Представляя тебя.

      В комнате темно. Сквозь угольно-чёрные жалюзи свет не попадает в комнату, оставляя двоих юношей в кромешной тьме.       Тьма — сообщеница преступления. Тьма заметает следы, тьма ложится на плечи, укрывая преступника в своих объятьях. Во тьме не видно ни пьяного взгляда, ни окровавленных рук.       Или же рук, покрытых чем-то иным. Рук, спрятанных под одеялом, рук, методично поглаживающих собственную длину и сжимающих ткань белья перед лицом.       Не своего белья.       Его.       О, если бы сосед по комнате узнал, чем занимается Иван... Наверняка счёл бы Ивана уродом, конченным извращенцем и стал бы просить поменять его с кем-нибудь, дабы не жить больше в одной комнате с ненормальным.       Скорчил бы рожу, да...       И Он бы тоже наверняка так сделал. О, Он бы сделал больше чем это...       Хочется думать, Ивану искренне хочется думать, что Он бы сделал нечто большее, а не просто окатил бы Ивана брезгливым взглядом.       Хочется думать, что Он был бы в ярости. Да, как минимум в ярости. Чтобы Его бледные щёки горели огнём, не от того что какая-то розоволосая девчонка смотрела на него аж две целых и одну десятую секунды, а от дерзости Вана. Да, чтобы Его глаза слезились от гнева, чтобы горели ненавистью, так, как не могут гореть любовью.       О, как легко представить Его руки, Его кулаки, избивающие Ивана. Представлять, как безжалостные удары бьют по скулам, под дых, по рёбрам, ниже...       Иван громко сглатывает, закусывая губу длинным и острым клыком. Брови ползут вверх, грудь сжимается, как сжимается его рука, запущенная под бельё.       Представлять Тилля, чьё дыхание такое же сбитое, как у Ивана прямо сейчас. Такое же тяжёлое, громкое, и чтоб сердце его билось так же болезненно и сильно, как бьётся иваново.       Ах да, Его руки. Кулаки, покрытые кровью, испорченные преступлением, нарушением правил. Вина, которую Он взял бы на себя, лишь бы почувствовать себя правым. почувствовать освобождение, лёгкость от власти над жизнью хотя бы на минуту. А если бы эти же руки сжимали что-то другое...       Блять, плохо. Ненормально.       Иван ненормальный. Он признаёт это. Он признаёт это, когда, прикусывая губу ещё сильнее, видит перед глазами чужой образ, Его образ, сжимающий простыни кровати, на которой они могли бы лежать вместе. Его взгляд, острый, полный жгучей ненависти. Потому что не Иван должен быть над ним, а эта розоволосая девчонка, которой на Него плевать с высокой колокольни.       Ван морщится, морщится и сжимает сильнее, рука двигается медленно, почти причиняя боль своей хваткой.       Чёрт. Почему она, а не он? Иван лучше, точно, объективно. Иван осторожно вертится на кровати, молясь, чтобы та не заскрипела. Утыкается носом в подушку, зная, что лучше бы упирался в Его пах. Вдыхал бы его запах, как сейчас втягивает носом жалкое подобие этого, потираясь лицом о чужое бельё. Пьянящий запах, по-странному отталкивающий, и при этом увлекающий, подкидывающий и без того больному разуму Вана картинки с Его участием.       Увидеть бы, думается, как Его горящий взгляд, полный огня, опасности и ненависти, сменяется покорным, тихим и своего рода жалким. Как нахмуренные брови заламываются вверх, губы раскрываются в тихом вздохе, нет, нет. Губы выдыхают сладкое "пожалуйста", ещё тише и слаще добавляя "Иван." "Пожалуйста, Иван..."       С губ Ивана слетает сдавленный стон, старательно спрятанный в глубине подушки. Иван пытается быть тише, пытается не будить соседа. Не хотелось бы, чтобы он узнал. Честно, у него нет никакого права знать. Ни знать, ни предполагать, ни даже думать о Тилле в таком же ключе. Ни у кого больше нет права. Никто больше не заслуживает Его строгого лица, искаженного в удовольствии, Его рук, сжимающих простыни, Его запаха, пьянящего душу. Никто, кроме Ивана, не имеет чертового права касаться этих губ, бледных, искусанных, тонких. И такой же шеи. По вине Ивана искусанной.       