Stay Alive

      Кислая и унылая боль в висках цветет ядовитыми стеклянными розами, давящими резными листьям изнутри на черепную коробку. Кажется, если он будет дальше пытаться думать, если и дальше, боясь кошмаров, не будет спать и если напряжет мозг ещё хоть капельку сильнее, то этот похоронный венок в его голове взорвется тысячью писклявых осколков, и от внутреннего кровоизлияния отключится мозг. Следом за ним умрет и он сам смертью самой нелепой и жалкой, достойной его, и на этом всё наконец-то закончится.       Спутанное мышление такое сонливое, медленное — Сугуру с пустой головой глупо смотрит сквозь чуть приоткрытые глаза на пестрые гирлянды, сияющие изумрудным, как малахиты, красным, как новогодние леденцы, а ещё синим и желтым. Сатору как-то притащил ее с утверждением, что пластиковые цветные лампочки — это самое лучшее и действенное оружие против Теней, и теперь они висят тут, в его комнате, вне всяких протестов, чтобы отпугивать духов смерти, как бы наивно и глупо это ни было. За окном же весна, до которой совершенно непонятным образом Сугуру все-таки дожил.       Припудренное, как покрытое пылью стекло, сознание вытекает из ушей. Он успел так сильно устать, что теперь уже едва собирает слова в мысли. В его голове нет яркого образа, нет вспышки, нет идеи. Лишь смутная мазня грязной акварелью, от которой бумага становится мокрой насквозь.  Его глаза кажутся очень сухими, а внутри тяжелая и унылая каша от того, как устал он — такой чудной и странный лунный фавн, звенящий грустными бубенчиками на краешках его шутовской шляпы. Нелепая аномалия, которой и не должно было быть.       Он чувствует себя неприятно, на грани смерти, будто вот-вот скончается, лежа на этой постели. Он может чувствовать, как гниет заживо и как его внутренности в конфетти превращают могильные черви. Все бабочки внутри приколоты крыльями к стенам, и каждая его кость просит о смерти, чтобы бренное, уставшее тело нашло покой. Сугуру не верит, что от этого есть лекарство, и как бы он ни старался, ничто и никогда не становится лучше, а время лишь продолжает терзать его больное сердце. Ничто из этого не имеет смысла. Ничто из этого не принесет ему спасения. Ничто из этого не способно его исцелить, когда все произошедшее уже случилось в определённом судьбой порядке. Однако же если прижаться ближе к Сатору, спящему рядом спокойно и беспробудно, с дрожащими ресницами и бессмысленным выражением лица, если ухом приложиться к теплой грудине под этой глупой майкой NASA и если задержать дыхание, то можно услышать его сердце. Большое, бойкое и сильное сердце, звучащее как мирный прибой, и слышать его действительно имеет небольшой, но приятный смысл.        Его сердце бьется с пульсом серебристой звезды, слепящей глаза, оно мурлычет струнами бас-гитары и ощущается где-то на языке привкусом сиропа из летних газировок. Оно теплое, как летний песок, большое-большое, как бесконечная благодетель, и очень доброе, каким у людей оно обычно не бывает. К тому же оно живое.       Сугуру жмется ухом еще ближе, потому что, если он будет слушать, как бьется чужое сердце, темные Тени не смогут прошептать ничего громче, чем самый тихий нелепый ветерок.       «Останься со мной, моя кровь. Тебе не нужно убегать…» — вот что шепчет оно, такое юное и здоровое, еще не знающее, что значит дыхание смерти у спины.       Копошение Теней и их шум звучат как холод. Они поют о смерти и гробах, об окаменевшем теле, об одиночестве, сомнениях, бессмысленности и жалости. Они выгрызают из его грудной клетки внутренности, когда он не в силах даже плакать. Они питаются его терпением и силой выдержки, но это все не так уж страшно, если рядом есть Сатору. Безусловно, раз за разом они возвращаются и будут возвращаться далее, пока Сугуру не сойдет с ума и не выдерет себе глаза, но, покуда Сатору рядом, слишком близко подойти они не рискнут. На самом деле Сатору — это главный амулет, который Сугуру смог найти за эти годы. Все остальное — просто бред.       