The Weeknd — All I Now.
Мы познакомились с ним той ночью, когда идти было некуда, когда хотелось сбежать куда угодно — и попал я именно к нему. У нас были общие знакомые, так мы и оказались за одним столом. Скарамучча всегда улыбался, его улыбка могла зацепить любого человека, его звонкий смех, тёмные бездонные глаза, что сияют лишь при свете светодиодов клуба, они казались мне такими глубокими. Его улыбка действительно привлекала к себе внимание, на его губах всегда красовалась вишнёвая помада, что иногда растиралась от мокрых стаканов и чужих губ. Мне нравилось наблюдать за ним, за тем, как он смотрит на других, пока кто-то несёт свой пьяный бред, за тем, как он поджимает губы после собственной язвительной шутки. Мы были настолько разные, насколько это возможно. И эта разница меня тянула к нему, банальный интерес к таинственной личности, скрывающейся за вишнёвой улыбкой. Хотелось заглянуть к нему в душу, увидеть закулисье этого манящего образа, но таким недосягаемым он казался, как звёзды на сцене. Я понимал, что на фоне остальных в клубе выглядел невзрачным, возможно, для него даже прозрачным. После первой нашей встречи я долго стоял в ванной комнате, вглядываясь в собственное отражение, мелькающее в зеркале. В тот день я пришёл домой с блёстками на щеках, он меня ими обмазал. Как сейчас помню... Брюнет громко вздыхает, делая пару глотков крепкого алкоголя в стакане, а после хмурится и качает головой в разные стороны, будто это поможет его мозгам встать на место. Он прикладывает пальцы к собственным векам, на секунду опускает голову вниз, скрывая своё лицо, а после поднимает, убирая руки и возвращая яркую улыбку. Он поправляет собственные волосы и осматривает помещение, взгляд цепляется именно за Кадзуху, что сидит в уголке дивана. Куникидзуши знает таких людей и причину, по которой такой человек, как Каэдэхара, здесь. Скарамучча ненавидит скуку всей душой, он готов отдаться алкоголю, наркотикам полностью, жить в этом мире иллюзий и никогда не просыпаться. Он готов пойти на всё, лишь бы не умереть со скуки. Потому-то такой типаж невзрачных и вечно молчащих людей его от и до раздражает. Но он не любит такое игнорировать, в его правилах над такой добычей издеваться. Парень подсаживается к светловолосому и загадочно отворачивается, будто находится душой и разумом всё ещё в интересной беседе друзей. Словно участвует, но лишь играя роль. Он оборачивается на знакомого и откидывается на спинку дивана, сокращая дистанцию между ними. — Ты знал, что библиотека немного дальше? Ниже клуба, ты дверью ошибся, когда пришёл сюда. — Что? — вопрошает тот, половина слов уплывают из слуха Кадзухи из-за громкой музыки. — Тебе здесь не место, ботаник. Ты чего тут киснешь? — Скарамучча наклоняется к уху Каэдэхары и произносит свои слова громко и чётко, что удивительно для столь пьяного человека. Даже говоря такие едкие слова, он улыбается, когда смотрит в глаза собеседнику. — Меня просто позвали, и я... — брюнет, не дослушав, закатывает глаза. — Боже, заткнись. Скарамучча хватает со стола небольшую палетку с яркими блёстками и нацепляет кучу на указательный палец, а после лёгким движением обмазывает одну щеку Кадзухи, пока тот пытается увернуться. — Что ты делаешь? — Делаю из тебя звезду. Не вертись, — он выхватывает второй рукой очки Кадзухи, откладывая их на стол. Как же нагло, но как же остро ощущаются пальцы Куникидзуши на коже. Тёплые. В отличие от моих холодных. Порой я подозревал у себя анемию и клянусь господом богом, что готов был упасть в обморок, когда Скарамучча был так близко. Щёки розовели вмиг, хорошо, что незаметно при таком свете. Куникидзуши был словно огонь в камине дорогущего дома в лесу. Он так ярко горит и из-за вентиляции, что не позволяет почувствовать этот дым, проявляющийся в ходе его горения, притягивает к себе. Теплом и звуком трескающегося угля. Он улыбается, сгорая с каждой секундой, идя по жизни с весельем. Он тратит последние силы, одевается как на красную дорожку, красит ярко губы и веки, зная, что может даже завтра потухнуть, потеряв абсолютно всё, что у него есть. Даже друзей, ведь кому нужен камин без огня? Кому нужны сгоревшие угли? Мне хотелось быть рядом, хотелось приложить свои холодные ладони к его тёплым щекам, смотреть в его глаза. В полной тишине где-то за тысячи километров от этого дешёвого клуба, от этой сплошной лжи, запаха алкоголя и блевотины на полу. Почему-то об этом я подумал в первый раз, когда увидел его.Я хочу коснуться твоих щёк.
