Родной

      Арсений помнит тот стук в дверь, когда он сидел в комнате, занимаясь, по долгу службы, анализом и оценкой полётов. Он впервые ощутил на себе такой взгляд: изучающий, проникающий в самую душу. На стук он ответил громогласное «Да» — голос давно стал ниже из-за чётких ответов командиру. В кабинет вошел высокий парень, бритый почти наголо, но какой-то по-своему яркий. На приветствие он ответил приветствием. Арсений рассматривал его, невольно сравнивая с лучиком солнца, который, сквозь штору, озарял комнату. Разумеется, Арсений слышал о нём: лейтенант Шастун, лётчик-истребитель. Он появился в части с целой группой таких же молодых летчиков, недавних курсантов. Среди новоиспеченных лейтенантов он обратил на себя внимание сразу и прежде всего внешними данными: зеленоглазый, почти двухметровый гигант со слегка вьющимися короткими волосами, с девичьим ярким румянцем. Но вживую, наблюдая за сощуренным взглядом, Попов мгновенно забывал обо всем: о работе, полетах, картах, оценках..       Арсений вспоминал, как Шастун тогда наклонился, чтобы заглянуть в бумаги, лежащие перед ним, и они нечаянно столкнулись лоб в лоб. Неловко глядели друг другу в глаза, Антон улыбался, продолжая щуриться, а затем вдруг представился. Арсений тогда представился в ответ, и они начали говорить обо всём на свете: о работе, семье, войне. Они попрощались, но Арс так и не сказал ему главного, того, что понял сам только спустя долгие месяцы: теперь он принадлежал ему, а страшный, серый мир войны теперь был не так страшен, как разлука.       Они встречались десятки раз за день, пока Шастуна не отозвали. Им удалось связаться лишь несколько раз: письма и единственный звонок по ТАИ-43. Арсений вспоминал в поезде, как после этой длительной разлуки дверь полетного домика распахнулась, как Антон несмело бормотал что-то про то, что чувствует, и какие эти чувства неправильные. Как Арс его успокаивал, осыпал лицо мелкими поцелуями. И как впервые крепко целовал в губы. Вдоль груди ложились огромные сильные руки, небритая щека нежно прижалась к его собственной. Губы шептали что-то на ухо, кажется, комплименты и сопливые признания. Шел конец декабря 1943 года.       На новый год было затишье. Ожидая начала застолья, Арс стоял с Антоном под огромной елью, заботливо укрытый за­хваченной им шинелью, и жадно глотал морозный воздух вперемешку с нежными, мягкими, теплыми поцелуями в конец обезумевшего от счастья Антона. Пили, пили много, а затем уснули прямо в полетном домике.       Немногим молодым лейтенантам вот так сразу, получив взвод, удавалось завладеть своими подчинёнными, но Антону удалось. Он завладел Арсением настолько быстро, настолько сильно, что тот теперь никогда его не отпустит.       После многочисленных дальних командировок, Антон часто приходил к Арсению в комнату, дабы поменьше появляться в офицерском общежитии, где расселяли молодых летчиков. Так и поселился у него. Арсений вспоминал, как смотрел на его вздымающуюся голую грудь и не мог нарадоваться: вот он, лежит совсем рядом, такой родной. Меньше чем через час Арсений разбудит его и отправит в новый полет, вновь волнуясь и ожидая возвращения. Но пока он засыпает, блаженно улыбаясь и посапывая.       Утро наступает быстро: Антон уже не спит. Ещё не рассвело, но его глаза лучатся таким счастьем, что, по­жалуй, все лампочки мира меркнут пе­ред этим светом. Губы, уже успевшие шепнуть «Доброе утро», тут же касаются арсовых, а рука пытается пригла­дить взлохмаченные после сна волосы.       