о солнце, важных разговорах и необходимости вовремя поплакать.

      Сириус останавливается посреди пустынной улицы, поднимая глаза на небо. Солнце уже встало, мазнув по окрестным домам розово-персиковым светом. Переводит взгляд на многоэтажку напротив и цепляется взглядом за человека, стоящего на балконе. Улыбается.       Римус, как и всегда, ранняя пташка — уже вовсю дымит, наверняка свои гадкие «Кэмел». «Привычка», — говорит он, пожимая плечами. Сириус обычно кивает и про себя тяжело вздыхает — эту марку сигарет курила его сестра, которая погибла три года назад.       В этих маленьких горьких мелочах весь Римус Люпин. Он каждый день взвешивается, с какой-то затаенной надеждой смотря на цифру на весах, никогда не пьет алкоголь, а по ночам иногда вскакивает, чтобы проверить проводку и дверь — заперта ли она на все замки.       Римус, наконец, заметил его: машет свободной рукой, смеется, мол, «что стоишь там, дурак?» А Сириус любуется. В рыжевато-русых кудрях запутались отзвуки рассветного солнца, растянутая серая футболка висит на плечах, парусом раздуваясь от ветра, в изящных тонких пальцах зажата контрастно-толстая сигарета, а глаза… Сириус не видит, но может поклясться, что сейчас они светятся расплавленным золотом.       Римусу Люпину как никому другому шло солнце.       Сириус закусывает губу, понимая, что больше не может находиться так близко, но, тем не менее, так далеко от него. Заходит в подъезд, затем — в квартиру, а дальше, не разуваясь, проходит на балкон, тут же попадая в кольцо теплых рук.       — Как смена?       Он пропускает вопрос мимо ушей, разнеженный, залюбленный. На улице не то, чтобы жарко — всего плюс двенадцать, но Римус — ходячая батарея, солнечный волчонок, которому что снег, что дождь — все нипочем.       — Милый, как смена? — повторяет Люпин, и Сириус все-таки отрывается от его плеча и своих мыслей и смотрит на Римуса мутными глазами. Удивительно: они не виделись всего сутки, но он уже успел соскучиться.       — Как всегда. «Сестра, шприц!», «Мне плевать, что ты не «сестра», шприц немедленно!» и все в таком духе. Осточертело.       Римус смеется, и Сириус заслушивается, чуть не пропуская его следующие слова.       — Зато ты спасаешь жизни.       — Ты тоже. Смею предположить, что ты спас даже больше жизней, чем я.       — Ты забываешь, что я всего лишь художник.       — Твои картины действительно спасают жизни. Прибежище людям в несчастьях — искусство.       Римус утыкается носом в сгиб его шеи — для этого ему пришлось согнуться в три погибели — и сотрясается от тихого хохота. Сириус ведет бровью, дергает уголком губ — «и чего он смеется?»       Им плохо удается совмещать свои графики, но когда выдается возможность побыть вместе, наедине, Сириус задыхается от любви. Смотрит, щурится, перебирает пальцами русые кудри — и не может наглядеться. Джеймс говорит, что они оба — чокнутые. Общих выходных очень мало, чтобы налюбиться, насладиться, насытиться друг другом, поэтому, когда Сириус приходит домой со смены — будь то пять часов утра или девять вечера — Римус уже ждет его на балконе. Это их маленькая традиция. Сириусу нравится.       Они заходят обратно в комнату — их крохотную однушку на краю города. Здесь очень легко потеряться: абсолютно идентичные друг другу многоэтажки заполонили пустынную местность, аки отряд муравьев. Сириус думает, что кому-то там, далеко в космосе они кажутся этими самыми муравьями (если, конечно, этот кто-то знает о существовании этих насекомых).       Он падает на кровать, зарываясь носом в одеяло, и одним глазом смотрит за передвижениями Римуса по комнате. Тот подходит к книжному шкафу, в котором скопилось удивительное множество разнообразной литературы — как по их специальностям, так и обычной, художественной, открывает дверцы и берет какую-то книгу. Ложится рядом, целует в висок, открывает на рандомной странице и начинает читать: — «Признаться, я очень боялся, что не оправдаю их доверия. Но обстоятельства сложились так, что мне действительно пришлось спасти им жизнь…»       Сириус бодает его в плечо лбом и улыбается довольно: «Остров сокровищ». Совсем как в детстве. Папа читал. Папа… Тогда еще все было хорошо…       Непрошенные слезы набегают на глаза внезапно, и он прячет лицо в подушке, чтобы Римус не заметил.       — Эй, ты чего?       Все-таки заметил. Люпин вынуждает его оторвать лицо от подушки и вглядывается ему в глаза внимательно. А глаза-то стеклянные, на ресницах соленые капли дрожат.       