И ты знал это, ты знал, что все в этом клубе смотрят лишь на тебя, и это так бесило. То ли из-за моей собственной неуверенности, то ли из-за зависти. Скарамучча не знал границ, иногда это заставляло его выглядеть круто, иногда глупо: как-то застуканный в туалете за непотребствами с другим парнем, тут же становился звездой каждого вечера своими до невозможного бесстрашными луками в виде коротких юбок, порванных сетчатых колготок, голой груди под чёрной кожанкой. Всегда ярким макияжем. Он будто специально делал это, знал, что в клубе темно, и тот свет, что попадал на его лицо, заставлял его буквально светиться, словно он был настоящим ангелом. Точно пришедший с бала из ада. Новый день, новая ночь, новое утро в отрезвлении, всё такая же морда в отражении, всё те же блёстки на щеках. И размазанные остатки вишнёвой помады на моих губах. И когда только я успел возненавидеть себя и возжелать Скарамуччу? Бледные пальцы касаются уголков губ с красными пятнами. В голову лезут воспоминания о вчерашней игре в бутылочку. И мне несказанно повезло. Скарамучча целуется уверенно, чувствуя, что получает отдачу, он вскипает и начинает напирать. Он зарывал тогда свои тёплые ладони в моих волосах, наматывая их на пальцы и очень больно оттягивая. Никогда не считал себя мазохистом, но тогда я хотел почувствовать его такого, какой он есть. Непритворного, не пытающегося угодить моим вкусам к нежности. Он всегда был таким, хотя в моих мечтах он бы принёс мне мандаринок в день болезни, погладил бы по голове, когда накатит грусть, и заступился бы, когда толпа кричала, что я лживая и бестактная тварь. Господи, я до самого вечера того дня пытался запомнить по максимуму вкус его губ, запах его едкого парфюма и теплоту его тела, что наваливается на меня во время шуточного поцелуя. Но запомнилась лишь его улыбка, растрёпанные волосы, растёртая помада на губах и полуприкрытые глаза. В душе пьяный голос визжал, орал, кричал, умолял и молился: «Боже! Боже мой! Ещё! Я хочу ещё! Ну, пожалуйста, господи!» Вы заметили, как же много я уже упомянул Господа? Да, потому что Скарамучча и был для меня им. Тем самым обращением. Тем самым вздохом. Но Куникидзуши лишь вновь смеётся от удавшегося издевательства над моими чувствами. Ему определённо нравилось смотреть на моё выражение лица без очков в такие моменты. Удивление, смущение, смешавшееся с желанием. Без очков я плохо видел, картинка ещё больше размывалась от моих эмоций, от моего опьянения им. Скарамучча выхватывает у друзей мои очки, что пошли уже по рукам, и одевает их на моё лицо обратно, возвращая меня в эту реальность. Очки неприятно, но ожидаемо заляпаны, отчего хочется сморщиться. Он напротив меня, так близко и так непристойно облизывает свои вишнёвые губы и вновь издевается. Я гляжу в зеркало ночного клуба, где на щеке моей виднеется красный след. — Спорим на поцелуй, что тебя ударит та девка, если ты скажешь ей, какая отвратительная на ней сегодня кофточка, — усмехается брюнет, делая глоток из звенящего стакана со льдом. Меня в тот момент было уже ничем не удивить, находясь почти каждый день в том клубе, я стал пить больше и больше, то на спор, то ради игры, то ради большего веселья. Он вертел мной как игрушкой, зная, что я хоть голым готов пробежаться по клубу ради ещё одной секунды с ним. Потому ни слова не промолвил, лишь пожал плечами, в очередной раз попадаясь на эту уловку. Девушка в действительности была очень симпатичной и красивой, она захватила внимание всех на сегодняшнем вечере, и, как я понял, Скарамучча ненавидел это. Когда внимание не на нём, когда не на него все смотрят, когда не о нём говорят. Иногда мне казалось, что он готов на всё, лишь бы быть в центре. И это меня в нём пугало. — Кофточка отврат, — говорю я, не скрывая пьяной улыбки. Блондинка, будто бы не расслышав, разворачивается ко мне и переспрашивает: — Что? — Хуёво выглядишь