Могильные партизаны боятся его широкой улыбки и неприлично громкого смеха, поэтому Сатору прогуливает все и подрывается отовсюду, чтобы оборонять Сугуру от проклятий. В его руках ничего не может навредить Сугуру.  Тем не менее однажды он уйдет, наверняка уйдет, и тогда Сугуру больше не спасет ничего — он это знает. Однако наступают новые и новые дни, а Сатору все так же появляется на пороге квартиры в шортах и в пуховиках, с газировкой, дисками с фильмами и неизменно широкой улыбкой.       И Сугуру не знает, почему Сатору продолжает приходить сюда раз за разом, если все здесь уже говорит о смерти.       Сатору — искристый арлекин, и его бубенчики звенят капелью. Он любит электронную музыку, любит велосипеды и не очень любит читать. Он знает все тропы в их любимом лесу и даже рисовал с ними несколько карт цветными карандашами. Он любит прогуливать уроки, глубоко нырять в воду и собирать резиновые шарики из автоматов. Сатору вечно рвет штаны, перелезая заборы, и Сугуру знает — Сатору самый живой из всех на земле, потому что не найдется никого, чья улыбка была бы шире.       Сатору любит жить. Любит покупать ядреные Halls, любит бегать в кроссовках, потому что от них пружинят ноги, и любит собирать цветные стекляшки в карманы, чтобы потом случайно резать пальцы.       У Сатору нет конкретного смысла жизни, потому что он его и не ищет. Его смысл шире, чем цель — его смысл во всем мире в целом. В том, что после зимы наступает весна, и в том, чтобы пинать камни по дороге. Сатору не планировал спасать человечество, становиться ученым и быть полезным членом общества. Он вообще ничего и никогда не планировал, потому что все равно всюду и везде опоздал бы, поэтому время легче не назначать — Сатору просто придет тогда, когда будет нужно.        Сатору живет для того, чтобы жить.              Ему нравится все просто потому, что оно есть. Он просит Сугуру не выкидывать окурки на клумбы и хранит замки из-под банок, потому что любит каждую нелепую и жалкую вещь кругом. Сатору живет, потому что он жив сам; его организм кишит этой жизнью, и тут не нужен никакой смысл.       Сатору никогда не поймет Сугуру. Он никогда не поймет его мысли, никогда не поймет, что у него под скальпом, никогда не узнает, какой вкус у гниения внутри. Сатору никогда не спасет Сугуру, он не скажет ему идеально нужного слова, он не сможет исцелить его голову, он не сможет объяснить ему смысл жить, он не сможет с моральной точки зрения быть его смыслом жизни и не назовет ни одного внятного аргумента для того, чтобы жить.       Так почему бы ему просто не отпустить его, сказав «спокойной ночи»?       Как Сатору никогда не понять Сугуру, Сугуру не понять Сатору.  Сатору остается с ним вновь и вновь до рассвета, чтобы пытаться снова и снова. Он обещает быть рядом, обнимает крепко, словно пытаясь сохранить душу в этом теле, и обо всем говорит с глупой улыбкой, требуя просить и будить, если Тени будут шуметь слишком громко. Он готов отдать все, что у него есть, ради ходячего мертвеца.       И это так глупо.        Сатору никогда не скажет того, что выгнало бы Тени навсегда. Он не спасет его, не спасет, не спасет, он не спасет его и уйдет, разочаровавшись в своих амбициях тогда, когда уверять Сугуру в том, чтобы жить, станет уже невыносимо.       Так считает Сугуру. В этом и заключается проклятие гнили в его груди, в этом же суть Теней и тысячи дыр в его теле — всегда оставаться брошенным и бесполезным.       Он останется однажды один вновь, он почти что уверен в этом, но все же только «почти».        