Героиня на все времена

Говорят, начало — самое главное в любом повествовании. Начни неправильно анекдот — тебя примут за дурочку. И чтобы избежать подобного, пожалуй, начну с самого важного события в моей скучной жизни: из-за расстрепанных нервов после долгой учебы разным наукам и искусствам, один любезный врач, из тех врачей, которые вечно поправляют свое пенсне, вынужден был отослать меня с родителями на воды в Пятигорск. Маменька ужасно боялась черкесс, а папенька — потери нашего капитала. Маменьку оторвали от бессмысленного рукоделия, папеньку — от военной службы. Меня же только оторвали от родного дома, но это, я уверена, я переживу довольно быстро. Я давно заметила за собой странность: я могу уснуть хоть на полу, а привыкать к дому я вынуждена и того меньше. Такая уж натура у меня. Нас усадили в качалку и лошади понесли нас вперёд по неровной натоптанной тропинке куда-то вдаль — подальше от родного дома. Я знала, что я вернусь туда, но какое-то странное чувство, которое возникало у меня в мозгу при опредленно странных ситуациях, стало постоянно возникать. При каждой остановке мне становилось худо: после долгой тряски мои ноги были просто не способны устоять на ровной земле. Маменька напивалась до отвала водой, из-за чего дальше на пути приходилось делать вынужденные остановки, папенька зачитывался газетой, пока я то гладила уличных кошек, то глядела куда-то в небо. Облака всегда привлекали меня больше гор или морей. Наверное, в прошлой жизни я была гордой чайкой, которая боролась за свое слабое потомство до последнего птенчика, а после гибели всех — разбивалась о скалы. Мы за три дня доехали на снятую заранее квартиру с большой залой и тремя комнатами — две спальни и один кабинет для папеньки. Я знала, что многие супруги после какого-то возраста нежелания, видимо, разъезжались по разным комнатам, но мои родители поминутно всю жизнь готовы были лобызать друг другу руки-ноги, а совместный сон всегда восстанавливал их и давал силы на новый день. Я слышала собственными ушами. Меня поселили на верхний этаж, почти под крышей и велели вести себя как можно громче, дабы разбавить скуку долгих дней. Я исправно исполняла просьбу: играла на лютне, вслух читала Шекспира, декламируя монологи с такой живостью, что родители поднялись ко мне и исполняли по две-три роли. Так мы закончили «Макбета» и готовы были перейти ко «Сну в летнюю ночь», но сухая старушка зашла в комнату без стука и сообщила с некой надменностью, что обед подан. Она ушла, а мой папенька тут же засмеялся, накручивая белокурый ус на палец. Маменька тихонько посмеивалась в ладошку, поглядывая на него. Я же стояла и глупо глядела на них и на дверь, в которую только что ушла старушка. — Георгия Идимовна хорошая женщина, сильная, но больно уж не знает о приличиях. Это благо мы попались порядочные и понимающие, а если б какие-нибудь москвичи, или, не дай бог, питерская молодежь, так ей не избавиться было бы от позора, — заговорила маменька, поедая целую тарелку куриных ножек с печёной картошкой. Папенька кивал в согласии. — А давно она тут работает? — спросила я. Маменькая задумалась, подкрепляя свои думы новой порцией картошки, поливая её вкусной горячей подливой. — Да, слышала я уже от соседей, так она тут уж ещё при Александре работала, а там уж кто ее знает. Главное, чтоб не шумела по ночам, — и захихикала. Папенька кашлянул в ладонь, затыкая смешок мясом. Первая ночь всегда запоминается. Меня вымыли в огромной ванной вместе с маменькой, натерли нам спины маслами, сделали массаж ног, — очень хорошо, прошу заметить, эта некая молодая Аннушка уж больно рукастая — помыли волосы на всем теле и укутали в мягкие полотенца. Так хорошо я себя ещё никогда не чувствовала. Иногда я понимаю, как мало мне нужно для банальной радости. Я рада, что живу, просто иногда скучаю. Лёжа на мягкой постели всегда приходят только хорошие мысли. Маменька пожелала мне доброй ночи и убежала в комнату к папеньке. Я слышала их хохот и скрип кровати. Хороших мыслей куда больше, но чаще я думаю, что мне бы