сегодня! — выдаёт громко Скарамучча, заливаясь смехом. — Придурки! — она замахивается своей рукой в мою сторону и бьёт лёгкой рукой, оставляя смачную пощёчину. Девушка берёт свою сумочку и замахивается ей в Скарамуччу, тот как всегда веселится. Затем подрывается с места, перехватывает мою руку и выбегает из расположенной в клубе комнаты отдыха. Он сжимал мою руку так крепко, что казалось, будто у меня и вовсе не было выбора. Я должен бежать с ним. — Нет, ну ты видел её лицо? Ха-ха! Ну и жаба! — брюнет пытается отдышаться, постоянно заливаясь смехом. И вот мы уже на набережной напротив клуба. Всё это показалось мне таким романтичным. Я тогда почти не знал его, но почему-то был уверен, что пойти ему некуда. Иногда мне даже казалось, что клуб и является его домом. — А с тобой весело, — брюнет улыбается, прожигая взглядом мой затылок, я чувствовал каждый его взгляд в мою сторону, настолько дорого мне это внимание. Казалось, что прийти к такому исходу событий я мог только в своих снах, но нет, всё наяву и даже лучше. — Поехали к тебе. Всё тело бьёт током, взрыв и ещё один, салюты окрашивают тёмное небо в разные цвета, а Куникидзуши будто плевать, он всё также, не отрываясь, смотрит на меня. На меня? На меня. В его глазах сверкают искры, да и в моих тоже. Я тоже хочу этого, хочу увидеть его вне клуба, на своей постели, на своём диване, на своей кухне. Хочу увидеть его трезвую улыбку, посвящённую только мне, с моей очередной мегатупой шутки. Хочу вновь почувствовать его тёплые руки на себе. Голову накрывает множество мыслей, фантазий, но я не даю себе упасть в них, оставаясь в реальности, и, наконец, отвечаю: — Поехали. Скарамучча словно убегает от меня, прячась в моей же квартире. Он игриво скачет с одного угла в другой, хватая что-то в свои руки с полок и попутно задавая самые разнообразные вопросы: «О, это твоя семья?», «Неужели ты и в школе так по-ботански выглядел? Вот умора!», «О, а это твои награды? За что? За гордую степень душнилы?» Его вопросы были настолько бестактными, вольными, наглыми, как и он сам. Но как же мне хотелось схватить его, прекратить его бесконечное движение, бесконечное избегание. Потеряв бдительность, я перестал его видеть перед собой, в этой квартире тяжело потеряться, и на секунду я подумал, что всё закончилось и он сбежал, но нет. Приоткрывая дверь в собственную спальню, я вижу его. Скарамучча лежит на моей же постели, подпирая свою голову одной рукой. Он ухмыляется. — А я думал, ты струсишь. Я не понял, к чему он сказал это, но дальше всё как в тумане, хоть мне и хотелось запомнить каждую чёртову секунду той ночи: его горячие руки, блуждающие по моему телу, сладкие обещания на ухо, страстные и столь долгожданные поцелуи. Его голос украсил потолок в моей комнате, свой запах на подушках, парфюм и даже обычный вкус дешёвого шампуня — всё это он оставил в моей спальне. И не раз он приходил ещё в эту квартиру. Мне нравилось смотреть на него в моей домашней одежде, в моих халатах, но больше без. Его до безумия худощавое тело, красивые, но бледные руки с выпирающими венами, его вишнёвая помада. Мне нравилось рассматривать наше отражение в стоящем в спальне огромном зеркале, видеть там его, потягивающимся на постели. Видеть там отражение его голого тела со всех сторон. Мне казалось, что я схожу с ума, казалось, что дни с ним летят бесконечно быстро. Что всё это — лишь иллюзия, быстрый отрывок из фильма, какая-то чушь. Зарисовка сценариста на салфетке в кофейне. Он курил сигареты, до непривычного много, и точное их название я так и не запомнил, но это были такие же вишнёвые сигареты, обёрнутые в странную коричневую упаковку. Они были дорогими, наверное. Он курил везде, и ему всё точно так же было плевать. В моей квартире, на балконе, в клубе, возле окна, на постели. Стоял аж целый бокал на тумбе с его окурками. Я не выбрасывал, считал это частью декора, частью