Одно и то же зло
16 мая 2024 г. в 22:16
Я смотрю на дитя в своих руках. На это крошечное, беззащитное создание. Румяная кожа, кудрявые волосы, карие глаза и пухлая ручка, рефлекторно сжимающая мой палец. Это моя плоть и кровь. Это единственное, что после меня останется. После обоих меня. Я знаю, каким он будет на вкус. Он будет нежным и сочным, тающим во рту, оставляющим приятный молочный привкус. У него хрупкие кости — из них легко будет достать костный мозг. Ему подошëл бы брусничный или клюквенный соус; с ним можно было бы подать картофельное пюре Жоэля Робюшона и какое-нибудь сладкое белое вино. Он такое же зло как и я. Когда-нибудь и он будет держать дитя на своих руках и думать о нëм то же самое. Мы все на это обречены. Мы воплощение древнего ужаса, посланцы небесной бездны. Мы смерть на крыльях обсидианового цвета. И в другую ночь я лечу над океаном, вдыхаю полными лëгкими разряженный из-за высоты воздух. Я вижу огни кораблей и городов. Я лечу бесшумно над всей этой людской суетой и наконец-то могу насладиться абсолютной тишиной в голове. Я прикрываю глаза. Если я упаду в воду — мне конец. Я съел своего отца, свою мать и свою жену. Жаль, что без белого вина.
Я неуверенно веду медицинской пилой. Мои руки тонки и слабы. Я жалок. Наставник беззлобно называет меня неумëхой, заставляет встать по-другому, крепче взяться за ручку. Обхватывает мои ладони, сжимает их до боли. Я сжимаю зубы, чтобы не показать слабость. Мы ведëм пилу вместе. Быстро, резко. Вперëд-назад-вперëд-назад. В конце кость уродливо трескается под весом наставника. Висящая на мясе рука падает на пол. Я не моргая смотрю на руку. По моей спине течëт холодный пот. Крови нет — вся кровь давно свернулась. Наставник одобряюще хлопает меня по плечу, отрезает мясо острым ножом. Говорит пилить ногу. И вот уже я сам пилю ногу. У меня прибавилось шрамов и руки мои уже далеко не так слабы, чтобы мне нужна была чья-то помощь. Вперëд-назад-вперëд-назад. Срез получается идеально ровным. Из раны сразу же хлынула кровь. Тварь всë это время вопила и брыкалась, но я не позволил ей выскользнуть. Я разделаю её живьëм. Мне скучно. Мне не хватает вызовов в жизни и я проверяю, действительно ли для их убийства так необходимо вмешательство серебра. Кажется, нет. Очередной миф развеян. Я горд собой, я записываю это в записную книжку, случайно пачкая край листа в крови. Тварь захлëбывается в рыданиях. Что ж, кажется, она это заслужила. Не стоило переходить мне дорогу. Никому не стоит.
И я спрашиваю себя: что мы такое? Что мы творим, мать твою? У меня нет ответа на этот вопрос. Ни у одного из меня. Вот я смотрю на своих любимых и родных братьев и представляю, как какая-нибудь тварь размазывает их кишки по полу. Они этого заслуживают. Каждый из них, но уж точно не я буду их карой. Я их люблю. Я смотрю на своих вынужденных друзей и представляю, как сверну им шеи. Обхвачу голову ладонями и проверну до хруста, словно чëртову пластиковую Барби. Их я не люблю. Вот я еду на мотоцикле до Аризоны, вот я еду на поезде до Манчестера, чтобы попасть на футбольный матч и вписаться в последующую драку. Вот я бью кого-то кулаком по лицу, вот я протыкаю кому-то брюхо мечом, вот я охочусь. Бреду по тëмной улице, слежу за парочкой. Подкарауливаю девушку в подворотне. Взмах меча — голова катится по асфальту. Вот я, пригнувшись, крадусь за кустом, слежу за оленем. Выпрыгиваю из куста. Когти вспарывают глотку — мне в лицо брызгает горячая кровь. Я открываю рот. Вот я, замëрзший пустынной ночью, прижимаюсь к спине наставника. Вот отец бросает в меня тарелку, а потом бьëт ногой в живот. Наставник читает мне морали, говорит, что я, еретик, противлюсь воле Божьей и это обязательно однажды приведëт меня к бесславному концу. Отец орëт, что я тупая, эгоистичная и неблагодарная мразь. Ни с одним из них я никогда больше не разговаривал.
