель — только обширный, осязаемый рубец. А дыхание чувствуется… В максимальной близости уже чувствуется. — Почему ты смотришь на меня, как на призрака? — шепчут Тэхену с улыбкой, касаясь большим пальцем его скулы. Боже… Не дайте Киму провалиться под землю. Как же давно он полноценно не слышал этот голос. Он будоражит, запускает поток мурашек, уходящих вниз вдоль каждого позвонка. Вы знакомы с чувством, когда человека хочется обглодать до костей? Когда он находится рядом, но этого все равно оказывается недостаточно. Когда не понимаешь перед тобой реальность или мираж? Кима раздирает от этих неконтролируемых ощущений, коробит тихо, незаметно. Ладонь Чонгука грубая, холодная, как и в прошлом, медленно поглаживающая по щеке. Может ли холод быть настолько приятным? Ким ничего не отвечает, лишь сам корпусом тянется ближе, словно неведомая сила толкает его в спину и просит прикоснуться. Чонгук полностью оседает на пол и, расставляя ноги, протягивает руки, немо призывая в свои объятия. И младший идет, ползет — уже не важно, пододвигается ближе, перекидывает ноги через чужие бедра и, под ободряющий взгляд, несущий в себе лишь безопасность, укладывает подбородок на чужое плечо, наконец-то позволяя себе крепко окольцевать шею старшего. Бьется.ᯓᯓᯓ
— Сегодня они не ожидают нападения, так подпалите им корни! — мэр, опираясь кулаками о стол, исподлобья смотрит волчьим взглядом на обоих Браунов, что одинаковыми шахматными пешками стоят перед ним не шелохнувшись. Бросается безумными приказами, грохоча в стенах бункера. — Я не намерен больше ждать, когда вы, кучка бестолковых выродков, принесете мне хоть одну хорошую весть! Старший Браун делает шаг вперед. Держится гордо, не опуская головы и произносит ровным тоном, вызывающим на престарелом лице еще больше раздражения: — Господин. Если мы подорвем тоннели, город вместе с домами и всем населением рухнет под землю. Двойное Дно — это ветвистый лабиринт, протяженность которого распространяется на всю территорию. Если мы поступим так опрометчиво, ваш статус потеряет всякий смысл. — Тогда, пустите удушающий газ по всем ветвям! — Там дети, — неожиданно резко выступает Алрой, почувствовав, как от чужих слов внутри необъяснимо перекосило. — Они здесь абсолютно не причем. Если бы мы так просто могли нанести удар по подпольщикам, мы бы давно это уже сделали. Не стоит забывать, что город продолжает свое существование только благодаря его жителям. Человеческий ресурс бесценен. — Да? — издает скептичный смешок старик и усаживается в кресло. — Если он столь бесценный, так что же вы в штабе пускали его в расход? — Это совсем другое, — у парня слегка дрожат руки и, потому он скрепляет пальцы в общий кулак за спиной, пытаясь скрыть волнение. — Но женщины и дети неприкосновенны. — Ну да-а. Скажи это тем, кто сейчас гниет в земле, — мэр стреляет смехотворным взглядом в сторону Алроя и следом кивает подчиненному, стоящему рядом, немо приказывая тому наполнить осушенный стакан коньяком. — Молчал бы лучше, щенок. Благодаря твоему «академическому» уму мы потеряли базу с сотнями солдат и половиной боеприпасов. И теперь вынуждены, как кроты прятаться здесь и прокладывать новую нору на пути к этому выскочке. Насколько мне известно этот парень младше тебя, Алрой. Он не образован и единственное умение, которым он обладает — это резать моих людей. Так, как вышло, что питомец Гарда с ноги открыл дверь в штаб и окунул тебя мордой в дерьмо? Джон Браун прикрывает глаза и сжимает напряженные кулаки. Единственного сына унижают в его присутствии, но он не способен встать на его защиту, так как не обладает даже долей той власти, что сосредоточена в морщинистых руках старика. — Они проникли под прикрытием, — отвечает парень, безотрывно продолжая смотреть уверенным взглядом на мэра. Будь его воля, он бы этого деградирующего старикашку прямо сейчас прирезал. — Моим людям поступило сообщение от Бомонта — бывшего лидера подпольщиков. Он передал информацию о том, что главные фигуры планирует вылазку, доложил их координаты и точное время прибытия, но в донесении имя «Чон Чонгук» упомянуто не было. Если бы