Реборну было скучно.
Ученики выросли и нарастили броню из здорового (а иногда и немного нездорового) пофигизма. Вонгола была тихой (насколько она вообще к этому способна). Остальные Аркобалено привычно разбежались по миру и скрылись. Фонг залег на дно где-то в районе Шаолиня, Верде по слухам сожрал крокодил в парижской канализации (хотя Реборн был уверен, что крокодилом был Верде, а сожрали неудачливого туриста, пошедшего на эксперименты), Лар моталась по всему миру по заданиям Вонголы, Вайпер снова объявил себя пропавшим без вести и погибшим и мотылялся по миру, обдирая идиотов (Реборн был уверен, что как минимум три раза за последний месяц он мог бы найти тумана в Вегасе, но проверять не собирался), Юни поймала подростковый кризис и пошла в обычную школу, притворившись обычной девочкой. Только Колонелло привычно сидел на своем острове и устраивал баталии с регулярно возникающим из бездны Скаллом и его тентаклиевыми монстрами. Впрочем, Скалла он давно уже не видел, так как фиолетовый идиот повадился смываться от него на другой конец света и пропадать в Бермудском треугольнике, как только Реборн собирался его найти.
Реборну было
очень скучно.
Даже Никчемный (это давно уже было не так, но Реборн из природной вредности продолжал использовать старое прозвище, действуя на нервы новому боссу Вонголы и его хранителям) Тсуна больше не вздрагивал ни от его появлений, ни от направленного на него Леона, ни от шуток, приколов и подлянок. Бьянки больше за ним не бегала и не рассеивала его скуку — у нее рановато наступил кризис среднего возраста и она в один момент мгновенно окрутила Дино Каваллоне и выскочила за него замуж под нецензурную брань своего младшего брата, до того мгновения все еще надеявшегося скинуть ответственность за Семью отца на нее. И даже мелкий вредитель Ламбо больше не раздражал и не давал повод спустить на нем пар, он взялся за ум и вообще ему на глаза не попадался, шляясь где-то с взрывной китаянкой и изобретая что-то «этакое», от чего Тсуна был в восторге. В общем, скукота смертная.
И как всегда бывает, когда Реборну скучно, случилось нечто.
Еще вчера он заснул в своем родном гамаке в Палермо под ругань портовых грузчиков под окном, а сегодня проснулся в широкой застеленной алым шелком постели. Вокруг куча трясущейся от одного его взгляда прислуги, его называют владыкой и повелителем, считают главой клана Цишань Вэнь, Вэнь Жоханем. Повсюду здесь символ солнца,
его личный знак, который он использовал на документах. Словно клеймо, что все и все здесь отныне и навсегда принадлежат ему.
Реборн сидит на троне перед толпой идиотов и предвкушающе ухмыляется. Он не знает, почему он оказался в другом мире и в чужом теле, его это и не волнует, в мире всякое бывает, особенно когда зовешь себя Перерожденным. Мама в детстве нередко говорила о важности имен, о том, что они хранят в себе судьбу, и что есть имена врожденные, данные и приобретенные — которые сами находят своего человека. Реборн свое имя дал себе сам, оно нашло его и, возможно, именно такую судьбу ему и прописало. Неважно, как все случилось, но раз уж здесь везде знак
его Солнца, то можно повеселиться.
Реборн Жохань зажигает на кончиках пальцев желтый огонь, видя первобытный ужас в глазах новоявленных соклановцев. Испуганные слуги, полные гордыни и самодовольства сыновья — интересное чувство, в прошлом у него если и были дети, то он о них не знал — и озлобленные тревожные родственники из побочной ветви. Все они реагируют так ярко, так искренне, так живописно, что Реборну хочется разжечь их ужас до небес, до самого солнца, чтобы эти эмоции разжигали его внутренний огонь, его Пламя, и отогревали обожженную пустошь души.
— Хаос, клан Вэнь, — протягивает он довольным тоном, почти мурлычет.
Дрожь людей перед ним доставляет нескончаемое удовольствие.