Фил на мгновение вырывается, дышит панически, пытается отползти. Мокрое пятно на футболке прилипает к коже, реальность перед глазами расплывается. Алекс рычит по-звериному и бросается на него. Они все измазаны в крови друг друга. Я занимаюсь любовью со своей женой. Я целую её, я ласкаю её нежную грудь, я глажу её прекрасные волосы. Она стонет под моими руками. Я смотрю на остывающее тело жены на полу. Я не могу её похоронить — также, как до этого не мог похоронить отца и мать — земля не примет её. Я смотрю на неё и уже ничего не чувствую. Вместе с ней во мне окончательно умерло всë человеческое. Я никогда больше не буду способен любить. Я смиряюсь с этим. Мы с любимым братом играем в королей джунглей: он гонит тварь по ночному городу прямо в мои объятия. Мы с ним стоим над остывающим телом, даëм друг другу пять, смеëмся. Он предлагает растворить труп в щëлочи, лечь спать и с утра отпраздновать в Уайт Кастле. Я соглашаюсь. Я что угодно бы сейчас отдал за отвратительный уайткастловский чизбургер. Я вгрызаюсь в плоть своей жены. Сухая котлета. Холодное мясо. Я чувствую спиной взгляд другого меня. Он ничего не спрашивает. Мы одно и то же зло.
Алекс кусает Фила. Мëртвой хваткой вцепляется в его предплечье. Фил пинает его. Выпускает когти, замахивается, но останавливается. Нет. Никогда он с ним так не поступит. Я падаю на колени перед остывающим телом любимого брата. Я не смог его спасти. Три грязных и лживых инока смотрят мне через плечо, они спрашивают: «А ты разве хотел его спасать?». Я обещаю себе убить их жалкого Бога прямо на их глазах. Я обещаю проглотить их солнце, выпить их океан. Их привычный мир обратится в пыль моими руками. Ваш Господь не любит вас. Ваши Зевсы и Иеговы предали вас, оставили замерзать сиротами в этом жестоком мире. В этой уродливой правде, которую вы все так боитесь. Я ничего не боюсь. Вы убили во мне страх. Мы с вынужденными друзьями сидим в пабе, пропиваем последние деньги. Обсуждаем блядей и возможность совместной охоты. Они хотят пожрать человечины. Тот, который посмел это предложить, корчится у моих ног, захлëбываясь собственной кровью. Он умоляет меня прекратить. Умоляет сжалиться, помиловать. Он воет: «Фил, прости. Прости». Я спалю ему мозги. Все остальные расступаются, смотрят на меня с опаской. Никто не хочет повторять его судьбу. Я не позволю ни одному из них сожрать человека. На этом я провожу черту. Если понадобится, то я спалю мозги им всем. Либо вы жрëте то, что я разрешаю вам жрать, либо я сожру вас. И мне не жаль.
Кровь вытекает из пореза под рëбрами. Я чувствую, как жизнь меня покидает. Глаза закрываются. Любимый брат даëт мне пощëчину, суëт под нос вату с нашатырëм. Верхние дыхательные пути обжигает напалмом, глаза распахиваются, я откашливаюсь. Он говорит: «Ты не умрëшь сегодня, упрямый ты мудак. Я тебе не разрешаю». Он моет руки методом Спасокукоцкого-Кочергина, обрабатывает подручные средства. Я много раз выживал только благодаря ему. Он много раз выживал только благодаря мне, но спасти его я всë равно не смог. Я вынимаю кусок стекла из бока вынужденного друга, прижигаю края раны раскалëнным ножом. Он воет от боли. Я вырубаю его и надеюсь, что с грязью в рану не попал столбняк. Я со многим могу помочь, но я не волшебник. В момент, когда я почувствую, что его лихорадит — я убью его. Мы не можем рисковать всей стаей ради него одного. Он будет нашей жертвой на алтаре взрослой пары. Может, хотя бы так они решат нас пощадить. Вожак должен мыслить рационально. Уметь обходиться малой кровью. У европейцев и американцев очень разная этика ведения войны. Старший брат обязан спасти каждого своего родного и любимого брата. В этом оба меня снова разошлись. Неудивительно, впрочем. Но мы всë равно одно и то же зло.
Я не знаю, что родилось первым: я или моя тьма. Зовëт ли она меня или я и есть она? Что есть грех для того, кто за всю жизнь не знал ничего, кроме греха? У меня как будто бы тысяча лиц и тысяча имён. Я никто, и я всë. Я это я, но я это ты. Я здесь; а ещё я там, впереди; позади, внутри и снаружи. Я повсюду, и я нигде. Я есть, и меня нет. Я легенда, я монстр из детской сказки, я ночной кошмар, я страх и ужас. Я боль. Я смерть. Но я не только в этом. Алекс разжимает челюсти, Фил не сдерживает вздох облегчения. Ослабевшей рукой проводит по его волосам. «Всë хорошо, друг» — утешает дрожащим голосом. Я шум ветра, я лëгкий перезвон колокольчиков. Я лазурное небо, я радужный ободок вокруг солнца. Я шëпот волн, я стук трамвайных колëс. Я свобода. Я нежность. Я тепло. Я осторожно вынимаю цветок из горшка, пересаживаю в горшок побольше. Добавляю землю, разравниваю. Поливаю, протираю листочки, ставлю ближе к окну. Отмываю ванну от земли, мою руки, иду на кухню. Делаю чай, застываю у окна. Я стою на пляже, всë вокруг затянуло туманом. Рядом горит большой костëр, отсыревшие ели стреляют искрами в прохладный воздух. Любимый брат стоит рядом. Говорит, что рад побывать на родине великого и ужасного Техноблейда. Я же сожалею, что так и не смог побывать на его родине.