Потому что Сатору почему-то все еще здесь, и понять это для Сугуру попросту непосильно. Сатору никогда не уснет, зная, что потенциально в руках Сугуру всегда может оказаться пистолет.       Сатору не спасет его, пока Сугуру сам не избавится от этого бреда в его голове, но Сатору обещал и не уходить, пока Сугуру не улыбнется искренне. «А дальше сам решишь», — сказал тогда Сатору, и, может, Сугуру лучше не стоит улыбаться никогда.        Разрушать себя — безумная зависимость, оказавшаяся слаще любых эликсиров из эдемских цветов. Он закопает себя на самое дно, и грязь испачкает дыры в его сердце, запустит заражение. Он будет медленно-медленно умирать. Каждая минута медленной смерти — искреннее наслаждение. То, что он, по своему мнению, заслужил. Начать спасать себя же, когда ты жаждешь лишь собственной гибели в качестве мести самому себе, почти невозможно. Вернее, невозможно «пока что», как говорит Сатору. А до этого момента он снова и снова целует его жемчужные шрамы, чтобы они зажили быстрее.  Сугуру же в ответ может лишь постараться бороться. Если честно — не для себя. Но делать что-то для кого-то хотя бы какое-то время — тоже приятный, маленький смысл. Сугуру по требованию Сатору эти смыслы собирает в мешочки, исшитые бисером, потому что это часть «Терапии Имени Мага Сатору».       Эти смыслы смехотворно ничтожны. Нет, Сатору, я не буду жить ради того, чтобы есть утром бутерброды с ветчиной и сыром.        Но это хотя бы попытка, они стараются, и Сатору уверен, что это однажды обязательно сработает. А пока что есть опция быть рядом с тем, у кого есть некое подобие смысла, и это уже более чем неплохо.        Быть рядом с тем, кто жив, очень приятно.        Быть с Сатору очень по-особенному приятно, даже если Сугуру не может чувствовать яркого счастья. Он может чувствовать покой, чувствовать чужое тепло, и это приятно, что для Сугуру Сатору всегда держит поднятый белый флаг в значении «Я тебя не обижу» и «Иди на свет флага прочь от Теней». Быть же без Сатору очень страшно, и как бы Сугуру ни пытался к этому прийти, одно осознание доводит до тревожной тошноты, поэтому лучше он проснется и попытается вновь.       Как-то они сидели на качелях с Сатору, и это была ещё одна из тех встреч без особого смысла. В тот день слякоть под ногами мерзкая и они много молчат. Сугуру нервирует то, что Сатору никак не отвяжется от него.        «Ты же убьешь меня, ты же разобьешь мне сердце, ты уйдешь, и это будет хуже, чем смерть. Так уйди сейчас, пока я готов и пока я смел».       Сатору же в ответ берет и не уходит.        Иногда он дергается, чтобы рассказать Сугуру какой-то невероятный факт про ацтеков или чтобы задать глупый вопрос, но никакого особого продолжения за этим не следует. Они идут хмуро и тихо, как печальные солдаты вдоль костей земли, что призывают Сугуру к смерти. И как бы Сугуру ни противился, как бы ни затыкал уши и ни проклинал себя же тем, что он должен остаться один, ему все равно позорно важно то, что Сатору идёт рядом с ним. От вредных привычек всегда трудно избавляться.       Зачастую он ничего не хочет слышать, и на огромную тираду про то, что однажды в нас врежется галактика Андромеды, произойдёт сбивка электромагнитных полей и произойдёт лютый пиздец, Сугуру лишь молчит. Потом, чтобы тишина не была совсем уж неловкой, пока Сатору так взволнованно на него смотрит, отвечает что-то вроде: «Блин. Что же делать-то». И Сатору замолкает, немного затухая.       Сатору никогда не обижается. Лишь молчит сколько-то смущённо, потому что глупость, которая должна была прозвучать смешно, прозвучала так, как она есть — глупо, и он идёт дальше, снова пытаясь придумать, что бы снова рассказать.        