***
Клан Вэнь давно уже был странным и жестоким, донимая всех остальных своими требованиями и выходками. Никто не мог быть лучше, сильнее и успешнее королевского клана Вэнь, высокого и непревзойденного, как само солнце. К этому все уже привыкли, хоть и не смирились. Безумие и гордыня клана Цишань Вэнь были злом большим и едва терпимым, но привычным.
Страшно же стало тогда, когда сам клан Вэнь вдруг начал дергаться и с ужасом озираться по сторонам, словно что-то или кто-то могло в любой момент выпрыгнуть из ниоткуда. Вэни шугались огня, злобно приказывали заткнуть пасти на слово «хаос», везде ходили очень аккуратно и уже не так пыжились своим клановым знаком в виде солнца.
Словно это больше был не их знак, а кого-то сильнее и страшнее них.
Реборн Жохань был доволен. Весь клан Вэней и даже другие люди веселили его. У него, как у главы сильнейшего и величайшего клана заклинателей, в
распоряжении рабстве были ученики, над которыми он мог издеваться со всем буйством своей изощренной фантазии. И не только ученики — они были слабыми и учить их было вполне весело, но надолго их не хватало. А вот «родня»…
Сыновья у него были чрезмерно гордые и высокомерные, капризные и совершенно невоспитанные, вызывали сплошь раздражение и желание прижарить хорошенько пламенем. Жохань лично тренировал их каждое утро, начиная за два часа до рассвета, и выбивал всю дурь вместе с кровью и потом. Это уже не было интересно, но сбросить раздражение помогало.
А вот более дальние родственники…
Жохань не может удержать губы от широкой безумной улыбки, а его глаза загораются адским пламенем, когда он вспоминает про Вэнь Цин. О, эта девчонка была нечто! Она покорно склоняла голову и отводила взгляд, но прятала за этим невероятно боевитый и жесткий характер. Девчонка была посредственным заклинателем, но гениальным целителем, и свои медицинские знания могла использовать, чтобы увеличить свою силу и заткнуть за пояс кого угодно — но обычно не делала этого, потому что несла ответственность за свою семью. Это было похвально, Жохань такую разумность одобрял, но ей не хватало капельки сумасбродства. Всего одной искры, чтобы разгореться. И он высек эту искру.
Вэнь Цин оказалась жгучим красным перцем со стальным характером, почти способным противостоять ему.
Почти.
Девчонка была интересной. Она, чувствуя угрозу своей семье, покорно выполняла все его приказы и выносила все жестчайшие тренировки, которые он ей устраивал. Скрипела зубами, кусала губы, сверкала глазами, почти неслышно материлась, но ни слова возражения не говорила. Ее стойкость заслуживала доли уважения. И поэтому он на самом деле учил пахнущую душицей, куркумой и базиликом девчонку.
Он достаточно долго был репетитором наследников, чтобы появились педагогические привычки. А сейчас он был главой клана, которому в любом случае нужен наследник — в конце концов, Вэни конечно веселые, но не будет же он вечно сидеть в Цишане. Солнце должно путешествовать по миру, хоть и возвращаться из раза в раз на то же место. Поэтому Вэням нужен был наследник. Сыновья Жоханя были слишком глупы, горды и неразумны для этого. Даже в Никчемном Тсуне было то, из чего можно развить босса, а в них…
Поэтому Жохань жестко тренировал Вэнь Цин. Ведь наследнику понадобится опора.
Наследником же он выбрал никчемного младшего брата Цин, Нина. Забитый мальчишка, неуверенный в себе и своих силах, неловкий, неуклюжий, без собственного мнения… И при этом с потрясающим талантом — Жохань видел, как этот хлюпик и задохлик стрелял и какой в этот момент у него был взгляд.
Все предыдущие ученики Реборна были слабовольными трусливыми немощами. Но он находил в них то, что могло сделать из них великих лидеров. В уже своих сыновьях он этого не видел. В немощной моли Вэнь Нине — видел.
Ревность и зависть сыновей в сторону третируемого Нина, планы на которого Жохань не скрывал, только улучшали и усиливали тренировки наследника. Они добавляли Нину — и Цин — мотивации.
