поздно

      Бойцы отряда окаменевше смотрели на фотографии трупа, которые им вывели на экран враги и не могли сдвинуться с места.       Казалось мир посерел.       Зехра не слышала, что говорил мужчина со злобным оскалом, чего требовал и чего добивался, ведь её приковали к себе уже безжизненные голубые глаза, в которых она всегда видела истинную жизнь; видела любовь; видела искренность; видела себя.       Она не помнила как молча развернулась, как направилась к выходу, как оказалась сидящей одна на холодной металлической лавочке. Слёз не было, как и особого понимания, что он умер. Не мог. Ни за что не мог. Это же Сердар — он выберется из любой западни, ведь может… Ведь это он.       Зехра сжала свои руки в кулаки, впиваясь ногтями в кожу практически до крови, но ей было всё равно. Боль не чувствовалась, кровь, стекающая по ладони, — тоже. Впрочем, ничего не чувствовалось, ничего не болело. Пока что.       Не было осознания. Не было понимания. Не было принятия. Пока что.       Балабан прекрасно слышала шаги со стороны, остро ощутила, как рядом опустился председатель, внезапно дернулась, когда он положил ладонь поверх её руки.       Он молчал, глядя куда-то вперед. Разделял с ней её их боль, давил в себе любые эмоции, ведь он председатель, человек, полностью отдавший свою жизнь Родине. Он скала, он пример, он… отец. Пускай и не биологический, но он вырастил Сердара, привил любовь к Турции, показал, что такое преданность и абсолютное доверие.       Тяжёлый вздох вырвался в воздух внезапно, но словно вырвал председателя из транса, в который он погрузился, вырвал из этой пучины воспоминаний, в которую утянули его мысли о Сердаре.       Он сглотнул неприятный ком отрицательных эмоций, а после взглянул на рядом сидящую Зехру. Всегда стойкая, статная, с огнём в глазах женщина сейчас была ссутуленная, сломанная, в шаге от того, чтобы упасть на колени и начать громко рыдать, избивая свои руки в кровь.       — Он просил это отдать тебе, если… — негромко прервал председатель мёртвую тишину вокруг них. Он запнулся на полуфразе, протягивая ей белоснежный конверт, где его почерком было выведено «Зехра». В голосе чувствовалось сожаление, сочувствие и безграничное понимание, ведь и он тоже потерял часть себя.       — Я бы хотела побыть одна, — беря в руки, скорее на автомате, нежели осознанно, с давлением отозвалась Балабан, пребывая совсем не в том состоянии, чтобы любезничать. Голос хрипел, внутри что-то сдавливало, а руки тряслись, словно у алкоголика с двадцатилетним стажем.       Мужчина неуверенным взглядом махнул по женщине напоследок, а после аккуратно поднялся на ноги, понимая, что ему стоило выпить стаканчик-второй виски, припасенного на черный день в столе его кабинета.       Зехра не поняла, как осталась одна. Всё для неё было, словно в тумане, словно это происходило не с ней — она лишь одинокий зритель в зале, где крутят возможное будущее, которого не будет. Так ведь?       Женщина не понимала своих мыслей: запутанные, глупые и до чёртиков странные.       В ладони что-то захрустело, и она вспомнила о письме, которое ей вручил председатель. Открывать его было страшно, сердце стучало, словно бешеное, в попытках вырваться из груди. Втянув носом холодный воздух, она решительно раскрыла сложенный вдвое лист.

«Зехра, милая моя…

Если ты читаешь это письмо, значит меня больше нет в живых.

Слишком банален и как-то киноматографичен тот факт, что я в самом деле оставил по себе это письмо, не находишь? Ладно. Я как всегда начал уходить в другую сторону от главной темы, хотя каждая сфера моей жизни связана с тобой. Куда бы я не посмотрел, не пошёл и чтобы не чувствовал — везде лишь ты.

Не хочу быть слишком романтичным, ведь не хочу портить образ сексуального плохиша в твоих глазах (не смей закатывать глаза!), но ты моя Полярная звезда, моя Персефона, моя Дульсинея и моя Джульетта, с которой мне не было суждено провести и дня. Не суждено было дотрагиваться к нежным волосам, проводить по ним ладонью, смотреть в твои темные глаза, которые зачаровали меня еще тогда, в первую встречу, где ты быстро опустила меня с небес на землю… Не суждено было целовать твои пухлые губы, которые мне больше всего хотелось попробовать на вкус, Зехра. Почему-то я уверен, что они отдают горьким кофе и твоими любимыми мятными конфетами, которые всегда есть в кармане джинс.