Перед глазами Его образ, распластанный по постели, извещающийся под властными руками Вана. Его глаза полны отчаяния, но не от боли, от попытки сохранить лицо. Его тело дрожит пока Ван покрывает укусами Его шею.       Иван не целует, он не нежен. Целью здесь не было быть добрым или осторожным, нет. Иван проводит зубами по чужой коже, всасывает, оставляя багровеющие пятна. Язык Вана вылизывает каждую букву грёбанного клейма на Его шее.       Завидно, что его оставил Иван. Завидно, что кто-то другой посмел дотронуться. Завидно, что кто-то другой владеет им.       А должен Иван. Только Иван, никто другой. Чтобы ни у кого и в мыслях не было, и у Него, блять, тоже чтоб в мыслях не было никого кроме Ивана.       "Блять, Ван, больно. Убери руки, уёбок.. Ван, ай-.. Блять. Сука. Ван..."       Набор слов, да. Но Его голосом. Только бы Его голосом и от касаний Ивана...       Иван кусает губы сильнее, хнычет и трётся носом о синию ткань, пропахшую то ли каким-то мускусным запахом, то ли ещё чем-то, чем-то дурманящим. Рука Вана двигается быстрее, сжимает сильнее, Ван сильнее кусает губу и хмурится.       Больно, больно внизу и в груди больно, сложно дышать.       Но почему-то не больно и не стыдно думать, почему-то так приятно представлять как изогнулась бы чужая спина под телом Вана, как хорошо были бы видны позвонки. Иван бы пересчитал их всем поцелуями, обманчиво нежными, поднимаясь вверх от поясницы к загривку, целуя, целуя, целуя, чтобы в конце вгрызться в шею сбоку, чтобы схватить зубами нежную кожу и не отпускать, не отпускать и слушать вопли Его, плач и проклятья, слышать как шуршат простыни, что Он сжимает, как скрипит под ними кровать, как Он рычит и ругается, как произносит имя Ивана снова и снова, и снова, и снова, и ещё раз, блять, всё больше и громче когда сильные руки Ивана сжимают Ему горло, когда чёрные как смоль глаза блестят безумием и упиваются видом потного, раскрасневшегося, злого и униженного юноши, который наконец-то смотрит на Вана. Не куда-либо ещё, никуда больше. Ни на кого больше. На Ивана. Смотрит на него, напнапряжённый, вытраханный, жалкий и уязвимый, и при этом не менее страстный и сильный.       Вану сносит крышу, Ван кусает ткань подушки, потому что его губы уже наверняка кровоточат, он не замечает, но ему отчаянно нужно стиснуть челюсти сильнее, как он стискивал бы их когда кусал Его белоснежную кожу, фарфоровую, нежную, кусал бы и портил багровыми пятнами, рыча "моё, моё, моё."       Он нужен ему, нужен Ивану как доза ёбанного героина.       Постоянно, сильнее, отчаяннее.       Ивану недостаточно собственных рук и чужого запаха на белье, ему нужно касание, касания, а лучше Его губы вокруг члена Ивана, тёплые и мягкие, холодные и колючие, обветренные, сухие или влажные, абсолютно не важно, Ивану нужны Его глаза, закатывающиеся скорее от боли, чем от удовольствия, чужой кашель, напряжённое горло, и блять такой пронзительный взгляд, пробирающий насквозь, наглый и холодный, взгляд приказывающий Вану уже кончать.       И Ван не может противостоять, сопротивляться не может. Его тело крупно дёргается, а рука застывает на стремительно расслабляющейся длине.       Иван прикусывает губу. Нежно. Его брови легонько дёргаются вверх в каком-то жалком выражении лица когда он смотря на собственную руку, испачканную белой липкой жидкостью.       Ван вздыхает и вытирает её о синюю ткань белья Тилля, представляя, что мог бы так же запачкать их другим способом, а лучше не их, а Его поясницу.       Потом он сглатывает, вытирает влажные глаза локтем и прячет следы преступления под подушку. Накрывается одеялом с головой надеется, что возможно в этот раз ему приснится чужое недовольное лицо с диким блеском в глазах, а не прокля́тая чернееющая тьма, холодящая кровь своей безнадёжной пустотой.