Violent

      Есть у него определенный мотив.       Это не про заезженные амплуа, не про что-то более духовное по примеру ауры или энергии, оседающей на внутренностях тяжёлым свинцом. Нечто другое. Чему не подобрать описания и точного термина.       Дивия продаёт ему адреналин. Не в чистом виде, конечно же, иначе правительство быстро свернуло бы её лавку и шею, объявив преступницей в заключении по новостям.       Речь о миниатюрных стеклянных ампулах. О смеси норадреналина и дофамина в порошком виде, заставляющей не то чтобы чувствовать себя живой, но по-крайней мере прибавляющей контрастности всему окружающему. Дивия ручается за качество, потому как сама подсела. Это, наверное, заметно даже по одному внешнему виду, кардинально отличающемуся от прошлогодних фотографий из выпускного школьного альбома.       Он приходит ближе к десяти часам вечера, когда Деви чаще занята едой и просмотром низкосортных шоу по старому телевизору. Ей приходится глотать лапшу и куски курицы, не разжёвывая, и давиться вставшим в пищеводе комом. Не то чтобы она не рада прибыли, но было бы славно, приходи он чуть позднее либо чуть раньше, когда её рот не занят чем-то жирным и острым, что требует медленного пережёвывания. Дивия и нагрубить не может. Едва заслышав дверной колокольчик, подскакивает и таращится, как громадная тень ползёт по кирпичной стене в сторону стойки с кассой.       А затем появляется он, и её желудок не сопротивляется ни острой еде, ни глоткам клубничного саке, потому как от одного его взгляда пережимает другие внутренности.       Они не здороваются. Ни при первой встрече, ни при… двадцатой?       У них так повелось. Вместо бессмысленных речей — прямой, красноречивый взгляд до последней секунды его местонахождения в лавке. Он смотрит сверху вниз через огораживающую решётку, и Деви почти ни разу за всё время не подняла голову чуть выше, чтобы выглядеть более… решительной и уверенной. Ей достаёт призрачного касания его немого любопытства. Жжёт и макушку, и плечи под толстым слоем кофты, и пальцы, считающие мелочь на сдачу.       Жжёт внутри. Как будто его взгляд и есть ампула адреналина, рассасывающаяся в её крови за пару ничтожных мгновений.       Дивия принимала достаточно, чтобы распознать это чувство, царапающее грудную клетку, как почти что эйфорию. Словно нейроны в её теле сварили в котле кипящего азарта. Словно в кровеносные сосуды пустили ток в расплавленном виде.       — Как обычно? — спрашивает Деви, мазнув глазами по изгибу крепкой шеи.       — Вдвое больше, — чеканит сухо он, уперев ладонь в плоскую витрину.       Она подавляет удивление. Сглатывает, обнаружив, что с его волос капает на глянцевую бумажку с номером для перевода оплаты. Вместо прозрачности и запаха мокрого асфальта и влажной земли, багровый блик, попадающий под мерцание флуоресцентной лампы, и вонь крови, объедающая лёгкие. И что-то еще. Нечто более тонкое, напоминающее шипящую перекись на вспоротой ране и холодный блеск скальпеля в каркасе ребёр.       Дело не в том, что Деви достаточно легко запугать.       Она связана с преступностью и видит насильственную кровь чаще, нежели родителей; район проживания и продажи напичкан человеческим дерьмом в однотипных кожаных куртках, порванных кедах и с бычками в грязном рту. При таких соседях не положено бояться грабежей и изнасилований, случающихся каждодневно с часовыми паузами. Хуже, когда они умирают, и после Деви вынуждена общаться с детективами, отыгрывая одну из жертв, спасённых благородным образом.       Причина её нервного хлопка век, замершего сердца и онемевших пальцев кроется в том, что человек напротив отличается от тех, с кем она привыкла иметь дело. На нём кровь выглядит иначе, не как очерняющее пятно. И одна его ладонь, кажется, разбивает черепа не хуже помповых дробовиков. Она прежде не замечала массивности его предплечий, покрытых шрамами, и не задумывалась о том, возможно ли просто… раздавить голову?       