"Два утенка..."

Чернота вокруг рассеялась очень быстро, даже чересчур быстро – он бы предпочел подольше пролежать без сознания, а может, и вовсе никогда не возвращаться. Если это будет повторяться… Он застонал, когда кто-то коснулся раны на спине чем-то мокрым. Вода у них все-таки была. - Пить… - прохрипел он. - А, конечно, сейчас, - голоса он не узнал. Слух к нему вернулся не до конца и он слышал все, будто сквозь вату. Голову ему приподняли, к губам поднесли кружку. Он быстро выпил всю воду до капли. - Еще, - в горле хрипело уже меньше, слова было произносить легче. Немного. - Нет больше, - сказал тот же голос. – Извини. Случайно нашлось, а эти ничего не принесли. Кто-то громко выругался. - Да что же это такое! – продолжал тот же голос после тирады отборной ругани. – У нас тут уже двое, кому срочно нужна помощь, а нет ничего, воды даже! Ну, сейчас… Послышались шаги и сильные удары в дверь. - Эй! Открывайте, вы!.. – прибавилось несколько слов, которых не полагалось произносить в приличном обществе. – Эй! Нам вода нужна! И бинты! И лекарства! И… Дверь внезапно распахнулась. Сердитые голоса снаружи заговорили на том языке, услышав который, ему захотелось свернуться в маленький комочек и стать совсем незаметным. А лучше – и вовсе исчезнуть. Дверь захлопнулась снова. - Сейчас и третий будет… - протянул кто-то с горьким смешком. - Ну не совсем же они сошли с ума, - возразил ему другой голос, с робкой надеждой. – Ну есть же какие-то законы. Да, и вообще, что же они, тащили нас сюда, чтобы просто заморить голодом и жаждой? Глупо как-то… - Заморить не заморят, а вот присмиреть заставят, - это произнес тот, кто сидел с ним рядом. Дверь распахнулась снова, и кто-то с грохотом влетел внутрь. Быстро. Во всяком случае, вряд ли они что-то особенное успели сделать. - Ну что? Что-то дали хоть? – произнес тот, кто надеялся на милосердие. - Дурак же ты, Райли, не видишь, что ли, - сказал тот, кто говорил про третьего. – Если что и дали, то пару оплеух. - Неверно, - упавший поднимался, шмыгая носом, похоже, разбитым. – Четыре оплеухи. И пару раз в живот. Но не больше. Подустали, похоже. - А-а-а-а-а, - вдруг затянул Райли, - а-а-а-а, конец нам пришел, конец, мы умрем все здесь, сдохнем, сдохнем… - Да заткнись! Иначе я тебя тоже ударю! – говоривший сплюнул. – Ну вот, и зуб выбили, а хороший был зуб… Райли замолчал, только пару раз всхлипнул. А он снова стал погружаться в такую желанную темноту. Лили сама принесла в комнату чай, поставила перед ним тоненькую фарфоровую чашку с серебряной ложечкой, налила чая и молока. Он помешивал сахар и смотрел, как она наливает чай и себе, не мог оторвать взгляд от тонких белых пальцев, таких прелестных и изящных. Он уже целовал эти пальцы, Лили позволила ему уже и поцелуи в губы – да почему бы и нет, они уже помолвлены, а нравы после войны стали намного свободнее. Раньше им бы даже не позволили остаться одним в комнате, а теперь, пожалуйста, сколько угодно! Никаких матушек и тетушек. Хотя ему нравилась мать Лили, добрая и смешливая миссис Роджерс, но сейчас он бы предпочел остаться наедине с невестой. Все это было так прекрасно: смотреть на точеное лицо Лили, обрамленное золотыми локонами, трогать ее руку, смотреть прямо в милые голубые глаза… - Ох, милый, - Лили не могла очень долго молчать, - не представляешь, как я рада, что все это закончилось! Как мы тут натерпелись! Как было страшно, когда мы читали об этих налетах, о пожарах и жертвах! Как мы боялись, что эти проклятые самолеты доберутся и до нас! А уж как мы боялись высадки! Ты не представляешь!.. - Ну, мне кажется, представляю, - ему удалось вклиниться в ее речь, которую трудно было прервать, если Лили была чем-то