Сидя с годовалой мелочью на коленях, Жохань с интересом наблюдал из окна за попытками сыновей убить Вэнь Нина. В прошлый раз они подлили ему яд, но Цин мигом вылечила брата и поставила его на ноги — а после подлила пару неприятных составов вредителям. И отказалась после лечить, ругаясь как солдат в окопе. Сам он жалобы на Цин пропускал мимо ушей и преспокойно обедал, прекрасно определяя, в чем содержатся лишние добавки, и избегая сюрпризов. Цин периодически пыталась подловить его, оборзев, но это было забавно. Жоханю нравился гневный румянец на ее лице, когда ей в очередной раз не удавалось напоить его хотя бы снотворным или слабительным. Один раз она даже, не иначе как от отчаяния, подлила ему афродизиак. И какого же было ее разочарование, когда он ни на йоту не изменился в лице и совершенно никак не прореагировал на растекающуюся по мышцам расслабленную негу и усиление кровотока.
— Неплохое средство для хорошего сна, Цин, — он скосил на нее ехидный взгляд, незаметно подливая ей тот же состав. — Ты тоже как-нибудь попробуй.
Цин гневно фыркнула, быстро доела свой ужин, залпом выпила чай с подлитой в него ударной дозой того же афродизиака и удалилась. Следующим утром она выглядела взбешенной, измотанной и крайне,
крайне смущенной, радуя пакостливую натуру Жоханя. Попытавшиеся съязвить сыновья были опрокинуты Цин на землю, скручены и обречены глотать пыль, пока девушка срывала на них свою злость.
Сейчас же сыновья пытались незаметно — как им казалось — прибить Вэнь Нина стрелами, мечами, дротиками и просто придушить простынями, но сначала этого шустрого хлюпика нужно было поймать — причем, уже после того, как найти, а скрывался Нин просто прекрасно для обычного человека. Тем приятнее было пугать его неожиданными появлениями в самых неожиданных местах. Один раз Жохань даже подловил его в горячих источниках и ему пришлось вытаскивать из воды подскользнувшегося, упавшего в воду, ударившегося головой об камень, чуть не утонувшего и не сварившегося в горячей воде мальчишку.
— Он еще более бедовый, чем можно было представить, — цокнул языком Жохань и поднял со своих коленей ребенка, заставляя встать на ноги. — Давай, мелочь, шевели ногами, пока я не взял лук и не подстрелил тебя.
Жоханю не было интересно мнение окружающих, что годовалому ребенку не положено резво бегать и уклоняться от летящих в него предметов. Он просто ставил пузатую мелочь на ноги и заставлял идти.
В глазах Вэнь Юаня было полное осознание всей ничтожности этого мира и смирение с ней. С безмятежностью шаолиньских монахов ребенок действительно вставал на ноги и, не показывая, как ему тяжело это дается, шел. Медленно, плавно и уверенно, сложив руки в рукава детской одежды и гордо подняв подбородок. А потом неизменно запинался о длинный край одежды и начинал падать, но Жохань его всегда вовремя ловил. В глазах Юаня все еще продолжали крутиться потоки безмятежности и спокойствия, его не тревожило даже возможное падение. Он снова вставал на ноги и уверенно шел дальше — к столу, на котором стоял чай. Добравшись до него, карапуз обхватывал руками чашку, садился, поджав под себя ноги, копируя позу лотоса, попутно проливая на себя горячий чай, и невозмутимо пил, вдыхая тонкий аромат жасмина. А после, если на столе были личи, лакомился ими. К этому редкому фрукту у ребенка была особая любовь, и Жохань не мог его за это корить — сам безнадежно тосковал по крепкому черному кофе, которого в этом мире и в помине не было.
— Может, тебя наследником сделать, — задумчиво протянул Жохань, крутя в пальцах бумажный лотос из документов от ордена Юньмэн Цзян и не обращая внимания на укоризненный взгляд Юаня. — Хотя ты слишком спокойный для этого клана. Еще сбежишь куда-нибудь.
Невовремя зашедшая Вэнь Цин мысленно прокляла Вэнь Жоханя и с сочувствием посмотрела на единственного члена клана Вэнь, способного терпеть все выходки Жоханя — годовалого Юаня.