я знал, что лидер будет в составе группы, я бы лично их встретил и не допустил бы сложившейся ситуации. Кроме того, все было сделано чисто. По истечении времени по рации передали, что перехват завершился успешно и пленных в обездвиженном состоянии везут в штаб. Они проехали первый блок пост без каких-либо происшествий, но… — Вот за это «но» ты и ответишь, Алрой, — отпивая алкоголь, доходчиво перебивает мэр и бросив всего одно слово «Увести», крутится в кожаном кресле, отворачиваясь спиной к оцепеневшему мужчине, чьего сына незамедлительно подхватывают под руки и в согнутом состоянии, под рычащее: «Я сам пойду! Пустите!» силком тащат на выход. — Господин мэр! — Джон бросается к чужому столу, не понимая, что происходит. — Зачем?! Он еще не опытен! Прошу вас, пересмотрите свое решение! «Завора-аживающая инсталляция», — на фоне громкого встревоженного голоса думает мэр, разглядывая на стене картину, написанную неизвестным художником. В создании авангардной работы вместо красок использовалась собственная кровь автора, что делает картину необычной и целостной. На полотне изображен миндалевидный глаз плачущей женщины. Кровавое око бесшумно рассказывает о великой трагедии, что отражается в насыщенных бликах багряной радужки. Работа, написанная много лет назад, будто пронеслась сквозь невидимое будущее и запечатлела страшные события нынешних дней. — Господин! — бешеный взгляд Брауна все еще носится по мерно вздымающейся спине мужчины, что, погрузившись в великолепие художественного таланта, намеренно продолжает игнорировать зов. — Пожалуйста, я сделаю все! Все, что в моих силах! Только сына не трогайте… Господин… — Избавься от пацана, — не оборачиваясь, растягивают губы в довольной улыбке. — И тогда твой пацан выживет. — Но… Агулар затребовал его живым, — внутри полный раздрай. Один говорит «убей», другой «не смей». А на чашу весов уже положена вовсе ни одна жизнь. Там теперь лежит сердце сына, рядом с сердцем лидера. — Думаю, предводитель заклейменных переживет утрату, — мерзко скалится старик и под чужую безысходность высокомерно машет кистью через плечо, намекая, чтобы шел вон. — Твое время ограничено. «Времени у вас не много. Не увижу этого птенца, стоящим передо мной — в этом городе не останется ни одного лидера. Как и не останется самого города» Джон оцепеневшим, не верящим взглядом смотрит в пол, понимая, что неожиданно оказался меж двух огней. Внутри все опустилось, пожухло и сам он будто скрючился в плечах, которые всегда гордой стеной представали перед главой. Его предельно ясно поставили перед выбором, который самостоятельно он сделать не в состоянии. Будущее Веатона или сын?ᯓᯓᯓ
— Почему этим занимаюсь я?! — Потому что ты о-очень ответственный, — усмехается Юнги в ответ на негодование Чимина. — Натирать стволы у тебя получается особенно хорошо. — Заткнись! — Пак раздраженно сдувает с глаз светлую прядь и продолжает чистить оружие. К пошлым шуткам Мина он уже привык, но периодами щеки нет-нет, но покрываются легким румянцем, когда вспоминает какое феерическое непотребство вытворял с ним старший в постели до того, как получить травму. — И вообще, почему ты не пошел на собрание? Особого приглашения ждешь? — Перышко, если ты не заметил: я не могу сам ходить. — Не прикидывайся, ты меня понял. Так и будешь без дела пялиться в потолок? Шуга не отвечает на чужую претензию. Открыто игнорирует. Вольготно распластав конечности по кровати, дожевывает семечку и, закидывая руку за голову, демонстративно закрывает глаза. Их отношения нельзя назвать гладкими, но, если спросить Юнги: смог бы он теперь жить без этого постоянного бухтения над ухом, без вытаращенных, разъяренных глаз, когда свинячит в комнате — он точно ответил бы, что «да». Смог бы. Но зачем? Его тело давно пристрастилось к теплу Пака. Юнги порой не может уснуть, если Чимин в обиде отворачивается к нему спиной и не закидывает ногу на его бедра. Поглаживать кожу на чужой коленке стало для Шуги особенным, убаюкивающим ритуалом. Иногда младший наглеет и своей задницей спихивает его на край и без того узкой кровати, но это не критично, главное, что