А Сугуру просто идёт рядом, и ему нехорошо, правда, но ему потенциально лучше, чем могло бы, когда Сатору рядом. Просто существует где-то вблизи, дышит, излучает своё электромагнитное поле, и оно приятно массирует нервные окончания.       — А ты знал, что в Мехико вечная весна?       Они сидят на качелях с холодными цепочками, от которых ладони будут неприятно пахнуть ржавчиной; их площадку освещает мерзкий и блеклый белый, будто прожектор или фонарь. Крепление старых качелей тихо скрипит. Сатору чуть раскачивается, потому что ненавидит сидеть и ему всегда надо быть в движении, Сугуру же устало опирается виском об цепочку. Он так устал.        — Типа, там всегда в районе двадцати градусов с небольшим, и они делают в зиму поддельный снег, потому что у них нет настоящего, представляешь? — Сатору улыбается. Он всегда улыбается. Он закручивает качели по часовой стрелке, думая рассмешить тем, как сейчас раскрутится, а потом затихает, и его лицо становится грустнее. Он смотрит с искренней тоской на молчащего Сугуру, совершенно не восхищенного полученной информацией.        Они молчат.       Где-то мимо проходит ребёнок с какого-то кружка, на ветке голого куста висит перчатка, и кругом тихо-тихо. Они так глубоко в спальном районе, что тут даже не слышно проезжей дороги. И они молчат. Но суть заключается в том, что Сатору просто физически не способен мириться с отчаянием, это его характер. Он из тех, кто упрется как нечто самое нерадивое в свою цель несмотря ни на что. Он из тех, кто до последнего не будет жалеть о своём проигрыше, потому что главное, что ему было весело, а приговор не так уж важен. Он из тех, кому плюнут в тарелку, и он будет неебически рад тому, что она не пустая.        И он просто не может понять Сугуру никаким из возможных способов эмпирического познания.       В его материнской плате прописано бороться, его плечи из стали, и вся его суть заключается в том, чтобы бороться. Чтобы раз за разом справляться, чтобы смеяться над ссадинами на коленках и чтобы есть дальше кислый мармелад, даже когда болят челюсти, потому что все это весело.        Сатору очень хочет жить.       Он любит просто каждый блядский миллиметр этого мира. Любит восклицать «посмотри на эту собаку», когда видит корги, и любит отряхивать с головы снег. Ему нравится очень многое, и он просто в восторге от того, что пребывает в этом мире, что может так радоваться, так сиять, столько всего пробовать и слушать. Это осознание заставляет его сердце быть легким, а походка становится пружинистее. Он просто потрясен тем, что Вселенная однажды взорвалась и, как итог, появился наш мир.       Он никак не может понять Сугуру, катастрофически не может, правда, хотя неоднократно пытался. Любовь же учит принятию даже без всякого понимания.       И тогда, на качелях, он спрашивал, можно ли что-то сделать, чтобы Сугуру стало проще. Может, он хочет колы или, может, Сатору может что-то такое сделать, а Сугуру пожимает в ответ плечами и молчит. Закуривает на детской площадке, потому что уже темно и вряд ли ему кто-то сделает замечание.       У Сугуру распущенные, чуть лохматые волосы, полосатый свитер и чёрные конверсы. Он очень красив, когда не собирает никаких причёсок и когда локоны ложатся как что-то вроде щупалец или типа того в косоватом восприятии Сатору. У Сугуру очень идущая ему же челка и штанга в ухе, которую видно, если он заправляет волосы за него. Он очень красивый, особенно когда курит. Он красивый просто потому, что есть, это прекрасно, и тут не нужно никаких смыслов — Сатору это понимает так же хорошо, как и то, что ночью темно.  Рыжий огонек загорается чуть ярче, а затем из чужих потрескавшихся губ выходит дым.       Сатору спрашивает у него, пьет ли он таблетки, и Сугуру на отвяжись отвечает «не-а», делая новую затяжку, и снова молчит.        