Римус осекается и смотрит на книгу в своей руке. Понимающе поджимает губы и кается: — Прости. Забыл.       Стирает подушечками пальцев — на левой руке они грубые из-за его прекрасного, чудесного увлечения, игры на гитаре — слезы со щек и гладит по волосам.       — Хочешь чаю? Твоего любимого? Я на днях купил.       Сириус кивает и кусает губы: почему он такой дурак? Сдержал бы слезы — все было бы хорошо, и Римуса бы не расстраивал, и вообще…       — Загоняешься? — Люпин садится на край кровати и передает ему чашку. Сириус делает глоток, чувствуя, как щиплет в носу, и отводит взгляд. — Загоняешься, — резюмирует Римус, а затем обнимает его за плечи, прислоняясь виском к его макушке. И сразу так тепло становится, словно до этого он побывал на Северном полюсе. Он моргает быстро, сбрасывая с ресниц влагу, и жмется ближе. — Ты зачем прячешься?       — Я не хотел тебя расстраивать, — шепчет Сириус и чувствует себя маленьким-маленьким рядом с таким взрослым и рассудительным Римусом.       — Тебе напомнить сколько раз тебя расстраивал я? — снисходительно улыбается Люпин, забирает у него чашку, ставит на пол рядом, а затем перекидывает ноги Сириуса через свои колени и обнимает крепко. Блэк качает головой, вспоминая бессонные ночи, проведенные на кухне за чашкой какао — Римусу снились кошмары, свой собственный ужас во время первой — для него — панической атаки Римуса и бесконечные истерики из-за цифры на весах. — Из-за чего ты боишься меня расстроить? Думаешь, что я посчитаю тебя неправильным, слабым, не таким, каким надо?       — Все вместе.       — А каким тебе надо быть?       Сириус прячет нос во влажной от его же слез футболке Римуса и вздыхает. Он не знает. В его семье плакать запрещалось. «Не по-мужски». А что тогда «по-мужски»? Конный спорт и фехтование?       Но несмотря на то, что он не разделял мнение его семьи, у него в подкорку мозга вшито золотой нитью: плакать при других людях — это мерзко, неправильно, стыдно. Вот он и сдерживает слезы, гордо вздернув нос и закусив губу. Только в этот раз не смог.       — Милый, ответь мне: каким тебе надо быть? — мягко спрашивает Римус, целуя в щеку.       Сириус всхлипывает и говорит: — Я должен быть хорошим, правильным, идеальным… — конец предложения повисает в воздухе.       — А кому ты должен?       «А кому я должен?» Все детство мать кричала, что он что-то должен. Получается, ей? Но что она вообще делает в их взаимоотношениях?       — Маме, — понуро отвечает.       — Ее здесь нет, милый. И никогда не будет. Есть только я. Мне ты что-то должен?       — Нет.       — Тогда плачь, если тебе это нужно. И не слушай свою мать, она была странной женщиной.       Эти слова, видимо, сломали последний барьер в душе Сириуса, который и так уже держался на честном слове. Он уткнулся Римусу в плечо и зарыдал, завыл почти, как побитая собака, оплакивая свое несчастливое детство. Люпин гладил его по спине, шептал что-то — он не слышал. Он видел только мать, кричащую что-то, отца, стоявшего в стороне, и брата, испуганно глядевшего на него. Как ты там, братишка? Все так же работаешь нелюбимую работу и ищешь себе достойную жену для продолжения рода? Или, может, послал все к чертям и стал военным психологом, как и хотел? А ты хотел?..       Во рту расплылась металлом кровь из прокушенной щеки. Сириус выплыл из странного забвения и почувствовал, что Римус укачивает его, как ребенка. Где-то наверху соседи включили Земфиру.       «Хочешь я убью соседей, Что мешают спать?»       Сириус захлебывается смехом и выпрямляется. Он чувствует себя бесконечно уставшим, словно он пронес на себе огромный камень от Лондона до Манчестера, но, между тем, отдохнувшим. Отдохнувшим не телом, но головой. Отпустившим если не все, то многое.       — Это они нам?       — Вполне возможно, — кивает Римус и смотрит на него прямо и светло. Солнце решило заглянуть к ним в квартиру и теперь действительно подсвечивала каре-зеленые глаза Люпина, делая их похожими на плавленное золото. — Тебе легче?       — Намного, — кивает Сириус, ощущая, как слипаются опухшие от слез глаза.       — Ложись-ка ты спать, — невесомый поцелуй в губы. — Ты и так всю ночь не спал, а тут еще я со своими разговорами.       — Ты все сделал правильно, — качнул головой Блэк. На душе было легко и свободно, а еще хотелось кричать о сильной-сильной любви к одному конкретному человеку. — Спасибо тебе.       Римус кивает, улыбается ласково и ничего не говорит. Да и не нужно ничего говорить — Сириус и так все прекрасно понимает.