Возвращаясь мысленно в те дни, Арсений вновь и вновь с замиранием сердца вспоминал его — радость, печаль, сладкую боль — Антона. Был март. Холодный и промозглый. Полеты сменялись один за другим, дни тянулись, как бесконечная вереница вагонов поезда. Весна, какой бы она ни была в эту ужасную войну, оставалась весной! Сердце и душу нет-нет да трогал ее пьянящий воздух и ожидание еще чего-то неизведанного, неиспробованного, только-только зарождающегося.       Наступал апрель. Каждая минута, каждый час, каждый день был для Арса заполнен Антоном. Несмотря на большую занятость и уста­лость, он по-прежнему любил дни полетов, потому что тогда мог видеть его еще чаще. В другие же дни, едва дождавшись вечера, бежал знакомой тропинкой в полетный домик, заранее предупредив дежурного по части, что будет работать у себя, дабы позже никто не беспокоил их проверками.       Какое-то время они лежали рядом. Молча, не двигаясь, привыкая к новому состоянию: чему-то нервному, до одури тянущему в животе. Арсений едва дышал, потому что не знал, чего Антон захочет, и вообще не представлял, как все это бу­дет. Очень боялся вспугнуть, ибо при всем его мужестве Антон был удивительно ранимым и стеснительным. Так и лежали, не шелохнувшись. Но вот Антоновы руки, привыкшие подчинять себе огромные самолеты, вдруг обвили арсову грудь. Дыхание прервалось. Губы и руки внезапно замерли, и Антон откинулся на спину. Арс нашел в себе силы приподняться, и, оперевшись на локоть, посмотрел на него. Он робко потянулся к нему губами, Арсений подхватил его порыв и, обвив голову, долго целовал, чувствуя, как Шаст обретает уверенность с каждым поцелуем. Антон, зачем-то потянувшийся за одеялом, одним движением сделал то, на что не решался так долго: простыня, скользнув, упала с него. Теперь он продолжал лежать, полностью обнаженный, как в ни в чем не бывало, и это дало Арсению возможность полюбоваться тем, что раньше видеть не удавалось. Скользнув взглядом по уже знакомой мощной груди, он перевел взгляд ниже и зацепился им за дорожку волос, плавно переходящим в пах. Арсений, трепетно вздохнув, принялся покрывать поцелуями грудь, затем живот. Сколько нежности он вкладывал в эти поцелуи! Арсений аккуратно захватил ладонью его член, от чего Антон, громко вдохнув сквозь зубы, впился пальцами в одеяло. Арс жадно, до самозабвения, водил рукой по его члену, а антоновы руки гладили, теребили его соски, щеко­тали его бедра, а затем вновь шли вверх, чтобы начать все снова.       Арсений ехал в поезде, оставляя всё позади. Боль пережитого тогда дня стала глуше, смешавшись с тишиной наступившего одиночества.       Шёл август. Очередной полёт, отчего-то внушающий Арсению страх. Антонов взгляд, руки, губы, весь он действовал на Арса, унося все его переживания. Вот и сейчас, прижавшись к нему, стоящему позади, Арсений поднял голову и посмотрел в глаза. Сердце у него сжалось еще больше: было что-то неисто­вое, отчаянное, что-то предвещало беду уже сейчас. — Что с тобой? — Антон присел рядом, и, обхватив его, обнял, словно ребенка. Арс упорно молчал, — Да что с тобой сегодня!? — Я чего-то боюсь! — Чего? Чего ты боишься? Этого? — он, усмехнувшись, показал рукой на неплотно прикрытое шторами окно. — Не знаю, боюсь! — Не надо бояться... Ты же мне сам пятерку поставил! Значит, я хорошо летаю, да? — Да. — Ну вот видишь! А если я сейчас опоздаю, что ты мне поставишь, а? — он усмехнулся, а затем встал, — Ну все, я пошел! Не скучай. Через три часа увидимся и два дня будут нашими. Что-то подсказывало удержать его: — Антон, подожди! — Арс, родной, но я же опоздаю. Ну, улыбнись, улыбнись... Вот так! Сквозь слезы, словно прощаясь навек, Арс подарил ему улыбку, и он почти выбежал из комнаты, едва коснувшись его губами.       