Тысячи километров и сотни бессонных ночей,
Чтобы в горле першило комом чувство незнакомое,
Когда ты вдруг наконец-то окажешься дома
Как же. Хочется. Напиться. Вместо этого приходится формально улыбаться в среднем каждые двенадцать секунд, поддерживать постылые светские беседы и обрывать беспардонные расспросы — учтиво, но твёрдо, тщательно маскируя нервозность, неизбежную в условиях грубого вмешательства в личную жизнь и привыкания к новому статусу. Искать поддержки не в ком, да и желания такого нет. Вся прелесть начавшейся ровно четырнадцать дней назад жизни — в спасительном одиночестве, где точка опоры сокрыта исключительно в тебе. Больше никто не примет за тебя даже самые незначительные решения. Ответственность в полном объёме лежит на тебе, но плечи под этим грузом не тянутся к земле, и даже осанка прямая и ровная. Женщина-стрела, устремлённая ввысь и вовнутрь одновременно. Глоток белого полусухого. Второй, третий, четвёртый. Бокал пуст. У свободы появляется неведомый ранее привкус вызова. Можно расфокусироваться и смотреть на размытые лица знакомых с иронией, приглашая попытать удачу, попробовать выведать какие-нибудь пошлые подробности. Можно. Но зачем? Она смотрит на бежевый августовский закат, кадрированный вытянутым окном. Её собственный закат обманчиво далёк, залёг за горизонтом. Тридцать четыре — это так мало. Впереди целая жизнь, в которой у неё всегда будет она сама, изменчивая, неуловимая и непознаваемая. Она часто не знает, чего хочет, но это её не печалит. Гораздо важнее понимать, чего не хочешь. — Какая встреча, — раздаётся у самого уха, негромко — это реплика для неё, а не для праздных персонажей вокруг. А вот и он — её единственное осмысленное, сформулированное до последней запятой желание в океане зыбкой неизвестности. Реальность схлопывается, сжимается до размеров залитого солнечным светом уголка возле окна. По всей видимости, не только для них — отток окружающих легко заметить боковым зрением, и кажется, что гостиную Шнайдеровых наклонили так, чтобы всех притянуло к противоположной стене. Как бы и ей не покачнуться на каблуках… Хотя с чего бы? Разве в тридцать четыре, после тяжёлого развода и десяти монотонных лет не менее тяжёлого брака ещё возможно пошатнуться от чьей-то непосредственной близости? Конечно, нет. — Крайне неожиданная. Едкий ответ и обидная пустота в руках — занять бы одну бокалом, чтобы не стоять столбом. То ли она слишком очевидно транслирует эту потребность, то ли он читает её мысли, но секунду спустя он выхватывает с подноса проходящего мимо официанта бокал и протягивает ей. Она принимает его, не отводя взгляда от городского пейзажа. — Посмотри на меня, — снова вполголоса. Зачем? Она и так то и дело смотрела на него семь лет из десяти, что и послужило главным триггером расторжения и без того трещавшего по швам брака. Дела обстояли настолько плачевно, что даже опытный швец Андрей Жданов не смог ничего исправить. Нежелательный магнетизм — так это называется на языке профессионалов. Нейтрализация магнитного поля — задача каверзная, а порой и вовсе невыполнимая. В таких случаях магнетизм снижают до приемлемого уровня. Она всё-таки выполняет его просьбу. Искристые смешинки на дне тёмных глаз и изогнутые в извечной ухмылке губы — это неприемлемо и оскорбительно. Он поворачивается к окну, и радужки окрашиваются в медовый. Свет рассеивает мрак. Воздух призрачно тронут его парфюмом — дурман табака, острота перца и сладость ванили. — Как думаешь, всем вокруг понятно, что я собираюсь увезти тебя к себе? — Мне — точно нет, — пожимает плечами и находит спасение в вине, на этот раз красном и тяжёлом от танинов. — Ты разве не для этого развелась? — Ты знаешь, нет. Он молчит, чуть склонив голову вбок. Взглядом касается обнажённых плеч, ключиц, ложбинки между. Обласканной им коже тепло, даже горячо, будто танины осели именно там и связались в раскалённую сеть, почти осязаемую и парализующую движения. Что будет, если он спустится ниже? Сможет ли она пошевелиться? — Если ты так полагал… Что мешало ускорить процесс? — Ты должна была испить эту чашу до дна. Разочароваться окончательно, чтобы уйти и никогда не оглянуться. — Ждать не надоело?.. Он усмехается. — Мне нравилось томить тебя как телячьи щёчки. — Омерзительная метафора. — Других не держим. Ну и кроме того, мне не нужна была замужняя Катенька. Мне нужна Катя, принадлежащая себе. Мне нужна женщина, а не растерянная девочка. — Наличие дочери от ненавистного Жданова не смущает? — Ненавистного?.. — он вскидывает брови. — Отнюдь. Я сочувствую несчастному. Но довольно о нём. В следующую субботу у твоей дочери день рождения. Пригласишь на праздник? — В каком качестве? — Недели хватит, чтобы подать заявление в загс. Она замирает. Ставит бокал на широкий подоконник — на сегодня с неё достаточно, допилась до слуховых галлюцинаций. — Мне пора. — Значит, и мне. — Фарс несколько затянулся. — Ты права, десять лет — неприличный срок. Хорошо, что и он конечен. — И не только он. Всё конечно. — Это лишь гипотеза. В наших с тобой силах доказать её ошибочность. — Кому? — Самим себе. Собственным упрямым