этот маленький бесенок рядом. Громко сопит в ухо, причмокивает во сне и пускает слюни на его плечо. Их отношения в число красивых не запишешь, но они в этой приторной романтике и не нуждаются. Достаточно того, что срослись характерами и взглядами на жизнь. Однажды, перед сном, Чимин рассказывал, как хотел бы открыть свою маленькую, уютную кофейню, чтобы слушать звон колокольчика на двери, чтобы наблюдать по утрам за сонными лицами, приходящими к нему за капучино, чтобы видеть смех подростков, шумной компанией заваливающихся к нему в кафе после уроков. Чтобы просто жить и видеть покой в глазах людей. Неужели для его мечты так много нужно? У Юнги мечта другая: она короткая и бесшумная. Живет где-то там — в середине тихого озера, где он, покуривая сигарету, щурится от яркого солнца и довольно крутит катушку дрогнувшей удочки. Чтобы вокруг ни души, чтобы только кепка на голове, лодка, да мотор. Быть может, в одной из следующих жизней? — Дуешься? — Нет. — Значит, ду-уешься, — выдыхает Мин и открывает глаза. Пак сидит на полу, к нему спиной. Его корпус заметно подрагивает от усилий, которые он вкладывает в чистку оружейных деталей. Хочется подойти и в примирительном жесте уткнуться носом ему в затылок, но единственное, что у Юнги сейчас получится сделать — это, не удержавшись на ногах, тушей грохнуться на парня и придавить его своими телесами. — Иди ко мне. — Я занят, — Пак отбрасывается пресной фразой, а сам глаза в бок скашивает. — Лома-аешься, как прекрасная девица, — издает смешок Юнги. — Ты себе не помогаешь. — Чима-а, не упрямься. Подойди уже. — Отвали. Так и живут. За спиной Пака слышится копошение и через несколько мгновений нечто явно тяжелое сваливается с кровати. Чимин распахнув глаза оборачивается на звук и будто ужаленный бросает на пол огнестрельное. — Ты куда кости свои потащил, идиот! А Юнги смеется. Держится за ребра, морщится, но смеется. — Ты не умеешь долго обижаться, — выдавливает сквозь боль Шуга, когда его мышцы отскребают от пола и под чужое натуженное «лучше заткни-и-ись» помогают принять сидячее положение на полу, следом прислоняя спиной к кровати. — Не жалеешь себя, так меня пожалей! Корячиться и поднимать твою тушу мне приходится! Мой позвоночник скоро расслаиваться начнет! Никакого покоя с тобой, задолбал! — Э-эй? — перекрывая громкое восклицание, с довольной моськой, с улыбкой во все зубы шепчет Мин и притягивает к себе покрасневшего от злости Чимина. Младший раздраженно пыхтит, пережевывая и проглатывая не доозвученные жалобы, а Юнги только волосы в пальцах перебирает. Касается носом кончика носа напротив, мягко потирается о него и прикрывает глаза. — Я люблю тебя. Послышалось. Точно послышалось. — Я люблю тебя, Пак Чимин, слышишь? Не слышит. Ничего не слышит. Потому что сердце своим бешено участившимся битом заглушает тихие искренние слова, произнесенные впервые.ᯓᯓᯓ
Тэхен, сложив руки на коленях, как не пришей кобыле хвост сидит на стуле возле двери, где проходит малое собрание и смотрит на Чонгука, что, склонившись над большим столом, водит пальцем по карте и обсуждает важные вопросы со своими людьми. Тусклый желтый свет падает на профиль старшего, очерчивая тенями каждую морщинку, делая строгие черты лидера еще более жесткими и мрачными. На левом предплечье на фоне угольной футболки выделяется белый бинт, скрывающий под собой пулевое ранение. Смуглая кожа Чона покрылась мелкими, еле заметными мурашкам от прохлады. Верхняя часть волос заделана в небрежный полу пучок, нижняя: распущенными волнистыми прядями касается напряженных плеч. От парня, внимательно выслушивающего каждого, кто высказывает свои мысли, веет уверенностью и безопасностью. Грудь невольно сжимается от мысли, что прямо сейчас перед Тэхеном стоит человек, безумно похожий на его покойного отца. И дело не во внешности, дело в личностных качествах, которыми Киму хотелось бы обладать самому. Это не зависть и не стремление к власти, а скорее — желание быть сыном своего отца. — Бункер опасен тем, что, если в него зайдешь, отступать будет некуда. Мы перережем друг друга, кучкуясь, как селедки в банке, — излагает