взволнована. – Я, кажется… - Не знаю, не знаю, - она вновь заговорила, легко мешая чай. – Все-таки ужас, что тут было! А какие были проблемы с продуктами! Как было трудно достать, ну вот, к примеру, яйца! - Ну, ты знаешь, я… - начал он было снова, но Лили его вновь перебила. - Да, яйца! – повторила она с нажимом. – А то ведь папа жить не может без парочки яиц на завтрак. И он всегда говорил, что у него простые вкусы, как у дедушки, ты же знаешь, его дедушка был подрядчиком и разбогател на строительстве домов. Ну, мы этого не скрываем, нет, наш род не происходит от одного из рыцарей короля Вильгельма, как вот у этой мисс Дарби, которая постоянно кичится, что вот ее предок чистил коня у самого короля Вильгельма, а потом отличился в битве, а потом король Вильгельм пожаловал ему поместье… Лили могла говорить так очень долго и он перестал вслушиваться в смысл ее речи, предпочитая просто слушать милый звонкий голосок и любоваться потряхиванием локонами. Это было приятнее, чем выслушивать перечисление предков мисс Дарби и того, как она чересчур задирала нос в театре две недели назад да чересчур заносилась на ужине три дня назад. Собственно, Лили могла бы особо не беспокоиться, пусть предки мисс Дарби были знатными землевладельцами, сейчас их род совсем обеднел, а сама мисс Дарби, высокая костлявая девица с огромными лошадиными зубами и плохо замаскированными прыщами на лице совершенно не привлекала женихов. Не то что прелестная Лили, чьим золотым волосам добавляли блеска тысячи фунтов ее папеньки, занимавшегося продажей и сдачей домов. Впрочем, его деньги привлекали мало, его семья тоже была богата, а он был единственным наследником. Так что не это играло роль. - … да, так вот я говорю про яйца, - Лили все же закончила с обсуждением заносчивости мисс Дарби и вернулась к прежней теме, - очень было трудно их достать! Мы все стояли в очередях, не только наша кухарка, но даже я, даже мама! Иначе никак было не достать, ведь не продавали, сколько хочешь, а только по пять штук в неделю в одни руки, а этого уж никак бы не хватило, папа же никак… Яйца… Да, конечно. Он вспомнил, как иногда по ночам ему снилась яичница, такая, как подавали у них дома, со всеми целыми глазками, с приятно хрустящими корочками бекона. Один раз ему даже приснилось, что он плавает в этих огромных желтках и глотает их, сколько угодно. Когда он утром проснулся, еще голоднее, чем всегда, он долго вспоминал этот сон. … даже деньги не помогали! – продолжала Лили, отпив, наконец, глоточек чая и замолкнув на секунду. – Но мы все-таки нашли способ! Кухарка узнала, что одна вдова по соседству совсем не ест яйца, потому что покрывается от них ужасными волдырями, и попросила брать для нас, а мы ей за это давали… Один раз он решился. У охранников был свой курятник, недалеко от их казарм. У казармы стоял часовой, но рано утром, как было хорошо известно, часовые обычно дремали, сидя на досках, сваленных в кучу у стены. Можно было попробовать… Охранник проснулся, когда заквохтали потревоженные куры. Он хотел сбежать, но услышал щелчок взводимого курка. На этот раз его били меньше, зато несколько дней подряд. И он не знал, когда это кончится. Когда им надоест. Надоело через неделю. - Да, тогда уж мы готовили яичницу каждый день, вот, как хорошо придумали, а если бы не эта вдова… Он отвернулся, судорожно сглатывая. Он тогда успел выпить одно яйцо сырым, хотя бы что-то, хоть чуточку. Его стошнило через двадцать ударов, и эта кража не пошла впрок, ни малейшей пользы. Потом его рвало уже просто желчью. - П-прости, - только и успел сказать он Лили, и его вырвало прямо на диван. - Ой! – пискнула Лили и глаза ее округлились. – Ч-что с тобой, дорогой? Я… я сейчас! Она кинулась