И подобные мысли ошпаривают рассудок в эту секунду. Заставляют вспоминать детали их первой встречи и выискивать в памяти кровь в его волнистых прядках. Возможно, он приходил так и раньше, а ей не доставало смелости увидеть это.       — Х-хорошо, — прочистив горло, отвечает Дивия.       Ампулы упакованы в запечатанной коробке. Ящик отодвигается нехотя, с натужным скрипом. Механизм нуждается в замене. Как и всё помещение, одна часть которого пребывает в полумраке, а вторая взята словно из лаборатории — пугающий, но подходящий месту контраст, приманивающий таких, как он.       Она подхватывает две упаковки, стягивая с них резинки. Запасы отчего-то кажутся ещё более скудными, хоть остальные шкафы забиты под завязку, а на рассвете ожидается новая партия. Дивия трёт кончик носа, пока трясущимися пальцами захлопывает ящик и по неведомому импульсу прокручивает ключ в ржавом замке.       — Откинешься, — бурчит ему, подойдя к стойке. — Никто и откачать не успеет. Ты для друга столько берёшь?       Свежие, только вышедшие с печати банкноты лежат на пластиковой подставке. Деви облизывает нижнюю губу скорее от напряжения, нежели от жажды.       — Когда молчишь, ты нравишься мне больше.       — Я серьёзно, — Деви сжимает пачки, прижав их к животу. — Мне лишние проблемы не нужны. Двойную дозу продаю крайне редко.        — Ты от меня расписки с именными инициалами ждёшь? — язвит он, приблизив лицо к решётке.       — Объяснения, куда ты намерен слить четыре ампулы.       Не такой уж и страшный, когда говорит. И голос у него отдаёт табачной терпкостью и крепким градусом скотча; слегка напитан хрипотцой, низкий и давящий. Дивия едва не подскакивает, когда вторая его рука врезается в разукрашенные гуашью прутья над её головой, разнося звонкое эхо по углам лавки.       На картоне отпечатываются следы от кончиков ногтей. Она учащённо моргает, поздно замечая, как трещит гнилое дерево стойки от веса его тела. Ей хочется вымыть спиртом эту мысль из ума.       — Как зовут? — внезапно интересуется он, и есть в этом интересе что-то угрожающее, запретное и более преступное, нежели пачки особых наркотиков в её руках.       — Деви, — молвит спустя секундную заминку.       Он кивает так, будто имя поведало ему причину её раздражающего интереса. Отстраняется, нарочито делая медленный шаг назад, давая ей шанс поглубже вдохнуть перед смертельным пикированием с высоты его резкости и грубости.       И Дивия жадно вдыхает.       — Знаешь, Деви, — он наклоняет голову вбок и взглядывает на неё ещё более жутко, чем секунду назад. — Ты хорошая девчонка. И проживёшь долго и счастливо, если перестанешь капать мне на мозги. Отдай товар. Иначе никакая решётка тебя не спасёт.       Её неожиданно пронзает осознание, что никто из окружения давно не выглядит так же крупно, принимая ампулу за ужином. Не потому, что вещество подавляет аппетит и превращает мышечную массу в расходный материал. Всё дело в ценнике. Дивия работает на качество.       Сердце сотрясается в странном предчувствии. Оно парализатором сковывает ступни и обостряет инстинкт самосохранения. Трещащая над головой лампа замолкает. Оказывается, на улице давно льёт дождь, и капли мерно постукивают по железной лестнице снаружи.       Конечно, она отдаст ампулы после таких слов. Ему приходится вырвать упаковки из её хватки, слегка разодрав изображения смайликов. Дивия отшатывается, ударяясь спиной о металлический стеллаж.       К деньгам, впитавшим пятна крови, она не притрагивается. Но, будто в помешательстве, после его ухода вкалывает дозу себе.       И после долго царапает горло, воображая, что его мокрые пряди щекочут её спину.

