Передышка

— Федор Алексеич, Алексей Данилыч к тебе.- голос холопа нарушил блаженство тишины. — Проси,- не открывая глаз, мирно протянул юноша. — А рубаху подать? — Не надобно. После доброго апрельского ливня, стихшего только к обеду, в покоях было свежо и даже холодно. С улицы пахло мокрой травой, хвоей от ставень и жирным черноземом. Звуки же все будто исчезли, и только дрожащие капельки срывались с потемневших и набухших рам и с еле слышимым бульканьем разбивались. В распахнутые окна залетал ветер, трепал занавесу тонкого жемчужного ситца, будто звал обратиться ее лебедью и улететь с ним в серую гущу туч. В отдалении, на лугу, который Басманов мог видеть, не меняя своего положения, пушились башки одуванчиков. Сотки барашков, помещавшихся в ладонь до нескольких сразу, паслись на сочной, вымытой зелени, и рассыпались, когда на них садилась стрекоза. Тихой и безмятежной была Русь после дождя. Впитывала в себя влагу и старалась вдоволь надышаться перед приходом солнца с густым жаром. Качавшаяся береза мелькала в углу пейзажа темными веточками с молодыми листами. По детской привычке Федор иной раз обрывал их и ел, будто то семена подсолнечника или орехи. Жевал, он их, горечь в язык впитывая, и думал, что не все сладко и не все свыше дается в мире этом. И любил юноша жизнь эту мудреную, ласкавшую и каравшую, изменчивую и всесильную – посредница, разделяющая тело и душу после последнего часа. Дух – наверх, тело – на нужды свои, чтоб сил иметь. Но в тот день слишком ленив был Басманов, чтобы вставать и листики рвать. Полностью обнаженный он лежал поперек широкой, богато украшенной кровати. Живот его грели рысья, песцовая, соболиная и волчья шкуры, а спину приятно покрывала мурашками прохлада. Нравились ему контраст температур, мягкость мехов, свежий воздух и вид за окном. И потому, воротившись к себе после утренней трапезы царя, предался этому гедонистическому уединению. Визит отца был для него неожиданным. Хоть и оба были на верхушке опричнины, и на пирах сиживали одних, и на охоту выезжали, и в любом деле государя сопровождали, но пропасть была меж ними с целый океан. И стали они друг для друга больше «Алексей-ста» и «Федор Алексеич», чем «батюшка» и «сынок». Но не гнать же родню взашей – угроза положению кравчего будет, как только прознает сирота покинутый царь всея Руси. А посему младший Басманов просто надеялся, что разговор долго времени не займет, и солнце выйти не успеет и не заставит потускневших на стенах фениксов с лилиями и орхидеями дикими снова красками пестрыми воспыласть. Настроение было нежиться в сизой весенней пасмурности. — Хоть бы перед отцом прикрылся, срамник. — Родителя ли мне стесняться? Заодно посмотришь, какую красоту с матушкой народили девятнадцать годков назад,- лениво протянул Федор, продолжая лежать на животе, приподнимаясь на локтях.— Что хотел, батюшка? — Красота-т красивая, да полу не того. Подарок тебе принес. От Петра. Алексей Данилович положил перед сыном сверток малахитового бархата и сел на лавку подле окна. С заинтересованно поднятыми бровями и легкой улыбкой стал Федя развязывать кожаный шнурок. Лежала там сабля дамасской стали, облегченная и искусно выкованная, будто вся единая была. Рукоять серебряная, на ней вырезана птица диковинная с глазами-сапфирами и хвостом с александритовыми пятнышками. Достал вельми довольный Федор из ножен оружие, и отразился в глазах его блеск металла. Помахал ей слегка изящными движениями и полностью убедился, что люб подарок. — Где ж наш Петюня диво такое достал? — С месяц назад татар разбили, а у воеводы ихнего казна в шатре оказалась. Поровну делить стали, да клинок сей Петр себе попросил сверх меры, чтоб передать брату - воеводе опричному, что во славу государя живота не щадит... Про живот он, конечно, промахнулся, ниже брать надо было. — Добре, добре,- кивнул Федор, звеня золотишком в ушах и игнорируя колкость отца.— Поклон братцу шли. — А сам доехать не желаешь? Племяшей понянчить. Авось насмотришься да своих захочешь. Какие б у вас с Варварой ребенки красивые родились! — Сам ведаешь – служба военная, служба кравчая – не до племяшей и всего прочего мне,- Федор пожал плечами, отчего ключицы его обострились еще сильнее.