***
Скучающий — а потому наиболее опасный — Вэнь Жохань сидел на своем троне, подперев голову рукой, и внимательно смотрел на склонившуюся перед ним девушку, умолявшую о прощении.
Не этого он ожидал, задумывая тренировочный лагерь в стиле
Вонголы Вэней для молодежи, совсем не этого. Нин уже полгода тренировался под его началом, и пора было сводить его в соревновании с ровесниками и будущими соперниками. Недавно обнаруженная на территории клана чудовищная черепаха идеально подходила для этого. Поэтому Жохань со свитой в виде наследника и его сестры лично проехался по
больным мозолям главам кланов и настойчиво пригласил в тренировочный лагерь по одному наследнику из каждого клана и всех желающих. В кланах его встречали по-разному, но в основном боязливо склоняли головы и покорно соглашались, скрежеща зубами. А потом вынуждены были терпеть, как он шныряет по всему главному дому клана, комментирует мебель, расположение, еду, адептов… Жоханю было очень интересно, рискнет ли кто-нибудь воспротивиться. Даже известная своим поганым характером мадам Юй, хозяйка клана Юньмэн Цзян, сверкала молниями из глаз, но покорно показывала дом и даже ему лично продемонстрировала, как складывает лотос-оригами из документации, которую клан Юньмэн Цзян обязан ему присылать.
О, оригами из отчетов было отдельным видом веселья. В свое время, еще будучи Аркобалено, Реборн сам знатно измучился из-за любви Скалла к японской культуре и дурной манеры сдавать все отчеты в виде разнообразных оригами. Мало того, что выглядело нелепо и мяло отчет, так нужно же было еще и догадаться, как эту хитровывернутую бумажку развернуть! После Скалла никакие оригами ему были уже не страшны, поэтому он пугал ими других — заставил сдавать отчеты исключительно в виде не помятых идеально ровных оригами, причем каждому клану была выделена своя форма. Юньмэн Цзян присылал ему лотосы, Ланьлин Цзин — журавлей, Цинхе Не — лягушек, Гусу Лань — кроликов, Балинга Оуяна — бабочек, Лаолинь Цинь — змей, Мэйшань Юй — белок, Молинг Су — петухов, Юэянг Чанг — богомолов… В общем, Жохань развлекался, как мог. И все терпели.
Все терпели, а вот Лань Цижень, исполняющий обязанности главы клана после смерти своего старшего брата, пока не повзрослеет его старший племянник, не выдержал. Этот по-военному жесткий человек, следующий каждой букве правил, на его глазах скормил красного бумажного кролика — наверняка пропитанного кровью настоящего кролика — прикормленному коршуну, коих в горах ордена Гусу Лань было полно, и попытался напасть на него.
Жохань должен признать, это было неплохо и даже весело. Не так, как во время тренировок разновозрастной пузатой мелочи — веселее. Как во время миссий или стычек с другими Акробалено. Когда по венам растекаются адреналин и азарт, когда глаза горят, а бой с противником напоминает диалог.
Это было настолько весело, что после победы Жохань даже не стал наказывать Циженя. Почти. Ну, не считать же небольшой костерок посреди их деревеньки? Напомнив, чтобы прислали наследника в тренировочный лагерь, Жохань ушел. И только после узнал, что от того небольшого костерка весь Гусу Лань сгорел.
Ну… бывает. Элемент хаоса. Эти скучные снобы особо Жоханя не волновали, он только справился, остался ли жив Цижень, и забыл о такой мелочи.
В тренировочный лагерь клана Вэнь приехали представители всех кланов и орденов, да не по одному. Жоханю доставляло дьявольское удовольствие наблюдать за страданиями Вэней и гостей на устроенных им тренировках. Ловля рыбы голыми руками в грозу, попытки забраться по железному столбу в солнцепек и достать флаг, ходьба на тонкому канату над огненной бездной, игра в догоняшки с подожженной стрелой, прятки от охотничьих собак… Жохань во всю веселился за счет этих неопытных желторотиков, среди которых Нин показывал себя далеко не самым худшим.