***

      Когда Доран чувствует, что жизнь обретает оттенок разложившегося мяса, эта странная тощая девчонка выручает его.       Нет, она не является к нему феей с крыльями и прочей трогательной чепухой из детских сказок о любви. Хотя в припадках эйфории, выстреливающих довольно часто, он видит её, но не со светящимся нимбом над каштановой макушкой, а с вывернутыми из кровоточащей спины лопатками.       Получается, соврал. Всё-таки, она фея. Но со своеобразными крыльями, которые изобразило его воспалившееся воображение.       В ярком свете потрескивающих ламп цвет её кожи почти мертвенно-бледный, с синеватым подтоном, ассоциирующимся с утопленниками. Она вся… хрупкая, ничтожно маленькая, едва заметная на полотне его нелепой фантазии, не говоря уже о чём-то большем и грязном.       Но у девичьих рук сильная, напряжённая хватка, давшаяся ему не с первой секунды. Веди себя Доран привычнее, вырвал бы её кисти, но в их маленьком городке нет больше такой же искусной и вставляющей дряни, чтобы так безрассудно калечить за одно неправильное действие юную, чрезвычайно обессиленную душу.       Он толкает тяжёлую железную дверь, пошарпанную ржавчиной снаружи, и попадает во взрыв сине-фиолетовых красок, размазанных по всему залу. Это место уже прикипело к его сердцу. Музыка почти не тревожит в этот раз, играя незначительным аккомпанементом к звучным голосам гостей. И лица вокруг не тронуты грустью, отчаянием или всем вместе.       Рай, созданный кем-то таким же, просевшим под дофаминовой болезненной пыткой. Или под женщиной, заменившей адреналиновые разноцветные капсулы с ограниченным сроком действия. Одно точно: здесь, под землёй, течёт раскованное, низменное наслаждение, обезличенное, но потому и прекрасное.       Нос щекочет запах крепких сигарет и сладкий цитрусовый парфюм. Мадам Тхакур подходит к нему плавной поступью, играя с мундштуком изящными, длинными пальцами в чёрной бархатной перчатке.       — Уж думала не явишься, — звуча расстроенной, раскаивается она. — Твои любимые разобраны. Бизнес, сам понимаешь. Я не могла долго держать их без дела.       — В этот раз я за другим, — он поворачивает к ней лицо, ломая уста о непривычную вежливую и искреннюю улыбку. Желваки твердеют от напряжения. — Покажи мне…       Тех, что пахнут лекарственным тряпьем и спелой вишней одновременно.       И мадам показывает, подведя к нему обезображенную татуировками душу с кожей, точно обескровленной и отторгнутой солнцем. У них даже похожи волосы, кучерявые на сухих изломанных концах.       — Подойдёт, — кивнув и расплатившись ампулами, соглашается Доран.       Он воображает, исписан ли хоть один сантиметр её тела такими же татуировками.              Под отсветом синего неона, поглощающего всё пространство узкой спальни, видны лишь изгибы. Тонкие, очерченные наготой и дрожью от сквозняка, проникающего через щель в деревянном окне. Да, совершенно похожи. Те же выпирающие кости таза и рёбёр, нетронутые чернилами машинки, и завивающиеся тёмные прядки, прячущие линию хрупких позвонков.       Дорану стоит лишь прикрыть веки, как взбудораженные и исцарапанные нейроны рисуют для него иную реальность, ограниченную низкими стенами лавки и пошатывающейся стойкой с вбитой в неё решёткой. Ноздри погружены в запах переспелой, уже гноящейся вишни, упавшей ему в рот. И бесконечной вонью лекарственного спирта. Как безобразно идут дела, раз его челюсти жуют эту вишню, не переставая, а язык размазывает сок по нёбу.       Определенно неправильно то, как он, поддавшись мимолётной мысли о Деви, высасывает из безликой девушки жизненные силы. Выдёргивает из ребёр её то необходимое, жгучее и дурманящее, почти как жёлтую ампулу с чистым, натуральным дофамином, гуляющим по связкам нервов в его организме.       И когда истошный девичий крик ударяется о вспотевшие стёкла и запертую дверь, что-то в Доране утихает, расщепившись атомами удовольствия по всем расширившимся сосудам. Отчего-то жажда не заглушается, становится первичной потребностью, а обмякшая под ним девичья плоть обретает чёткий образ с одним именем.       Её робость, доведённая до автоматизма месяцами работы, проносится в его сознании отрезвляющим кипятком и стремительно охлаждается, когда душа принимается до кровавых борозд выцарапывать на его шее замысловатые узоры.       Он опускается, придавливая, кажется, бездыханное и холодное тело. И вбивается в него до тех пор, пока запах вишни и лекарств не растворяется в подступившей к губам желчи.