свою мысль Нам, потирая подбородок. — А если выкурить их? — задумчиво вставляет свое слов Джин и тычет линейкой в небольшой кружок на карте. — Вот здесь — через вентиляцию. Ход у них только один. Вылезут, и мы их прихлопнем. — Мы не знаем, сколько там ходов, — качает головой Чонгук, пытаясь сложить в голове все данные, которыми они располагают на сегодняшний день. — Они снова могут скинуть на нас своих людей, а сами уйти незамеченными. Напомню: наша основная цель — не подчиненные, а их верхушка. — Долго они там все равно сидеть не смогут. Рано или поздно припасы закончатся, и им придется высунуть свои носы, — говорит неизвестный рослый мужчина, с татуировкой китайских иероглифов на выбритом затылке. — Мы можем отстреливать каждую собаку, вылезающую на поверхность, не давать им возможности пополнить запасы. Пусть подохнут от голода и жажды. — У них припасов минимум на полгода, предлагаешь ждать столько времени? — в голосе Чонгука каждый слышит ноты неодобрения. — У народа уже терпение заканчивается. Большая часть районов разрушены, поток воды и газа на некоторых улицах перекрыт из-за взрывов, а за стеной, — лидер делает особенный акцент для каждого, — все еще не решенная проблема в лице заклейменных. Отсутствие активных действий с их стороны не сулит городу ничего хорошего. — Может переговоры? — предлагает татуированный, но резко переводит внимание на весьма громкое ответное шипение Намджуна: — И стать второй Мальвой?! Мы все знаем, что им нужно. Будем торговать людьми? Извините, ребят, но клетки с голубями уже не прокатят. Они просто снесут Веатон до основания! — Не кричи. Мы все тебя слышим, Нам — спокойно произносит Чон и одним громкоговорящим взглядом затыкает распаляющегося друга. Тэхен не знает о каких голубях идет речь и особо не вслушивается в чужие разговоры, так как не знает всех подробностей, просто задумчиво наблюдает за эмоциями старшего. Сейчас не время так открыто совать свой нос в дела, в которых не осведомлен. Ему бы для начала набраться физических сил — это будет куда разумнее. Когда они вместе покидали комнату в намерении немного пройтись до столовой секции, чтобы кости Кима растряслись от постельного режима, никто из них не заводил темы, касаемо его исчезновения и всего произошедшего с ним в плену. Тэхен пока не хотел погружаться в историю, из которой он выкарабкался еле живым, и Чонгук на тонком интуитивном уровне это понимал, потому и молчал (хотя язык чесался безбожно). Киму хотелось свободно прогуляться с Гуком, не ощущая на ногах препятствующих цепей, посмотреть на живое окружение и обстановку в целом. Поговорить о чем-то не весомом и легком, постараться привыкнуть к новому ритму, наконец. Но их не долгое единение предательски прервали взбудораженный Чимин с улыбающимся Юнги, сидящим в коляске. Пак торопливо доложил о том, что все уже ждут Чона на собрании, а затем набросился на шею Тэхена, чуть не свалив того с ног и тараторя над ухом извинения за прикарманенный амулет. Тогда в руках Тэ вновь оказался ловец снов, что прошелся ностальгической волной вдоль всего тела. Время притупляет боль, но вещи, в которых продолжают жить утраченные лица, имеют свойство поднимать залежавшийся ил со дна. Находясь в плену, Ким впервые забыл о мести, впервые сосредоточился на себе, ведь живые должны жить. Эти кошмарные месяцы поменяли его взгляд на собственную жизнь, сделали Тэхена более сдержанным и рассудительным. Да, возможно, он теперь всего лишь тень прежнего себя. Но тень безмолвная, затаившаяся… терпеливо выжидающая своего триумфа. Стрелка на часах близится к 15:00. Собрание затянулось и, Чонгук ненадолго прервавшись, подходит к Тэхену и склоняется над его ухом: — Иди поешь. В столовой сегодня главенствует мама Кимов, а она очень вкусно готовит. Меня ждать незачем, я еще не скоро освобожусь. — А куда мне идти? — растерянно проговаривает Ким, почувствовав беглое касание пальцев на своем подбородке. — Хосок проводит тебя. Он сейчас за девятой дверью по коридору. Старший отстраняется и вновь возвращается к столу, не замечая, как у Тэхена от услышанного имени перехватило дыхание.