Взгляд Алекса становится чуть более осмысленным, но недостаточно. Фил всë ещё чувствует его безумие. Густое, обволакивающее, липкое. Горючий и токсичный мазут, пачкающий собой всë, к чему прикасается. У Фила гудит в голове. Глаза застилает пот, по подбородку течëт кровь из носа. Он вздыхает устало. Алекс утыкается лицом в плечо. Его безумие — кислотный дождь в аду. Оно ураган, оно цунами, оно землетрясение магнитудой одиннадцать баллов по шкале Рихтера. Алекс, задыхаясь, сухо и безмолвно плачет. Я агония. Я милосердие. Я преданность. Я сажаю дитя к себе на плечи, беру корзинку в руки. Мы собираем яблоки. Он рассказывает о последней прочитанной книге. Говорит, что Дон Кихот был прикольным парнем. Я рассказываю о том, что Сервантес на самом деле спрятал в этого персонажа своего литературного врага — драматурга, прозаика и поэта Лопе де Вегу. Он просто был популярнее Сервантеса, да и история у него забавная: он был любителем писать автобиографические любовные романы. Даже жену себе украл, но потом бросил её и уехал в составе Непобедимой Армады воевать против англичан. Дитя фыркает. Непонятно, стал ли Дон Кихот для него более или менее прикольным парнем, но я собой доволен. У нас полная корзина яблок.
Моя тогда ещё будущая жена красит меня своей помадой. Говорит, что старым панкам охренительно идут блядски красные губы. Говорит, что я похож на Курта Кобейна, но без платья. «Кобейн не панк, Кристин. Он начинал с него, но играет Гранж. Не тот жанр рока, родная». Она недовольно хмурит брови, обхватывает мои щëки и затыкает поцелуем. Мы целуемся так страстно, что у меня закладывает уши. Так страстно, что, когда отрываемся друг от друга, то у нас все лица в блядски красной помаде. Мы смеёмся. Я боготворил эту женщину. Другой я однажды спросил, хотел ли я ребëнка. Я не знаю. Возможно, я хотел бы его, если бы жена научила меня его любить. Возможно, если бы она научила меня не быть тупой, эгоистичной и неблагодарной мразью, то всë было бы совершенно иначе. Но мы все одно и то же зло. Я впервые по-настоящему заметил её в момент, когда она приложила одного из вынужденных друзей башкой о стол. А потом она едва не убила меня. А потом мы занялись любовью, и она стонала под моими руками. А сейчас я понимаю, что мне негде даже по ней скорбеть — у неё нет могилы. Я съел её. Я чудовище, наверное. Я не знаю. Фил в ответ утыкается в плечо Алекса. Жаль, что он не умеет беззвучно плакать.
Я старый панк и я Кровавый Бог. Я Смерть и я Война. Я невозможность любить и я нежелание признавать свою любовь. Я лучшее в животном и я худшее в человеческом. Дыхание Алекса выравнивается, он перестаëт дрожать. Становится привычным безразличным собой, но Фил не способен так резко прекратить рыдать. Алекс обнимает его, гладит по спине. Шепчет: «Прости, Фил». Филу не за что его винить, следовательно, ему и прощать его не за что. Он кивает. Пытается вытереть слëзы, размазывает кровь по лицу, морщится от боли в руке. Алекс осматривает укус. Тоже морщится. «Если тебе интересно, то на курицу ты на вкус не похож» — бросает ободряюще. Фил усмехается. Он прекрасно знает, что не похож. Всë вокруг них в крови. Алекс снова расцарапал свои руки. Они поднимаются с пола, садятся в ванной. Алекс нежно и трепетно промывает укус, обрабатывает, перевязывает. Фил нежно и трепетно промывает его раны на руках, обрабатывает, перевязывает. Они молчат. Они молча пьют чай на кухне. Скоро кому-то из них надо будет поехать и забрать Уилла из школы, а другому придëтся отмывать их общую, одну на двоих, кровь с пола. Я бесконечное сожаление о том, чего не произошло. О том, чего не могло быть.
— Мы всë ещё не будем это обсуждать? — нейтрально интересуется Фил.
— Ты сделал много дерьма, приятель, — тем же тоном отвечает Алекс. — Я сделал много дерьма. Мы облажались.
— Да. — Фил встаëт из-за стола, берëт обе кружки. — Пожалуй.