циничным мозгам. Он говорит это уже в салоне своего автомобиля. Двери заблокированы, репутация испорчена — она слышала, как шептались гости Шнайдеровых. Да, она меняет «остепенившегося ради неё» на «безнадёжного одиночку и эгоиста». Так видится со стороны, но это оптическая иллюзия. Тот, кто ради неё остепенился, вскоре этим же начал попрекать, требовать неиссякаемой благодарности за такую перемену. Затем он сделался подозрительным и ревнивым — не иначе как Кира заразила этой бациллой с долгим инкубационным периодом. Его мама обостряла симптоматику: регулярно зудела в трубку, повторяла, что ненаглядный сын поставил жену на слишком высокий пьедестал. Под занавес выяснилось, что «мамин сын» — история многотомная, с назидательным эпилогом в финале. Эпилогом стал нудный и унизительный для обеих сторон бракоразводный процесс, в ходе которого она сперва заартачилась, принципиально решив остаться при увесистом пакете акций, а потом отступила, дабы сохранить человеческий облик. Дочь тоже делили — но от неё она отказаться не могла, стояла намертво и победила. Всё это по иронии судьбы происходило в Гагаринском районном суде — том самом, у которого весной две тысячи шестого сосланный на производство Андрей Жданов кокетливо просил и. о. президента о повышении, в прямом и переносном смысле. Они и жили все эти годы в Гагаринском районе, в престижном доме номер тридцать семь на Ленинском проспекте. Из окон пожалованной Ждановыми-старшими квартиры был виден знаменитый памятник Юрию Гагарину, в народе награждённый ироничным названием «Чемоданы стибрили». Памятник стоял на стеле — прямо как она на пьедестале — и однажды эффектно её покинул. Кто-то устроил световую инсталляцию: из ног фигуры вырвалась струя «струя пламени», и первый космонавт «улетел». Она наблюдала эту картину, вжимаясь лбом в холодное стекло, пока Андрей входил в неё торопливыми толчками, и думала: «Вот бы и мне так же». Но «так же» не получилось. Ей недоставало решимости, и брак тянулся дальше. Она постепенно становилась всё более самодостаточной, заполняя жизнь всё большим количеством дел, никак не связанных ни с мужем, ни с семейной компанией. Но если в начале отношений его покорило именно её умение обходиться без него, не ставить себя на паузу в ожидании очередной встречи, а продолжаться, то с течением времени эта её отличительная черта окончательно отдалила их друг от друга. Он ощущал себя уязвлённым, недолюбленным, и начал ей изменять. В две тысячи шестнадцатом они разъехались по разным квартирам, наняли адвокатов и начали сражение, продлившееся почти год… — Ты сегодня достойно держалась. Катя вздрагивает, оглядывается по сторонам — они припарковались во дворе дома, где ей доводилось бывать, когда правила приличия диктовали Александру, что пора устроить семейный ужин для крепко спаянных Воропаевых и Ждановых. Павел и Маргарита настаивали на необходимости дружить и укреплять квазиродственные связи во имя памяти погибших друзей, и младшее поколение вынужденно подчинялось их прихоти. Катя такие ужины ненавидела — не в последнюю очередь потому, что замечала каждый взгляд Воропаева, направленный на неё подобно прожектору, и мучилась вопросом: «Почему не он?» Ответа не находила. Андрей тоже замечал и его взгляды, и её мучения, и часто за этими встречами следовали громкая ссора и быстрый злой секс. — Ты о чём?.. — Первый выход в свет после развода. — После того, во что этот развод превратился, это сущий пустяк. — Я почти тебе верю. Но ты нервничала. Она решается взглянуть на него ещё раз и очень надеется, что грохот её пульса слышен только ей. — Как ты-то оказался у Шнайдерова? Я же знаю, что отношения у вас прохладные с тех пор, как ты бросил его дочь. — Знал, что ты там будешь. — Надеялся, что меня накроет приступ острого психоза? — Хотел тебя подстраховать. Она вглядывается в черноту глаз, и ответ на давний вопрос появляется как-то сам. Не он, потому что боялась. Она и сейчас боится, чувствует себя деревянной дощечкой, на которой петельным пирографом выжигают замысловатые узоры. Если шагнуть в этот омут, всё необратимо изменится. — Так странно, что мы сидим в твоей машине и просто разговариваем. — Для меня ничего более естественного нет, — уверенно, безапелляционно. Он выходит из авто, открывает для неё дверцу. Сбросив туфли в прихожей, она всё же теряет равновесие и утыкается лбом ему в грудь. Дико нужно, чтобы сейчас он опроверг все представления о себе, был бережным и понимающим, а не самодовольным самцом, которому достался желанный трофей. Его ладонь ложится между лопаток, и она неожиданно и постыдно всхлипывает от правильности происходящего. — Пушкарёва… — шепчет он так нежно, что она перестаёт стыдиться своей эмоциональности. — Что ж ты такая разобранная… — Собери меня заново. Он целует её, и мысли исчезают. Остаётся детский восторг и комок в горле от иррационального чувства: она дома. Иногда дом — это человек. — Утром очень собранно и целеустремлённо идём в загс, — настаивает он. И несёт её куда-то в недра квартиры — хорошо бы в спальню, — а она смеётся сквозь слёзы. В загс они действительно идут год спустя.