Последним этапом тренировочного лагеря, после которого планировался шикарный банкет для поощрения хорошо
пострадавших постаравшихся детей, была битва с той самой чудовищной черепахой. Детей спустили в пещеру, где они должны были своими силами — и, возможно, догадавшись действовать сообща, в идеале под руководством Нина — победить черепаху или хотя бы выбраться.
Реборн любил устраивать хаос и портить чужие планы, но ненавидел, когда
его планы рушат. Все было хорошо, пока один из его идиотов-сыновей не устроил бардак, а один из гостей не кинулся на черепаху. В итоге начался… неправильный хаос. Дети разбежались, черепаха разбушевалась, несколько человек пострадали — сильнее, чем ему бы хотелось — Нин впал в истерику, а наглый щенок из клана Юньмэн Цзян растерзал его драгоценную черепаху на кусочки.
Только один Вэнь Юань знает, каких усилий Жоханю стоило не сжечь Вэй Усяня на месте, когда ему доложили о произошедшем. Он видел этого паршивца во время тренировок и не обманывался на его счет. Этот балагур и смутьян, всюду сующий свой нос и цепляющий интересных людей, был совершенно не безобидным. Эта тварь была полоумным экспериментатором, прилепившим себе на спину новоизобретенную печать и позволившим стреле лететь в себя только для того, чтобы проверить действие печати. Ума хватило подставить ногу — и то хорошо! И от него явно веяло искажением ци — энергии, в этом мире заменявшей пламя. Щенок раскачивал свою ци, целенаправленно запуская ее в обратном направлении, «ступая на темный путь», как говорили здесь. И делал это все совершенно осознанно.
Орден Юньмэн Цзян был лотосовой топью, тихой и опасной, но в целом безвредной, если не нырять глубоко. Вэй Усянь же хоть и числился в этом ордене, не был его частью. Он был не чистым лотосом, растущим из грязи, а таящимся среди лотосов хладнокровным коварным крокодилом. И вот он-то мог из топи и выбраться, чтобы схватить понравившуюся жертву и утащить для экспериментов.
И пусть бы себе наукствовал, но он сорвал его тренировку, его план! Он препарировал его демоническую черепаху! Он забрал подготовленный для Нина меч!
Только спокойный взгляд Юаня, словно засасывающий в себя всю ярость Жоханя, спас Вэя от немедленной расправы тогда.
А сейчас Жохань смотрит в молящие глаза цвета небесного пламени, на полную умиротворения и гармонии улыбку, на жалобно заломленные у груди руки и не может отказать старшей дочери семьи Цзян в помиловании ее приемного брата. Слишком она похожа на дорогих раньше женщин, слишком мила, невинна и искренна. И отчаянно отважна, раз посмела сунуться в логово Вэней одна и просить его о милости.
Раздражение от собственного проявления слабости Жохань срывает на воющем от отчаяния и рыдающем Нине. Ничего, слезы закаляют сталь клинка, крепче будет характер у наследника. А то что за глава ордена из нытика?
***
Мэн Яо давно уже — никогда, на самом деле — не был привязан к именам, которые ему давали или которые он брал сам. О какой вообще ценности имени может идти речь, если с самого начала вместо имени у него была холодная обезличенная цифра? Она словно притягивала к нему страдания — много позже, узнав другой язык, он только убедился в этом, ведь не зря же там его «имя» было созвучно слову «страдания».
После его имя заменила ненавистная гнилая осень, в которой прелая листва яростно горела фиолетовым пламенем, прожигая его кости, испепеляя изнутри. Каждый раз, когда его звали так, он едва сдерживал желание плеваться в отвращении. И осенний сезон он тоже ненавидел. Мерзкая промозглая погода, пожар листвы в лесу, ненавистное звучание звуков «осень», отвратительная вязкая грязь под ногами…
Следующее имя он взял себе сам, сыронизировав над самим собой. Он точно помнил, что от него остался почти один только
череп, но в поверхности грязной замусоренной реки отражался полноценный человек, глаза которого горели фиолетовым пламенем сгорающего кальция. Он уверен, именно таким пламенем горел его скелет после смерти. Ироничное «череп» вместо имени стало новой судьбой. У Скалла в жизни фиолетового пламени было еще больше. Именно им он и горел каждый раз вместо того, чтобы умереть. Раз за разом с безумным хохотом и полным злобы взглядом он возвращался к миру живых, охваченный фиолетовым пожаром, проходил девять кругов ада, восставал из гнилой осенней листвы, проклятым черепом слонялся по миру.