Мы же оба чувствовали, что это взаимно. Так почему никто не сделал первый шаг, жизнь моя?.. Я побоялся. Да, я. Человек, которому не было, что терять, побоялся. Хотя уже тогда моё подсознание знало, что терять мне было кого — тебя.

тебя.тебя.тебя.тебя!

Всегда было страшно терять лишь тебя.

Мне всегда казалось, что кроме Родины в моем сердце не найдётся места никому, но я ошибся. Впервые в жизни ошибся. Ровно в тот момент, когда я увидел тебя в штабе: такую строгую, статную, стальную, - я понял, что пропаду. Моё сердце сделало странный удар, и ты постепенно стала проникать в каждую клеточку его, заполняя пустоту собой.

Глупо. Банально. Но совсем неожидаемо.

Впрочем, я не жалею об этом. Я вообще редко о чем жалел в своей жизни, как-то было не до того в своем вечном и таком ненавистном одиночестве. Но есть одна вещь, за которую я себя никогда не прощу, ни на этом свете, ни на том, как бы не отпускал мне грехи Аллах. Я жалею, что не сумел набраться смелости и сказать тебе в глаза главного, жизнь моя. Сказать, что я люблю тебя. Так сильно, трепетно, невыносимо, но нужно. И об этом я жалею больше всего. Что мне ни разу не удалось провести пальцами по твоим губам, вдохнуть аромат тела и поцеловать.

Ласково, любовно, чувственно.

Я не знаю, да, впрочем, и никогда не узнаю, взаимны ли мои чувства, или это окажется плодом моего воображения, но искренне хочу верить в то, что да. Ибо в моем сердце у нас с тобой ждёт долгая, счастливая жизнь и прекрасные дети с такими же глазами, как у тебя, моя дорогая и любимая Зехра.

Будь счастлива, жизнь моя…

С любовью, навеки твой Сердар♡»

      Лист выпал из руки женщины, что уже, не скрывая, рыдала, упав на колени. Ей было плевать на боль, плевать на разбитый вид и других сокомандников, которые явно слышали её плач, ведь проветривались неподалёку. Внутри неё образовалась огромная дыра, которая теперь проглотила все эмоции.       Он любил. Сердар любил её. Так искренне и трепетно.       Зехра не верила.       Зехра рыдала.       Слезы градом скатывались по её щекам, губы дрожали. В попытках стереть лишнюю влагу она лишь стирала тушь. Так больно, невыносимо больно и противно от понимания, что они упустили свой шанс. Что они не успели стать единым целым и прочувствовать ту грань любви, которую они оба заслужили.       Ей не хотелось принимать то в любом развитии Судьбы — Сердар погибал, а их любовь так и гасла, не перерастая в костёр, но что-то внутри противно ныло и шептало об этом.       Они были обречены. Всегда.       — И я люблю тебя… И я тебя… — судорожно шептала сквозь слезы Зехра, практически касаясь лбом с холодной землёй, в которой скоро будет покоится её Сердар. — Если я только знала… Если бы мы только могли…       Балабан понимала, что из-за издержек работы, они бы никогда не смогли признаться друг другу. Даже бы под дулом пистолета молчали, ибо любовь — это слабость, а слабости в их случае ведут к поражению. Но стоило ли эта моральная боль, разъедающая прямо сейчас её сердце, глупого молчания?       Абсолютно нет. Ни в коем случае. Никогда.       Зехра с каждым разом рыдала всё громче и громче, когда ловила себя на понимании, что ей никогда не было суждено прикоснуться к его, наверняка, жёстким волосам, провести ладонью по щетинистой щеке, ощутить сладость желанных губ, вдохнуть аромат его тела после душа, потереться носиком о его затылок, прошептать «я люблю тебя» во сне неосознанно, но в его объятиях.       Не было суждено ничего с тем, которого искренне полюбила.       И самое ужасное, что ничего уже не изменить.       Сердар мёртв…       …как и она внутри.