Первые два часа, занятый работой, Арсений чувствовал себя более или менее спокойно, но вид встревоженного командира его эскадрильи, несколько раз забе­жавшего к нему, но так ничего и не спросившего, вновь повергли Арсения в беспокойное состояние. Наконец, когда он вновь заглянул в полетный домик, Арс, не выдержав, обернулся к нему в надежде узнать хоть что-то. То, что он увидел, без слов говорило само за себя: командира трясло, колотило круп­ной дрожью. Всегда подтянутый, строгий, не позволя­ющий ни себе, ни другим никаких вольностей, он, теперь с какими-то неподвижными глазами, собрав остаток воли, сам подошел к Арсу и почему-то спросил: «Ты как?». Арсений, пытаясь приподняться, хотел ринуться к двери, но боль, вонзившись в плечи, вновь усадила его. — Ты успокойся, Арсений. Ничего страшного. Бомбардировку произвел, летит назад. Просто не выходит шасси, но мы делаем все возможное. К тому же Антоха отличный пилот и... — Нет! — крикнул Арс так, что зазвенел воздух, и он оглох на секун­ду от собственного крика. — Да ты подожди, подожди, Арс. Это не страш­но. Это бывает. Он справится. Мы посадим его. Но Арсений не слышал. Воздух стал плотным, как брезент, и в редких про­светах его он вдруг увидел маленькие, красные, смеющиеся глаза Гитлера, которые в его голове превратились в бездонную пропасть, куда фашист сейчас пытался сбросить Антона.       Командир, видя его состояние, замолчал и ждал, когда он придет в себя, а потом, чтобы ускорить этот процесс, крепко стиснув Арса за плечи, встряхнул, и почти ласково, но твердо сказал: «Его можно спасти, слышишь, всем вместе, слышишь?!» И Арс его услышал! И бросился к кнопке связи. Лампочка зажглась сразу, как-будто только и ждала его прикосновения. Впро­чем, так и должно было быть: во время ЧП отключалось всё, кроме пункта непосредственного управления полетами на так называемой «вышке» и служб, связанных с ними.       Поначалу голос командира, всегда громкий, был так тих, что от усиливающегося шума в голове, Арс ничего не понимал. Затем все смолкло. А через минуту его голос, словно гром, через включенные динамики, сквозь слезы в горле, открытым текстом, медленно и членораздельно, сказал: «Антон, сынок, выход один —  поднимись выше и катапультируйся. Слышишь?! Я не приказываю, я прошу, как отец про...» —  голос сорвался и затих. И вновь невыносимая тягостная тишина, изредка прерываемая гулом самолета, поднимающегося в кото­рый раз от земли к небу, хмурящемуся и отсылающему его обратно. Сквозь хрипоту динамика прорвался, наконец, спокойный голос Антона: — Товарищ полковник, разрешите все же попро­бовать посадить самолет? — Нет, Антон , нет! — и через паузу. — Ты хоро­ший летчик, прекрасный летчик, ты —  самый лучший летчик, мальчик мой, но при двух не выходя­щих шасси это невозможно. — Я попробую! Вы забыли о запасной площадке, там есть сетки и мягкое заграждение. — Нет, Антон, нет, к черту самолет! Мне нужен ты! Живой! — Но мы спасем оборудование, это возможно, командир, поверьте мне. Я отрабатывал это на тренажере. — Нет! — голос командира превратился в один нескончаемый крик. — Нет! Я приказываю вам, това­рищ лейтенант, катапультируйтесь в районе.. — динамик проглотил название. — Но там же хутор, командир, школа, дети? — Мы предупредим их! — Вы не успеете. — Почему? — вдруг тихо, как будто Антон был рядом, спросил командир и, тут же, догадавшись, застонал от резанувшей его мысли. — Насколько у тебя хватит горючего? — Ненадолго, — последовал ответ, и вновь самолет, круживший над «вышкой», взмыл вверх. Го­лос командира замер. Замигала лампочка на пульте. Голос Антона, вновь едва пробившийся сквозь хрип ди­намика, отчаянно и звонко попросил: «Я рис­кну, командир!»       