— И так именины встречал в седле и с саблей в руке – на Замоскворечье в гости заезжали. — Потому ты в полдень тут, как кот на печи, что служба,- буркнул дородный воевода. Бросил взгляд он ложе чада своего порочного. Дерево красное заморское, золотой краской исписано, изголовье резьбой костяной увито. Столбы, так же в резьбе золотой, винтовыми казались и кончались начищенными до блеска набалдашниками с россыпью самоцветов. Шкуры дорогие приметил и лебяжьи перины, в шелк голубой одетые, и простыни из кипенно-белого сатина. И все это балдахином благородного медового цвета венчалось. Был на этом богатстве Федор, как Дионис – прекрасен, горд и мог одним своим появлением заставить мир порасти плодами сочными, цветами яркими и все в радость упоительную укутать. И свыше тоже дан. Кто был такой Алексей Данилович с женой своей перед сыном, к верху самому вознесенный и наместником божьим возлюбленный. — Выпросил-таки. — Ну,- Федя довольно болтал ногами, от чего мышцы бесстыдно напрягались и расслаблялись. — А ведь не просят подарков у царей, только ждут милости да челом бьют за нее. — Это предрассудок!- младший Басманов цокнул языком и закатил глаза, подведенные легкой тенью сурьмы.— Просить надо уметь. — Эх, Федька, ни стыда у тебя, ни уважения к моей голове седой,- поджал губы родитель чада порочного. — Бога ради, не зачинай песню лебединую тут! Вон, солнце уж вышло, пока тут с тобой ни о чем толкуем,- голос Федора понизился и стал строгим, таким он обычно недругов страшал.— Подарок отдал – спасибо. Иди с Малютой в шахматы поиграй, али матушку на базар вывези. Когда закрылась за отцом дверь, выдохнул облегченно юноша и расслабленно распластался на мехах, лицом в песца зарываясь. Затылком чувствовал солнце – душно до сумерек будет. Мысли утратили свой порядок и спокойствие, походили теперь на скомороший хоровод, да токмо не веселый. Старался не замечать отцовских укоров. Рядом с ним выходило хорошо, наедине с собой – плохо. Не мог уразуметь родитель, что Федькина любовь всеобъемлющая, оба пола готов приласкать был. И за княгиней приударил бы – да был ли смысл так косвенно с царским родом связываться, если уже четвертый год самая прямая связь держалась. Одна лишняя морока только. А о продолжении Басмановского рода уже брат позаботился. Даже если б завел свою семью Федор, любил ли бы его ветвь отец, или новые упреки нашел бы? Мол, женой и детьми решил сором прикрыть. Будут теперь сыновья да дочки имя отца-блудника нести все лета свои и краснеть. Да хотя, какой там отец – двух мамок иметь будут – Варвару и Федору. Заскрипел зубами юноша, сжал до белых костяшек шкур и, покрасневши, во все горло ругнулся. В последующей тишине казалось, что весь дворец и вся Слобода слышала его. Не жалел себя Федор и к пустым слезам был не склонен. Решил токмо для себя, что изведет любого посягнувшегося на гордость его и упрекнувшего в грехах. Содом построен был на земле, Богом созданной. И не стал бы Бог творить земли, если бы не допускал на ней преступлений, разврата и свобод всяческих. Вспыльчив да отходчив был первый красавец царского двора. Потому успокоился после крика души и, закутавшись в одеяло пуховое, ибо пятки мерзнуть начали, закрыл глаза и провалился в дрему. От земли шла испарина душная и казалось, что даже в дрему она проникала, делая ее особенно сладкой и тягучей. Отчего-то в этом состоянии меж сном и явью казалось, что не в кровати Федор, а на ладье море синие рассекал. Будто качало его из стороны в сторону, вокруг чайки жирные, просторы далекие, а под ногами, прям на палубе, богатства несметные. И монеты, и рубины, и нитки жемчугов, русалками собранные, и даже корона бриллиантовая – все это его, заслуженное неведомыми трудами. «Даже видения мне сулят быть богатым и счастливым. Все в жизнь воплощу, не зря же под самим государем хожу»,- крутилось в мыслях юноши. Вдруг облака миражные стали сгущаться, с небес спускаться и к самому Феде плыть. Прохлада от них шла такая обволакивающая и приятная, что хотелось нырнуть и не выбираться из них всю жизнь. Кружили