к нему со своим кружевным платочком, который тут же превратился в грязную мокрую тряпочку. Потом потянула руку к колокольчику. - Я позову врача, милый! Да? - Нет, не надо, - он смог справиться с голосом. – Не надо. Просто… И тут он рассказал ей все. Абсолютно все. Не пропуская ни малейших деталей, не думая ни о стыде, ни о том, что слух невинной девы полагается щадить, ни о страхе, что это узнает кто-то еще. Он рассказал все, хотя до этого ничего не говорил, ни врачам в госпитале, ни матери, ни отцу, отделавшись при встрече сухим рассказом о фактах и опустив все подробности. Он рассказал все: про чмокающий звук кнута, врезающийся в напухший кровью рубец, про колючую проволоку, которая ранит дергающиеся руки, про раны на языке и щеке от осколков зубов… Под конец он заметил, что плачет. Лили всхлипывала уже давно, поглаживая его по волосам, а когда он замолчал, прижала его к себе, укачивая, будто ребенка, и совершенно не обращая внимания, что пачкает свое красивое платье. - Милый, милый… - сказала она. – Все кончилось. Все кончилось, мой дорогой. Такого больше не будет. Никогда. Я и не думала… ох, и не думала, - она снова всхлипнула, но утирать слезы ей было уже нечем. - Прости, - сказал он снова. - Не за что тебе просить прощения, - сказала она твердо. – Уж кому тут просить прощения, но не тебе. Это ты меня прости… Несколько минут они сидели молча, прижавшись друг к другу. Наконец, он освободился из ее объятий – еще кто-нибудь зайдет. Незачем кормить сплетни. - Я сама уберу, - сказала Лили. – Не буду звать горничную. Она принялась неловко счищать с дивана грязь, используя уже столовые салфетки, смоченные водой из чайника. Он смотрел на нее, постепенно успокаиваясь. Ему стало легче. Теперь легче. Ему не одному нести эту ношу. Но тут он заметил, как вздрагивают ее плечи и ощутил раскаяние. Наверное, лучше было бы молчать. Похоронить навеки. - И знаешь что? – сказала она, обернувшись к нему снова. – Обещаю, что в нашем доме не будут подавать яичницу. Никогда. - Ральф, не глупи. Эта самая глупая идея, о которой я от тебя услышал, - сказал он, отодвигая в сторону свою чашку и совсем забыв про утреннюю газету, на которой призывно чернели кричащие заголовки про очередные беспорядки в Северной Ирландии. Хотелось знать, чем же кончилось вчерашняя заварушка. Но Ральф, их с Лили единственный сын, выбрал именно это время, чтобы заявить о том, что он принял решение, чем будет заниматься после университета. Пойдет в армию. - Да почему же, папа? – Ральф с вызовом посмотрел на него, а потом на его фотографию в военной форме, которая гордо украшала стену гостиной. – Ты-то был на войне и добровольцем, я знаю. Мама много раз рассказывала… Он поморщился, будто от боли. Вот говорил же он Лили, что не надо вывешивать эту фотографию и с сыном о войне говорить поменьше. И не представлять его героем, которым он точно не был. Может быть, и надо было ему самому поговорить обо всем этом, но было слишком уж тяжело. Воспоминания поблекли, и он давно перестал просыпаться ночами от кошмаров, но пересказывать снова не хотелось. Вот и не говорили они с Ральфом об этом. Ральф несколько раз пробовал его расспрашивать, один раз, когда был совсем мал, другой – уже подростком, но наткнулся на такие сухие и короткие ответы, что перестал интересоваться. Он подозревал, что Ральф разговаривал об этом с матерью. Лили, конечно, не говорила всей правды, а может, даже и кое-что присочинила. Да, нужно было с ней поговорить по этому поводу. Но ему так не хотелось вспоминать… Он вновь поморщился. Как не хотелось воспоминаний! Даже та детская песенка про утят будила в нем кошмары. Он пару раз слышал, как Лили напевала ее сыну, и после этого боялся