Зимородок под дождем

      — Кавасеми? То есть птица, да?       — Нет. — Эта шутка, преследовавшая его еще с детского сада, уже давно набила оскомину; тяжело вздохнув, Омито написал свою фамилию на листке. — Записывается как «нефрит».       Но Амамия — так звали его новую коллегу — даже не взглянула на иероглифы и, прыснув, приподнялась на носках и взъерошила его тщательно прилизанные волосы. Отступив на пару шагов, она задорно его осмотрела, оценивая результат своих трудов.       — Тебе еще бы в синий перекраситься — и точно выйдет зимородок. Или в нефритовый, для символизма. Интересно, как это понравится начальству…       Другой такой шутник легко бы не отделался, но перед Амамией Кавасеми онемел; ее касание всё еще щекотало ему голову, вымывая из нее все мысли, точно освежающий дождь.       Кавасеми ненавидел беспорядок. Ненавидел, когда над ним подшучивали. Амамия же была воплощением хаоса, неистовой бурей, сметающей закостенелые уклады, а кололась она больнее «пинцета дисциплины», и не роптала перед взглядом Омито, как будто бы знала, что он не найдет в ней изъянов.       И он не находил.       Потому что изъянов в ней не было.       Амамия оказалась единственной, на ком его зоркие глаза слепли. Единственной, кто его ослеплял.       Рядом с ней Омито не терпел бардак, а полюбил — особенно тот бардак, который создавала она. Вместе с Амамией в упорядоченную жизнь Кавасеми ворвался хаос, и Омито наслаждался каждым его очагом: разбросанными бумагами и папками, расставленными невпопад, и ее непосредственной порывистостью, всегда приводящей следствие к успеху; гнездом на своей голове после ее хватки — и складками на простынях, которые в какой-то момент он перестал гладить.       Кавасеми любил всё, что делала Амамия, любил вместе с ней сминать постель и любил Амамию.       А она его возненавидела. Сначала за то, что он помешал ей впутать личные чувства в расследование и поспособствовал ее отстранению от дела; потом за то, что он отказался от перевода с повышением, которое в итоге получила она; а потом и за то, что после их разлада он окрасил в синий прядь волос.       Как будто насмехался.       — Я собираюсь раскрывать убийства, а не становиться канцелярской крысой, — так ответил Кавасеми, когда Амамия решила, что отказом от повышения он хотел ее унизить.       Сознайся он, что помощью с карьерой пытался заслужить ее прощение, то точно бы унизил их обоих — к тому же Амамия слишком хорошо его знала, чтобы самой не раскусить его намерения.       И на Омито обрушился град из тумаков, но перед яростной бурей зимородок был беспомощен.       — Говорят, я похожу на зимородка, и мне показалось это ироничным, — самодовольно хмыкнул он, когда Амамия с немым вопросом уставилась на новую деталь в его челке. — Только жаль, что полностью окраситься мне не разрешили сверху.       В ответ Кавасеми получил пощечину, но ему понравилось, ведь это означало, что Амамия по-прежнему была к нему неравнодушна.       С каждой последующей встречей Амамия находила новую причину ненавидеть Кавасеми, а на каждое ее «ненавижу» он находил ответ, за который она ненавидела его еще сильнее.       Вот и сейчас, вцепившись в волосы на его затылке, она выдыхает ему в губы:       — Ненавижу.       Амамия целует его злостно, едва ли не кусаясь, и Омито безропотно ей поддается.       — За дурацкую прическу, — отстранившись, рычит она с одышкой и ерошит челку Кавасеми так, чтобы скрыть цветную прядь. Распотрошив его укладку, Амамия обхватывает лицо Омито ладонями и пристально рассматривает, как подозреваемого.       — За то, что такой красивый. — И целует его снова, не дав опомниться. Этот поцелуй тянется дольше предыдущего, и Кавасеми, не успевший набрать воздуха, почти что задыхается — но Амамия в похожем положении; чтобы объявить еще одну его провинность, ей приходится прерваться.       — Ненавижу за то, что мне с тобой так хорошо, — сипит Амамия, впиваясь длинными ногтями ему в кожу, и отводит чуть смущенный взгляд. — Ненавижу… За то, что люблю.       И прежде, чем она вновь перекрывает ему воздух, Кавасеми выставляет палец перед ее губами. Амамия оторопевает, и Омито, заправляя ей за ухо прядь, мягко улыбается.       — А я... — Пока она растеряна, он перехватывает инициативу, приближаясь к ее лицу своим. — Просто тебя люблю.       И обмякая под напором поцелуя, уже Амамия не в силах возразить.       Ведь в конце концов…       Эта игра заводит их обоих.