вокруг юноши клубы белые, все сужая свое мягкое кольцо, да начали будто невзначай кожи касаться. То кистей рук холеных, то шеи нежной, щек пунцовых. В волосах сновали и спутывали крупные кудри. Ощущал все это русский Дионис будто наяву. Улыбался и посмеивался облачным играм и ласкам, пока не начали холодом своим под одежды проникать. Кожа мурашками покрылась, стан весь напрягся и передергивало все мышцы, когда по груди и животу растекался пар сновидения. Открылись по рефлексу губы, и сразу с них стоны полились. Короткие, тихие, хриплые – такие только при одном условии были, когда был он в руках uосударевых. И от мысли о главном алмазе жизни своей, полной роскошного распутства, очнулся Федор от дремы своей полуденной. С секунду он мысли воедино собирал, но так и не смог закончить – понял, что трогают его наяву точно также, как небесные странники из сна. Всей своей кожей молочной понимал юнец, кто шалости совершал, а затылком чувствовал взгляд расслабленный и хитрый. Иван так всепоглощающе действовал на Федю, что даже голубые глаза Басманова начинали захлестываться серой поволокой. Все попытки повернуться и спросить, что светлейший царь делает в его опочивальне в такой ранний час, пресекались. Грозный властно утыкал лицо любовника в рысий мех и сам нависал над ним зверем хищным, готовым искусать манящие поджарые бока, спину с острыми лопатками и особо манящий зад. Коротко только бросил, что передышка от дел и тягот государственных нужна, а где искать упоения весной после поста, как не в постели за сладострастием вельми соромным, но оттого в разы более приятном. Начал поцелуями резкими впиваться в загривок, пальцами, унизанными перстнями, плечи наглаживать. И уже от этого Федор готов был поплыть, уподобившись морю-окияну из сна своего да так же укачивать на себе хозяина земли русской. Льстило неимоверно, что государь не требовал исключительно ублажения себя, но и сам дарил такое наслаждение, что даже опричнику искушенному становилось немного стыдно. Иван Васильевич тешился этим особо и в момент тот пребывал именно в таком настроении – хотелось Федюшку своего поизводить всячески. Уста его тем временем все ниже спускались, пока до самого конца позвоночника не дошли. Усмехнулся царь – отчего ж у кравчего там хвостик дьявольский не растет. Да не дождавшись ответа на шутку свою, продолжил далее путь свой языком. Краснел от этого Басманов моментально да брыкался так, что приходилось за ноги схватить и удерживать. Силы в Иване на все хватало, а осадить токмо для приличия протестующего любовничка тем более по плечу было. Приятно влажным был язык царев, а дыхание его теплое и ровное заставляло расслабляться. И вот уже Федя просто лежал, топя себя в стонах и ощущениях наиприятнейших. Даже когда слегка внутрь Грозный подавался, юноша старался не напрягаться, только соглашаться на все и бред любовный лепетать. Когда понял государь, что не денется никуда его ручной чертенок, отпустил ляжки, на коих уже проступали следы нежного насилия. Подушечками пальцев огладил бедра возлюбленного, щекоча и заставляя мышцами всеми сжаться, а потом со звонкими шлепками опустил ладони широкие на ягодицы. И все то время не прерывал работы языком, от которой Федор был уже влажный и разгоряченный. Не видел Иван Васильевич, но наверняка знал, как сильно изводило мальчишку возбуждение, меж низом живота и шкурами звериными набухшее. Это тоже улыбку вызывало и в добавок желание видом полюбоваться. Выпрямился Иван, волосы широким жестом назад загладил и осмотрел красоту перед ним лежавшую. Восхитителен был Басманов, в котором похоть кровь разгоняла. Румяный, уже где-то покусанный и изрядно потроганный, лежал он перед ним доступным и приторным до боли в зубах трофеем. Бери, надежа-государь, хватай всего и имей насколько можешь остервенело – тебе одному это все принадлежит! Но не изменил решений и желаний своих Иван. Ведь за ними шел, бросив дела свои вечные. Накатила прям во время собора страсть непреодолимая, не можно было боле терпеть. От трапезы дневной отказался – к мальчику своему пошел. Не дотерпел бы до вечера – с ума бы сошел от фантазий и напряжения