засыпать. Боялся, что вновь провалится в ночной кошмар. Но он тогда даже не сказал ей, что не нужно это петь. Слишком больно было снова заводить этот разговор. - Ральф, - сказал он, серьезно глядя сыну прямо в лицо, - честно говоря, не знаю, что рассказывала тебе мама. А мы с тобой об этом почти не говорили… - Да, потому что ты не хотел говорить! – с вызовом сказал Ральф. – А я хотел знать. Ну и что мне было делать? - Да, нам надо было серьезно поговорить, - он встал и прошелся по комнате, посмотрел в окно, собираясь с мыслями. – Это еще не поздно сделать. - Конечно, папа, - Ральф сидел в кресле, выпрямившийся, напряженный, не желающий уступить. – Я послушаю все, что ты хочешь мне сказать. - Ты, наверное, слышал, что идти на войну – патриотично, - начал он, - что это наш, мужской долг, долг родине… - Да, об этом обычно говорят по телевизору, папа, - Ральф пожал плечами. – Хотя мы с ребятами обычно над этим смеемся, ну, они же как завели эту пластинку еще со времен Одиссея, так и продолжают. Он хмыкнул, немного сбитый с толку. Во времена его молодости разговоры о патриотизме были как раз очень популярны. - То есть для вас это не причина идти в армию, так? – спросил он у сына. – Тогда, видимо, война делает мужчину мужчиной, верно? - Что-то вроде этого, - Ральф кивнул. – Проверь себя, ты станешь настоящим человеком, настоящим мужчиной. Я бы хотел проверить. - Ох, что-то все-таки не меняется, - пробормотал он, скорее, самому себе, чем сыну. – Я тоже это слышал в свое время, - теперь он обратился к Ральфу. - Вот видишь! – обрадовался тот. – Зачем же говорить про глупость? - Потому что это глупость, - твердо ответил он. – Потому что ты проверишь и окажется… - Что окажется? – нетерпеливо спросил Ральф, потому что он надолго замолчал. - Окажется… - медленно повторил он, не зная, что говорить дальше, если уж снова не открывать всей правды. Абсолютно всей. Он уже сделал это один раз, но теперь… Ему сдавило горло. Нет. Нет. Проходить снова через этот кошмар. Нет. - Окажется, что это совсем не нужно, - наконец проговорил он. – Это до безумия глупо. Ты пройдешь через ад, через запредельные страх и боль, а потом окажется, что все это зря. - Да почему же зря? – вскинулся Ральф. – Вот как хочешь, а все сходятся на том, что если уж и стоило воевать, то против того безумца, который заварил эту кашу двадцать пять лет назад. Уж вашу войну нельзя назвать несправедливой! Он молчал. Нельзя было не признать, что Ральф в чем-то прав. Если и стоило бороться, то против того, что там тогда творилось. И, вроде бы, это удалось. Насилия стало гораздо меньше, люди будто ужаснулись тому, что натворили. Сейчас никому и в голову не придет делать то, что тогда происходило… - Все равно, - сказал он после долгой паузы, - все равно зря ты это. Вот и дядю Джона спроси, он тебе подтвердит… - Ну, известно, что дядя Джон всегда с тобой соглашается, - немного насмешливо ответил Ральф. – Он же постоянно поминает, что обязан тебе жизнью, поэтому он всегда тебя поддерживает. - И вообще, - продолжал Ральф, - не надо так бояться. Сейчас нет войны. Ничего плохого со мной не будет. Папа, - сказал он проникновенно, - я все равно сделаю так, как решил. Надо проверить себя. Да и что ты мне сделаешь? Лишишь наследства, как в старых романах? Ну уж! – он фыркнул. – Не будь таким старомодным, папа. Нет войны. Не было войны, это будет точнее. Через полгода он уже читал заметки о том, что в Северной Ирландии начались такие волнения, что туда пришлось вводить внутренние войска. Когда он прочитал эту заметку, то вздрогнул. И точно: всего через несколько часов позвонил Ральф, сообщая о том, что их перебрасывают в Ирландию. - Да ничего, - говорил он быстро, с