Твоя вера, моя правда.

— И тебя действительно никогда не интересовало это? Кавински хмурит брови и проницательно смотрит на Инспектора, пытаясь разглядеть в его очах-омутах хоть толику неравнодушия. Тот глаза лишь отводит, пару раз смыкая звёзды ресниц. Кусает губу, возвращаясь к мыслям, и молчит безнадёгой, совсем не двигаясь. Только Винс почти слышит на периферии тяжелый стук атомного сердца, и мужчина оттого теряется, замирая, казалось, ещё больше. — Если это произошло, значит, была необходимость, — хрипит тот баритоном, и его глаза в свете тусклых ламп почти походят на молодое вино. Наблюдатель смотрит на него почти с вызовом, лицо нечитаемо практически абсолютно, выражая лишь то, что лежит на поверхности души. Атомного сердца у него нет, и на секунду Войду кажется, что отлаженный механизм справляется хуже примитивной органики. — И твои родители не достойны быть узнанными? — Кавински с пол-минуты молчит, немного наклоняет голову в сторону, не теряя концентрации на глазах собеседника. — Тебе так «сказали», я принимаю твою веру в государственный аппарат, я не принимаю веры в шестерни, которые в этом аппарате крутятся. Инспектор смотрит, смотрит долго напрямую в чужие очи. Сперва с каким-то едва язвительным сомнением, затем с отдалённым пониманием чужих слов. — Меня воспитали в том полицейском отделе. В его словах звучит близкой параллелью гордость, не пересекаясь с основным смыслом. Святая верность одному из исполнителей приговора в горевших красным глазах казалась фальшью, только вот была истинной, взращённой вручную. И оттого особенно тяжело было Наблюдателю выдерживать чужой взгляд, полный любви лишь к аппарату и строю. Он долго ещё сидит на полу, потирая пальцами выцветшие рыжеватые манжеты куртки. Обрисовывает взором личную ещё мастерскую и созерцает кружащую в тёплом ламповом свете пыль. — За что тебя стёрли? Вопрос гремит благоговейным громом, отзываясь эхом от бетонных стен. Вот она — точка этого вопроса. Кавински тщательно бдит, наблюдает и его душа слегка трепещет. Он подозревал первенство в этом вопросе, но больше от того, что номер Войда никому не известен. Ему всего-навсего повезло. Инспектор с откровенной мрачностью молчит, устремляя взгляд ко всё той же лампочке. Он смотрит на мотыльков. И на Наблюдателя, который тянется к ветхому захламлённому совершенно разношёрстным хламом столу. Тянется, выпрямляется всем телом, только бы не сделать лишнего шага. Не сейчас, не до этого. Между кончиков пальцев скользит хлопковый бинт, редкая ценность в век одних лишь технологий. Впрочем, нестранным он оказывается по той же причине, по которой обладатель мастерской является и обладателем одной из самых больших бумажных библиотек. И иссиня-чёрные волосы блестят маняще, когда мужчина напротив встаёт с холодного пола, встаёт и не отряхивается, чистыми ещё руками разворачивая бинт. Смотрит на Войда немо-утешающе, почти заботливо и как-то даже совсем не по-дурацки. Он зависает на пару секунд, пока Инспектор колеблется и протягивает вперёд руки. Искусаны в нервной манере, известной совсем немногим, в числе которых Винс был бы первым, будь это список. Чужая организованность в этом сомневаться не позволяла — список был бы. Совершенно глупая привычка, выражение аутоагрессии на бессознательном уровне и то, что действительно было дурацким. Иногда Винс даже шутил, что Войду от этого избавиться сложнее, чем ему перестать употреблять. И шутки эти хорошо скрывали за собой настоящее понимание нежелания прекращать. Кавински был сдержанн, даже не вздохнул, обматывая небольшими кусочками материи кровоточащие раны. Он глядел вновь сосредоточенно, обращаясь по-своему ласковыми глазами к бледным рукам в своих грубых. Бросил остатки ткани куда-то на стол, — на количестве сора это едва ли скажется, — лишь протолкнул рулончик обратно в упаковку, чтобы не замарался до следующего раза. Винс взял в добровольный захват чужую руку своей, провёл медленно пальцем по запястью, синеватым венам и остановился у начала импланта, надавливая на стык кожи и сплава. Инспектор сдался, уютно ёжась и почти с блаженством закрывая глаза. Провёл холодным носом по отдающим золотом волосам, едва коснулся щекой и замер. Кавински всё же вздохнул, уже обнадёживающе, с удовольствием. — К чёрту, Войд, к чёрту стирание.