И тогда, окончательно сдавшись, их седой бывалый командир, не стесняясь и не боясь огласки, зная, что их слы­шит весь полк, отчетливо произнес: — Арсений! Попро­си хоть ты его! — Нет, не говорите ему, не надо, поберегите его! — Поздно. Антон, он все слышал. Динамик вновь заглох: самолет ушел в сторону, а когда он приблизился, командир спросил: — Так что ты решил? — Я буду сажать! — четко, как на параде, а не на волоске от смерти, ответил Антон. И тоже обратился к Арсу, затаившемуся, приникшему к динамику, как к последней надежде, связывающей с Антоном, напряг­шему слух и зрение, пересохшими гу­бами шепнувшему ему: «Антон, я слушаю тебя!» — Арсений, прости, родной, что так вышло. Ты сейчас ближе всех к тому квадрату и сможешь помочь мне. — Антон! — Соберись, родной, и мы скоро увидимся, я обещаю. Ты помнишь, когда мы, летая в тренажере, по­лучили точно такое же задание? — Да. — Как мы тогда вышли из положения? — Решили расставить сетки... — Молодец, ну! — Но то же тренажер, Антон! — Неважно, главное, подними, как можно больше и быстрей. Поспеши! — голос замер и исчез, вновь растворившись в небе­.       Если бы те преподаватели, которые битых несколько лет пытались в ШМАСе обучить Арсения обращению с техникой, увидели бы его в тот момент, то они бы явно удивились. Выскочив на улицу и вскочив на поднож­ку дежурной машины, всегда стоявшей наготове рядом с домиком, они помчались в квадрат. Вдруг самолёт пропал из арсова поля зрения и он услышал истошный крик командира из домика. Его сердце сделало кульбит и он, кажется, отключился на пару секунд.       В какие-то ми­нуты, опережая все нормативы, Арс под­нял эти, почти забытые, но существующие сетки и, с замиранием сердца, думая только об Антоне, по-прежнему не понимая, как все это будет, следил за уже показавшимся самолетом. И вот на его глазах, видавший виды самолет, чтобы, как он догадывался, погасить скорость, лег на одно крыло и прошелся им по бетонке. Уловив момент, Антон перевернулся на другое крыло, тo же случилось и с ним. Когда выпрямившись и найдя середину, самолет лег на брюхо и, прорывая сетки, понесся к основному мягкому заграждению, служившему некогда мишенью, вдруг вспыхнул и рванул так, что Арс сам отлетел метров на 20.       Арсений очнулся через сутки. Антона больше не видел. Он слышал мощный взрыв, как будто Шастун забыл выбросить все бомбы из самолёта и при ударе они взорвались.       Арсению больно, что его направили в другой город, Арсению больно, что командир ему так и не сказал, что произошло, но конечно подозревал — смерть. Ужас случившегося держал в одинаковом напряжении всё это время: Арс все ждал, что он вернется. Лицо постепенно становилось холодным и непроницае­мым, а рот был сжат так, словно губ вовсе и не было. Он застыл, как статуя. Таково было внешнее состояние. Внутри же происходили большие, глубокие перемены. Нельзя ска­зать, что он потерял веру, но угас какой-то внутренний смысл. Век, казалось, прошёл с того дня, когда он впервые увидел Антона. Днем Арс метался, как беспокойный дух, а по ночам, едва сон приближался, мысли, воспользовавшись одиночеством, тут же гнали его прочь. Арсу шел двадцать восьмой год.       