И тут почему-то Сатору не выдерживает.        Он поднимается с качелей, встает перед Сугуру, сколько-то сжимает кулаки, чтобы не сказать совсем уже что-то глупое, а затем просто дергает вверх руками в нервном жесте, спрашивая: «Да какого хера?» Сугуру молчит, опираясь виском о цепочку. Его чуть подташнивает от никотина, а картинка смазывается, и он чуть меньше владеет своей координацией. Не совсем понимает, где он.       — Да твою мать, Сугуру! — Сатору отнимает у него сигарету, кидает на асфальт и тушит носком своих вансов. — Слушай сюда, блядь! — Сугуру смотрит на него сколько-то растерянно с эмоцией: «Ответь мне ты, какого хера?» — и видит, что Сатору, кажется, правда зол. Он сжимает кулаки, его глаза немного блестят влагой в темноте, и весь он так безумно переполнен жизнью, что в это трудно поверить. Сатору больно, в его груди ощущаются языки пламени, и ему обидно до самых наивных слез, которые сами наворачиваются на глаза, когда он кричит.        Сатору разрывает от боли — это просто невыносимо несправедливо, что Сугуру страдает, и он не знает от чего, но знает, что это неправильно, что это нечестно, что это неестественно, и, если бы он мог, он бы без лишних мыслей вырезал что-то, что есть в грудной клетке и что заставляет его хотеть жить, чтобы отдать кусок своего смысла Сугуру.       Ему самому он не так уж нужен, и он бы вшил этот смысл Сугуру в его распахнутую грудину трясущимися руками с иголкой, а затем под угрозой истребления запретил бы вырывать.  Но он не может, он не может спасти Сугуру, никак, блядь, не может, и глобально, наверное, нет никакого смысла в том, что он остается с ним раз за разом. Может, Сугуру и правда никогда не оправится и все сказанное депрессивное дерьмо о безысходности окажется реальностью, но даже если так, Сатору просто не сможет жить, забыв, что Сугуру страдает.        Сатору пинает окурок в сторону, и внутри его груди африканский, нездоровый жар. Раздражение, злоба, дрожь ребер; он хочет сделать что-то очень большое, что-то очень плохое, но может только пинать ногой окурок в сторону, ощущая, как плавятся его ребра в этой ненависти к тому, как все складывается.        Сугуру кажется, что Сатору плачет, и он не чувствует достаточно яркой отдачи в ответ на эту информацию, но головой он понимает, что это плохо. В его груди становится чуть тяжелее и неприятнее. Он не хотел расстроить Сатору. У него слишком мало эмоций, чтобы отреагировать на это по-особенному, но это не потому, что он не ценит Сатору.       Это ложь.       Он любит Сатору так, что это прописано где-то на уровне костного сока, но он просто не чувствует этого так ярко сейчас. Его любовь — это истина, которую невозможно изменить. Тем не менее все, что он может сделать, это молча выслушать, туманным взглядом рассматривая чужое лицо и ощущая чужое расстройство, с которым у него нет сил помочь.        — Сугуру… — голос Сатору чуть тише, потому что он никогда не покажет, что на самом деле плачет. Он сколько-то стоит и затем опускается на корточки. Сатору не плакса — это совершенно не про него. Он очень сильный человек. Сильнейший, если так можно выразиться. К тому же у него так себе с эмоциональной регуляцией, и он может просто не понять, что расстроен, и не придать этому значения, но теперь ему так больно внутри, что понимать этого не надо.        