его в моей жизни. Я так сильно влюбился, так сильно возжелал прожить с ним всю свою скучную жизнь, в ней не хватало только его, всегда не хватало. Но я понимал, к чему он идёт и чего хочет добиться, он много раз пытался склонить меня к так называемому «кайфу». Я всегда был против, в такие моменты Скарамучча лишь поощрял меня, затыкая мои нудные речи грязными поцелуями с вишнёвой конфетой во рту. Господи, всё это сводило меня с ума каждый день. Вид того, как Куникидзуши расстёгивает ширинку моих джинс, поглядывая на меня своими глазами в чёрных тенях, что триста раз успели размазаться за ночь. Как он показательно раскрывает свой рот, показывая язык. Этот контраст его розового языка и вишнёвой помады... Друзья говорили мне, даже кричали, что я связался не с тем человеком. Кто-то даже упоминал, что жалеет о том, что привёл меня в этот клуб. Меня глушил салют Скарамуччи, его яркая улыбка, что при свете не являлась мне вообще, его громкий смех, словно настоящие взрывы, обжигающее тепло его искорок. Как же меня злили попытки разлучить нас с ним, в основном виновниками подобных действий были друзья. Я рассорился со всеми, с кем только мог, в доказательствах, что наша встреча была судьбоносной и нам суждено прожить вместе всю жизнь, что он изменится ради меня. — Хватит толкать эту дурь себе в нос, перестань, ради меня, прошу тебя. Я находил его весёлым на кухне, за барной стойкой, и он не боялся, а лишь улыбался. — Тс-с, не бурчи, всё нормально, это последний пакетик, — тихо смеётся брюнет. И вот опять он подходит ко мне, запуская свои руки под мою футболку. И вот опять он снимает мои очки и облизывает мои искусанные губы. И вот опять они не были противны ему. Мне не нравилось будить его из его мира грёз с помощью холодного душа, мне не нравилось искать его по клубам тёмной ночью, мне не нравилось любить его. Долго трезвым находиться Скарамучча просто не мог: или наркота, или алкоголь. Возвращаясь с очередного клуба в поисках потерянного Куникидзуши, я не знал, за какую мысль тут вообще можно зацепиться. Меня убивали моменты, когда он так внезапно исчезал. Я знал только одно: он не предаст, он принадлежит мне, а я ему. Мне писали друзья, пытались вытащить из этой ямы, но всё тщетно. Мне был интересен лишь он. «Твой Скарамучча сейчас у нас в пабе, приходи, заценишь», — это сообщение заставило меня умереть и возродиться. Тревожные мысли заполонили голову, а губы повторяли одно и то же: «Лишь бы не передоз, лишь бы не передоз...» Влетев в клуб, я пытался отдышаться после небольшой пробежки в километр от метро. Подняв голову, моё сердце упало на пол, уголки губ не могли подняться ну никак. Всё тело одолел озноб и жар. Я застыл на месте. Тишина в моей голове стала оглушительной, как и последняя искра салюта, оставляющая за собой пустоту. Темнота ощущается ещё лучше, когда вмиг теряешь источник света. Я вижу его, его знакомую спину, открытую в вырезе футболки, на которой нарисована до смешного обычная грудная клетка. Чёртов Куникидзуши. Живой. Он оборачивается, одаряя меня последней искрой своей вишнёвой улыбки с размазанной помадой. Всё тело бьёт потоком ненависти, злости.И лишь моя правая рука может двигаться, я поднимаю ствол и нажимаю на курок.
Последняя искра была за мной, от выстрела.
Или за ним? За его алой кровью.
Мне никогда не нравилась его помада.
И лишь сегодня она была ему к лицу на фоне всей этой крови.
Только когда громкий звук утих, я вспомнил, как хорошо мне было с ним. Как мы смотрели вместе фильмы, как я готовил для него завтрак, как он улыбался мне в тот день и как же я был рад, что эта улыбка, наконец, была подарена только лишь мне. После праздника всегда наступают будни, после фейерверка тишина, а после выстрела — смерть. И не может праздник длиться вечно, хотя в его глазах, что отражают ночные огни этого города, праздник будет всегда. Как он того и хотел.