Единственной отрадой оставалась папка с его письмами и их фотографиями, к которой Арсений при­падал, как к живой воде, в минуты полного отчаяния. Смотреть на него было глубокой радостью — волнующей и вместе с тем мучительной, таящей в себе острую боль. Уединившись, Арс раскладывал свое богатство, состоящее из десятков писем и почти стольких же фотографий, и тогда волнение, пробужденное печалью и любовью, охва­тывало Арса и уносило к Антону. Секунды, минуты, часы, дни... Из последних соби­рались недели, что вскоре перерастали в месяцы. Арс метался в поисках выхода или, по крайней мере, совета, но никого не было рядом, он не мог найти ни в ком сходства вкусов, чувств и убеждений. Ему по-прежнему нравились только его черты, вос­хищало и приводило в трепет только его присутствие. И все это — его избранность, обреченность, звучали как приговор судьбы: «Он или никто». Наступала зима.       И сейчас, 10 июня сорок пятого, Арсений едет в Москву. И ему всё ещё больно. Ему выдали пропуск на парад, тот самый командир связался спустя почти год и выдал его. Утро двадцать четвёртого июня выдалось пасмурным и дождливым, но к девяти часам трибуны были заполнены депутатами и людьми в форме. Когда Жуков выехал на коне, объявили: «Парад! Смирно!». Арсений скользнул глазами по низу трибуны. Вдруг, взгляд зацепился за знакомую седую макушку, Арс грустно улыбнулся: «Неужели, командир?», рядом с командиром кудрявый мужчина на коляске, похожей на люльку мотоцикла. Внутри режет скрытое сомнение, сердце колит. Арсений, дождавшись окончания парада, мигом перемахивает через трибуны и оказывается внизу, рядом с командиром. Тот удивлённо смотрит на него: — Арсений!? Господи, мальчик мой, ты здесь! Тот не слушает, он наклоняет голову к коляске и чуть не падает. Антон. Вот он, его Антон! С отросшими волосами, но всё таким же добрым лицом. Пусть без ног, пусть в коляске, Антоха! Антон Шастун! Арсений бросается на колени, по щекам текут слезы, он расцеловывает его сухие, трясущиеся руки, рыдает навзрыд. — Арс... Арсений, — шепчет Антон, — Я же обещал тебе, что мы встретимся, обещал тебе.. — Я люблю тебя, люблю тебя, люблю... — вздыхает навзрыд, а по щекам всё также текут слезы. Антон, его Антон, обнимает его за щеки, прижимает к груди. — И я люблю тебя, Арсений, люблю, родной, люблю!.. Командир вздыхает: — Мальчики мои... .       Час поздний. Небо полно звезд. Они долго сидят с Антоном, запрокинув головы и улыбаются. Но вот несколько секунд он с нежностью смотрит на Арса, а затем протягивает руки и зовет: «Иди ко мне!» Арсений бросается к нему, его губам, холодным и твердым от ночного воздуха, но по-прежнему жадным, все глубже и глубже погружаясь в поцелуй, весь дрожа от радости прикосновения его рук. Страсть, с ко­торой он отвечает на поцелуй, вновь воскрешает в них память и желание, и арсовы руки сразу обвивают антоновы, будто собираясь никогда больше не выпускать. — Как это славно, когда ты рядом. Время уже не отсчиты­вает секунды: оно хлынуло потоком, захлестнуло их и потеряло смысл. И вновь родилось то чувство: когда губами, руками, всем телом Арс узнавал каждую его частицу, словно обретая что-то извечно родное, сказочное и неведомое. — Арсений, люблю... — И я люблю тебя, мой родной..

***

      Арсений заканчивает рассказ, а светловолосая девочка перед ним удивленно хлопает голубыми глазами. Будто бы и сейчас трепещет душа под его ладонями. Арс словно чувствует, как он все крепче обнимает его, мысли кружатся, мешаются, созна­ние меркнет.. В тиши и мраке таинственной ночи он вновь тонет в омуте его глаз, принимая его любовь, нежную и жалящую одновременно, забывая обо всем. Антона не стало в начале десятых.