самого начала заявив, что у него есть, буквально, минута, а потом его вышвырнут из телефонной будки другие желающие позвонить. – Все будет хорошо, папа, не беспокойся. Вот и повод себя проверить. Это ведь даже хорошо, а? Поцелуй за меня маму. Хорошо не было. Да, Ральф вернулся через несколько месяцев, но только взглянув сыну в лицо, он понял – что-то случилось. Ральф пережил какой-то ужас. Он прекрасно это видел, потому что слишком хорошо помнил, каким становится человек после пережитого запредельного испытания. - С тобой все в порядке? – спросил он после приветственных объятий. – Тебя не направили в госпиталь? Может, нужно показаться врачу? - Врачу? – Ральф как-то судорожно усмехнулся. – Нет, мне не надо к врачу, - слово «мне» он выделил особенно. - Я… я… об этом потом. Лучше скажу потом. Он не настаивал, помня себя в возрасте сына – если на него начать давить, он лишь больше закроется. Но, может быть, откроется потом. Надо ждать. Подождать немного. Но Ральф ничего не рассказывал, хотя его явно глодало какое-то беспокойство, если не сказать больше. Он мало спал, его шаги постоянно слышались ночью в комнате. А иногда слышалось звяканье стакана. От Ральфа стало попахивать спиртным. Однажды он не выдержал и постучал в комнату Ральфа поздним вечером. Тот сразу же пригласил отца войти. - И которая эта уже? – он кивнул на початую бутылку виски на маленьком столике. Сын даже не стал ее прятать. Плохо дело. - Да я не помню, - рассеянно отозвался тот, и он понял по голосу, что Ральф выпил уже немало. – А что, я тебя разоряю, папа? – он усмехнулся. – Могу брать виски подешевле. - Не в этом дело, - он присел на стул около кресла, в котором сидел Ральф в домашнем халате. – Сам понимаешь, что не в этом. - А в чем? – спросил Ральф, явно чтобы просто потянуть время. Он прекрасно понимал, о чем его спрашивают. - Это у тебя надо спросить, - сказал он. – Ну? Говори. Ральф молчал. Он прикрыл глаза, и ему показалось, что сын вообще заснул. Он уже хотел дотронуться до Ральфа рукой, когда тот заговорил. - Помнишь наш разговор тогда, папа? – наконец, сказал он. – Про войну, про то, зачем она нужна, про то, как проверить себя? - Конечно, - сказал он, от волнения вцепляясь в ручку кресла. Неужели все повторилось? Ведь не было же никакого официального сообщения… Но все равно, что-то ведь произошло. Неужели его мальчик тоже?.. Но Ральф внезапно заговорил о другом. - Знаешь что, папа, - сказал он. – Вот ты тоже был на войне и… Скажи, что делать с человеком, который заложил где-то бомбу, от которой могут погибнуть десятки невинных людей, и не хочет говорить, где? - Бомбу? – он был сбит с толку. – Ну, э-э-э, допросить его, конечно. - Допросить? – Ральф усмехнулся. – Ну да, он скажет! Он ведь считает тебя врагом. Злобным и ужасным врагом, хотя уж ты-то сам никого взрывать не собираешься. - Ты заговорил о той войне, - медленно произнес он. – О нашей войне. Тогда был один ответ на твой вопрос. Но… я не понимаю, - он растерянно посмотрел на сына. – Разве вы там закладывали бомбы, чтобы кого-то взрывать? И ты разве… Нет, ничего не понимаю, - он недоуменно тряхнул головой. - Я? – переспросил Ральф. – О да, я. Именно я, папа, - он отхлебнул из стакана, который держал в руке. - Пришлось мне, а то остальные струсили. «Ах, не надо, так нельзя…» А как можно? Можно закладывать бомбы и взрывать людей? Это уж точно нельзя, - он снова выпил, потом тряхнул головой, будто на что-то решившись. - Пришлось что-то придумывать, а то у нас ничего не было. Мне пришлось это сделать. И оказалось легче считать удары под старую детскую песенку. Ну вот, помнишь, про утят? «Два утенка… та-ри-ра… побежали, та-ри-ра». Помнишь, да? Он помнил. О, конечно, он помнил.