Он смотрит на носки конверсов Сугуру, и ему больно, словно прямо сейчас еще грудь проткнута мечом. Его грудная клетка такая невыносимо тяжелая, и ему обидно, ему так обидно, что он разом расстроен и зол, потому что он так сильно любит Сугуру, что это будто бы естественная заводская настройка. Словно не могло быть иначе и никогда иначе не станет. Он просто обожает Сугуру. Обожает его так, как солнце каждый раз беспокойно надеется дотянуться до луны в последнюю секунду, чтобы согреть ее касанием луча. Обожает так, как обычно обожают свою идею, а Сатору очень идейный, и если он за что-то берётся, то ему очень сложно впоследствии от этого отказаться. Он обожает Сугуру так, как любят сокровенные вещи, как бы обесценивающе это ни звучало, но это правда. Сугуру — это то, что всегда было на какой-то процент его. И он всякий раз любит судорожно проверять, что Сугуру все ещё рядом, все ещё с ним и все ещё хотя бы немного его.       Сугуру, у которого глаза на солнце почти медовые, тёплые, желтоватые, а в темноте почти чёрные, как дорогое дерево. Сугуру, с которым он любит прикладывать друг к другу ладони и сравнивать: у Сугуру кожа потемнее, почти оливковая, и пальцы короткие, а у Сатору они длиннее, но уже, а ещё его кожа светлее. Сугуру, который не переносит холод, но обожает зиму и когда снег скрипит под ногами.       — Сугуру, я прошу тебя. Искренне прошу, пойми меня, — он кладет голову на чужие колени, словно преклоняясь перед богом, умоляя его о милости. — Я понимаю, что тебе плевать на то, что я говорю…       — Мне не плевать.       — Плевать, но это не важно, — и Сугуру испытывает ужас, ощущая, как ткань на коленях становится влажной от чужой щеки. Стоп, боже, стоп, неужели Сатору правда плачет? Ему не показалось? Это взаправду? Неужели Сатору волнуется о нем настолько сильно? Боже, нет, он же не хотел, он ни в коем случае не хотел привести его в беспорядок. Почему, почему Сатору плачет, почему он плачет о нем, таком ничтожном? Сатору, не плачь, не плачь, прошу, только не плачь, я… — Я же почти никогда тебя не прошу ни о чем, Сугуру, ты знаешь. Но я тебя умоляю, сделай это для меня. Типа, это не так сложно? — нервно хихикает он, а Сугуру приходит во все больший ужас, нарисованный огромными красными буквами, и его руки начинают мелко трястись. Сатору правда плачет, он плачет, и плачет не потому, что Сугуру обидел его, но потому, что страдает за него и потому что факт его жизни необыкновенно дорог для него. Страдает, может, даже больше, чем страдает Сугуру, потому что Сатору чувствует, а чувствовать — невыносимо больно, тем более если человек чувствует за того, кого любит. — Я не прошу тебя взять и найти сразу же этот свой проклятый смысл! Не прошу тебя решать, что ты хочешь делать в будущем, не прошу ничего для себя. Я не знаю точно, но я догадываюсь, что ты там что-то, блядь, не можешь, и я слышу, как ты страдаешь, даже если ты молчишь, и я вижу, какой ты пустой, и честно... Ха. Да я даже не знаю, чем тебе пригрозить. Тебе на все плевать, но я прошу, прошу тебя, я тебя умоляю… — эта речь становится все более истеричной, манипулятивной, и это совершенно неправильно — говорить так с теми, кого любишь, и с теми, кто болен не по своей воле, но по крайней мере это заставляет ладони Сугуру похолодеть, и он замолкает судорожно, боясь дышать, боясь страшных слов, боясь, что его вырвет своим же сердцем от того, как безумно и больно оно звенит. Страшно, страшно, страшно, Сатору, мне страшно. — Это не так сложно. Просто делать маленькие вещи. Просто, блядь, эти маленькие вещи. Это не так сложно — выпить утром то, что надо, и в этом нет никакой сложности, просто взять и сказать мне, типа, «Сатору, мне хуево, поговори со мной!». Ты понимаешь это? Ты, блядь, вообще человек еще? Сугуру, ты еще Сугуру?! — его голос становится все более хриплым, и, конечно, как и любые другие речи, эта поддержка не может заставить Сугуру воскреснуть. Не существует никаких правильных слов, способных спасти, и нет никаких правильных алгоритмов, чтобы спастись самому. Сугуру сам не знает — есть ли в нем еще Сугуру, или то, что он видит в зеркале, — лишь подделка? Что, если он умер еще тогда? Что, если нет никакого Сугуру? Что, если нет Сугуру, которого любил Сатору?        