ужасно хотелось видеть своего мужа также, как маменька видит папеньку. Их любовь — вот пример всем ужасным любовным страстям на балах да в кабачках. Да, женщины тоже знают такое вульгарное словцо. Мысли часто хаотичны, но мы пишем их на бумагу и нам лишь кажется, что мы все понимаем. На деле же мы записали только верхушку кулича — дальше идёт свежий мягкий хлеб с изюмом — истинным смыслом и пониманием. Но я постараюсь все же записывать всё как можно понятнее. Да, женщина пишет — вот уж анекдот. Так вот: мысль. Маменька как-то сказала мне, что пока я не буду знакома с человеком, чью любовь мне хочется получать и кому также взаимно хочется дарить любовь, то надо бы подождать хотя бы более двух лет, а до того времени никаких замужествах даже не стоит не думать. В то время можно кокетничать и развлекаться вдоволь. Я всегда слушаю маменьку, какую бы чушь она не несла. Мне кажется, что даже частые ее вздоры несут куда большей откровенности, чем все разговоры перед первой ночью молодоженов. А теплая постель и правда расслабляет. И они хорошо знают, как её разогреть. На утро я ощутила ужасную сухость во рту и такой же ужасный голод. Мне хотелось съесть блеющего ягнёнка у меня под окном, но, будучи приличной женщиной, я сдержалась и спустилась умываться. Меня нарядили в пёстрое платьице с лентами, повязали шляпку и повели под руку гулять к колодцу на площади. Как я узнала от маменьки, с самого утра здесь гуляет вся приехавшая молодежь отдохнуть и поправить здоровье. Она непременно захотела познакомить меня со всеми. Даже с бездомной рыжей кошкой, которую разрешила мне гладить «сколько вздумается». Мне хорошо, когда она так добра. — Посмотри, вон там, кажется, самый смуглый, сынок нашего дядюшки по моей бабушке, кажется, его фамилия Доброворов. Может, познакомишься с родственником? — сказала она это так серьезно, что я даже почти повелась. Но ее смешок неудачно был мною услышан, стоило мне убрать ее руку. Я вернулась и закатила глаза. — Не беспокойся, скоро подойдёт Андрюша и мой нрав будет умерен, — прошептала она мне и повела вокруг колодца. Маменька любила назвать папеньку как-нибудь ласково, тогда как он звал ее только по ее полному имени — Антонина. Отчего-то им казалось, что в таком подчинении один у другой они ставят себя выше других пар всей столицы. Папенька и правда быстро подошёл к нам и взял нас обеих под руки, проведя до какого-то странного ресторанчика на открытой площадке. Нам подали вкусные ванты, я обпилась яблочным соком и весь оживленный разговор родителей просидели на стуле еле живая, переваривая всё съеденное и выпитое. Было слишком вкусно и я только слышала, как где-то на ветвях раскидистого дуба щебечат мне свои песни птицы об успокоении моего желудка. Я бы и дальше не заметила, как к нам кто-то подошёл, но маменька так вскрикнула и со скрипом встала со стула, что я вынуждена была принять благородную усадку. — Рад знакомству, милые дамы, уважаемый Андрей Петрович, — учтиво продолжал какой-то моложавый офицер. Шинель бы шла ему куда лучше, я уверена. — Здравствуйте, милая Катерина Андреевна, никак не удавалось подойтись к вашему семейству, но вот вы здесь! — говорил он мне, целуя мою руку в перчатке. — Пожалуй, я рада, что нам выпала наконец такая удача, — отвечала я. Он побелел. — Удача! Ещё какая! — взмахнул он рукой. — Можно ли присесть к вам? — Увы, мы уже отходим домой, но приходите как-нибудь к нам в гости, — тут же сказал папенька. Офицер будто загрустил, соостроил мину, но кивнул и помог мне подняться. Если бы не его крепкая рука, то я бы просидела на том плетёном стуле ещё до вечера, слушая, как местные жители начали затягивать свои песни. Я бы не словечка не поняла, но мои уши, как и желудок, были бы счастливы. Сейчас же, сидя на моем стуле в комнате я понимаю, что пытаюсь вспомнить фамилию того моложавого офицера. Его аккуратное, будто детское личико, повреждённое пощечиной войны только, все ещё глядело на меня с той его огоряеной миной. Вспомнила! Свечу не зажигаю, пишу на угад. Его зовут Николай Андреевич Грачёв.