физического. И раз уж вырвался к плотским утехам внезапным, то намерен был полностью облегчить душу и тело. Любил он все в Федьке своем медовом, но в тот день особо манило к самому центру упоения и греха. Потому посыпались шлепки на зад алебастровый: размашистые, короткие, легкие и на крик выводящие. Ударял Иван и кожу сминал, ногтями впиваясь, тряс, щипал, отпускал и второй половине то же внимание оказывал. На каждое прикосновение отзывался Басманов, и было ему все равно, слышал ли кто, как он охал – ведь специально обитать выбрал в далекой комнате, чтоб ушей лишних избежать. Важнее намного были действия государевы. Окончил Иван Васильевич порку недолгую и с довольной улыбкой погладил кожицу раздраженную. Под ладонями чувствовалось тепло, и очень хотелось сохранить его, дабы огонь страсти только расходился и не смел затухать. Продолжил зад лакомый сжимать и мять, сводя и разводя округлости желанные. Феде эти действия вдвойне сладкой истомой отзывались. Чувствовал он, как и само отверстие расслабляется и напрягается под руками властными. Сделать ничего не мог и не желал – так хорошо было, порочно и необычно. Грехом было бы прерывать момент страсти такой. Между ягодицами потекло вязкое тепло слюны и распределялось оно большими пальцами. Особое, совершенно личное удовольствие Ивану было от того, что сначала слюна его пускалась, а потом масло примешивалось. Всегда носил склянку с собой в кармане тайном, ибо за жизнь свою научен был, что позывы плоти неисповедимы и никому не ведомо, когда согрешить придется. Федор, и без того разработанный утехами чуть ли не ежедневными, вовсе стал мягче зефира. Любил любиться молодой задорный опричник и государем, и с теми из опричных братьев, кто полом своим не брезговал, и всеми, кому приглянется его прехорошенькая натура. С государем, конечно, слаще всего было, но столь редко, что в отчаянных попытках сохранить верность можно было сойти с ума. Подумал было Федор, что кончились его сладкие муки, и готовился в одно движение весь член августейшего любовника принять, но иначе обернулось все. Вошел Иван Васильевич только по головку и остановился, чтобы далее играть на нервах и возбуждении синеглазого молодца. Капризно двигаясь назад, Федя старался принять в себя больше, но прижал его Грозный и не пущал никуда. Сам начал коротко двигаться, не позволяя ни себе, ни ему больше положенного. — Ведомо ли тебе – люблю я тебя или токмо тело твое? — Не ведомо, великий государь. Одно знаю, что больно с тобой до жути да отрадно до пения ангельского. Басманов встрепенулся, как хакасский скакун под седлом, и снова назад таз двигать начал. Сумел государь пыл юный сдержать и лишь для того, чтобы самому толкнуться. Жарко было, холодно, пот потек, со слезой на шее смешиваясь – те самые были то ощущения, о которых только что обмолвился Федька. Люба была эта боль неизбежная. Отрезвляла и пуще потом по голове давала. Распластанный и уже взъерошенный своими дерганьями, опричник смотрел через плечо на царя своим особенным взглядом, сочетающим преданность, обожание, вожделение и толику безумия. Приоткрытый рот придавал лицу его вид изможденности и какой-то печали, что невозможно только вот так вечность коротать. И было это так раздражающе красиво, что хотелось либо ударить, либо отыметь со всей возможной жестокостью. Но чтобы не совсем тиранить любимца своего, Грозный приподнял тело его тонкое, от шкур и простыней слегка мокрых отрывая. По вспотевшим животу и груди сразу мурашки побежали – непривычная и оттого неприятная свежесть облизывала кожу. Даже руки государевы, что тело оглаживать стали, не грели. Дрожал и ахал Федя, покачиваясь от движений внутри себя. Холодно, сладко и обезоруживающе. Сжал кулаки до хруста, губу закусил и окончательно обладание собой прекратил. От плоти его узкой и гладкой громко и самозабвенно начал стонать сам царь Руси святой. На пирах кравчего выставлял, как птичку диковинную, как воеводу сильного демонстрировал новым воинам, и всем во хмелю говаривал, что Басманов есть черный бриллиант двора его. Значит, была доля правды в догадке его, и были чувства чуть сильнее обычного желания