А ведь вполне возможно, что его нет. Он умер, умер частью души, и больше ему не снятся яркие и теплые сны, его память стала так плоха, что он не знает стихов, а его глаза усталые и блеклые. Ему нечего теперь дать Сатору, и, должно быть, уже давно умерло то, что Сатору так любил. Сугуру же лишь не хочет разочаровать, или, вернее, не хочет быть разочарованием. Это слишком больно — быть чем-то вроде чужого смысла, а затем переставать быть им, становиться ничтожным. Это больно — когда собственный идеализированный образ рушится в чужой голове, когда он больше не восхищает, не цепляет и когда гарантированно есть кто-то лучше.        Сугуру больно от этого физически.  Он пытается излечиться от боли, отогнать Сатору, вырвать часть плоти самостоятельно, чтобы не гореть заживо, но все-таки он такой ужасный эгоист...        Потому что теперь, когда Сатору утверждает, что в нем самом, в Сатору, тоже нет этого вселенского тупого смысла для Сугуру, значит, он может уйти?        Значит, Сатору уйдет?        Сатору?       Нет, боже, ни за что. Только не в этой жизни.        Как это жалко.        Сугуру слаб и ничтожен, но он не справится без Сатору и сразу же издохнет. Умирать страшнее, чем говорить об этом.       «Боже, пожалуйста, только бы не умирать, только бы жить, только бы пережить этот момент, эти безумные глаза, эту безумную боль. Не уходи, не уходи, только не уходи ни в коем случае, останься со мной, моя кровь, тебе не надо убегать».       Сугуру не может этого допустить или правда уйти самому так, как он грозится. Пускай ему не нужно свое спасение, пускай он не хочет спасаться, не хочет справляться — он все равно может делать маленькие вещи, чтобы хотя бы не допустить всего этого ужаса, что сейчас, когда Сатору стоит перед ним на коленях, плачет и умоляет жить. Делать такие простые вещи хотя бы для того, чтобы больше ни за что не допустить этих слез, безутешных и горьких, наполненных беспокойством кого-то другого о твоей судьбе. Ведь это не так сложно — просто постараться быть в порядке. Не для себя, если ему не жаль себя же, но хотя бы ради него, как бы это ни было неправильно.        Хотя бы постараться остаться в живых.  

***

      Этот мартовский ветер из окна чуть холодит кожу, и каждое место, где отмирает Сугуру, зацеловывает Сатору. Он целует его много-много, не всегда даже целуя — так, касаясь губами. Он делает это настолько много раз, что Сугуру порой сходит с ума и начинает уставать телом. Сатору топит Сугуру в своем обожании, в своих нежных щенячьих глазах, в своем преданном, обожающем взгляде, и хотя бы это стоит того, чтобы жить. Сатору все еще не спасет его — не в его силах. Но он может любить его, и в какой-то степени того, что человека любят, ему вполне достаточно.  Сатору, который с ним сидит на плитке у стиральной машины, когда там крутятся майки в крови. Сатору, который обнимает его, согревает синеющие конечности, растирая чужую кожу. Сатору, который целует аккуратно и нежно его запястья, каждый нездоровый, пугающий, уродливый рубец на них, и его губы теплые, влажные и мягкие. Сатору, от которого пахнет мятой самого дешевого шампуня и чьи волосы жесткие и щекочут руки, словно сам он уличный пушистый кот с сердцем самого верного пса.       Сатору никому не расскажет, он не будет ругаться и поможет застирать вещи.        Сатору будет с ним на рассвете, когда Тени становятся тише, с каждым лучом пропадая на еще один квадратный сантиметр.        Сатору не уйдет — пока что точно не уйдет, и, может, в этом большая беда для них обоих.       Тем не менее это так, а значит, если они дожили до весны, то доживут и до мая, когда из мякоти плоти расцветут первые цветы. В конце концов, гниль для них лучшая почва, если оставаться в живых.