греху сладкому предаться. Стали слышаться шлепки тела о тело – до того соромные, что дух захватывало. Государь позволил Федору самому двигаться, темп задавая желанный, ведь был он таким послушным и мягким, что заслужил награду. Скользил вверх-вниз юноша быстро, будто разум выбить из себя хотел. Влажно было, а оттого и усилий боле не требовалось. Жалел он только, что запрещено было себя касаться. Для иного чего-то сила Федина нужна была царю. А не слушаться никак нельзя было, на слепом подчинении и держалась связь эта. Немели зубы, губы дрожали, хотелось хотя бы поцелуй смазанный получить, но ничего, кроме соития самого близкого, не позволялось. Скорее и глубже Иван толкался, дрожь внутри и снаружи создавая. Не удержался юноша и снова на постель всем телом рухнул. Тем подписал себе приговор сладостный – полностью под вседержителя подмяться, не рыпаться и глазами влажными хлопать, чувствуя, как крепко держат его за шевелюру. Излился государь с протяжным стоном, полным успокоения страстей его. Нарочно характерно дернулся, чтобы ни капли наружу не проронить. Отстранился он, придерживая Федю за бока, пот со лба вытер и лег на кровать им же подаренную. Покойно в душе и теле стало, будто все демоны вышли с семенем животворящим, но в последнее время попусту на тело Басманова проливаемым. Даже улыбка губ тонких коснулась. Не позволял себе Иван Васильевич такого, чтобы средь бела дня с места сорваться и в карьер развратных наслаждений сигануть. Смотрел на взмыленного Федора, любовался – во всех состояниях был этот мальчишка красив. Невозможно было испортить дьяволом дарованное. Во взгляд к Басманову вернулись привычная диковатость и привычка слегка таращиться. Подполз покорным волчонком и лег одной только щечкой на колено государево, потерся и поцеловал невесомо. Все еще возбужденным был и позволения великодушного ждал, чтобы тоже семя сбросить и свободу ощутить. Но приказал Грозный к себе на грудь затылком лечь да устроиться удобно и открыто. Сделал все опричник – не смел ослушиваться. Оглаживать его тело стали, но движениями более широкими и нежными, будто возвращая на ладью из сновидения. Кружилась голова упоительно, грудь плавно расправлялась на вдохе полном и губки невзначай облизывались. Был правда что волк прирученный. Вился постоянно рядом да клыки обнажал на тех, кто на хозяина зло умышлял. За эту черту царь особенно ценил любовничка своего. Никто яростно так не защищал жизнь и честь его, как это чадо неги райской, порока всевозможного и доблести воинской. И само собой как-то, за заигрываниями и ласками, взял ручку хрупкую, мечом натруженную Иван в свою ладонь властную и на естество Федькино уложил. — Через себя ласку цареву принимаешь. Не самовольничай да слушай, что государь твой скажет. Понимал Иван, что на пределе юноша, потому с движений еле ощутимых начал и ускорял их по мере того, как к концу речи своей недолгой, но важной подходил. — Уж не первый год далеко ты во внимании моем находишься. И так же не одну годину уже верой и правдой прямо под боком моим служишь. Воевода ты славный, кравчий искусный. Уж не знаю, как умудрился, но истинно искусством дело свое обратил. Вот сколько смотрю на тебя, столько и уразуметь не могу – доверять тебе или нет. Прощать хороводы и потехи банные али пресечь все огнем и мечом. Кто ты вообще есть такой и кем послан в жизнь мою. Загадка ты сплошная, Федька. Как из шкатулки Пандоры вышедший. Но коль сила неведомая тянет в объятия твои, значит, не просто так все, и не по воле собственной грехи с тобой одни наживаю. Да и… — Ах, батюшка мой, государь великий!- низко и пошло застонал Федор. — Не перебивай царя, душу тебе обнажающего! Да и весело мне с тобой, вспоминаю, что не старик древний, а токмо к середине жизни подбирающийся. Двадцать годков нас разделяют, но не вечность же. Молодишь меня, восстать фениксом заставляешь да все для счастия делать, как общего, так и личного. Ведь счастлива земля, когда хозяин ее радостен. А ты чуть ли не один такой источник царской радости. И вижу я, что кроме себя ты только меня любишь. Да потому знай – что и я, окромя Руси великой, тебя одного люблю.