Очередная смена имени не вызвала особых эмоций. В этот раз имя говорило ему о том, что он красивая безделушка, подвеска из дешевой яшмы. Где-то внутри, глубоко за много раз прогоравшими ребрами опасливо скреблась тень скорби по тем, кого знал Скалл. Эти сумасшедшие были полными неадекватными психами, безумцами, его заклятыми друзьями и лучшими врагами, самыми отвратительными людьми и самыми прекрасными тварями. И он… скучал.
В конце концов, в компании этих чудовищ он впервые за долгое время спал спокойно — и при этом не в женской компании.
Чудовища не считали его равным себе — и он ненавидел это чувство собственной ничтожности! — но принимали его за своего. Среди них не было любви, дружбы, семейности — этих присущих презренным идиотам пустышек. Они открыто ненавидели друг друга, в лицо обещали подстрелить, смотря прямо в глаза обворовывали друг друга. И при этом же умиротворенно спали все вместе вповалку на одной кровати.
Крокодил, искренне желавший всадить в него шприц с нейротоксином, раз за разом зашивал наживую, без обезболивающего, его раны.
Гадюка обдирал до последней нитки, отпихивал со своего пути и как могила хранил все его секреты, которые узнал случайно или в результате поисков.
Китайский дракон видел его насквозь, прожигал презрительным полным морозного отвращения взглядом цвета ненавистной осенней листвы с тонким слоем инея, тонко обзывал и унижал красивыми холодными эвфемизмами, услаждал слух поэзией эпохи Тан на чистейшем вэньчжоуском диалекте, поил потрясающим холодным жасминовым чаем с личи, каждое утро благосклонно игнорировал взгляды на него во время рассветных тренировок с прямым узким лезвием и отчаянно цеплялся за плечи, когда его, не умеющего плавать, вытаскивали из бурной реки.
Взрывная женщина действовала на нервы, из-за нее прогрессировала мигрень и вяли уши, ее острые костяшки наставили на его теле сотни чернеющих гематом, покрытые мазутом пальцы из раза в раз чинили его мотоциклы, хриплый грубый голос каждое утро заставлял просыпаться и с каждого задания приказывал возвращаться живым, в обратном случае угрожая из преисподней достать и лично линчевать.
Влюбленный в эту сумасшедшую вояка был жестким, принципиальным, строгим и прямолинейным, с ним невозможно было по-человечески говорить, армейские ботинки по несколько раз на дню чуть не ломали хребет пинком, его язык обещали скормить стервятникам, вояка вбивал его в пыль и песок, заставлял харкать кровью, гонял по мелким поручениям, словно раба,
которым он больше не был, тоннами готовил полюбившиеся ему шарики теста с жаренным осьминогом внутри, пинками гнал каждый вечер спать и всегда находил потерянные вещи.
Провидицы, сменяющие друг друга, были прекрасны, словно дьяволицы, столь же жестоки, безразличны и холодны, острыми языками они раскрывали ему его мрачное будущее и напоминали о случайно пойманных воспоминаниях прошлого, травили домашним печеньем, душили притворной заботой, позволяли обмануться иллюзией тепла и любви, вытаскивали из едва не доводивших до искажения ци-пламени приступов, сладко льстили и обольщали ложью.
Худший же был просто худшим, он его ненавидел и восхищался им, худший не читал его мыслей и не понимал, но всегда был на шаг впереди, всегда был лучше, сильнее, громче, ярче, внимательнее, красивее, талантливее… он бил в уязвимые места, сыпал соль на раны, отдавливал больные мозоли, хамил и всюду демонстрировал свое превосходство, заставлял насквозь проникнуться осознанием собственного ничтожества, обрабатывал по ночам все раны и травмы, на себе тащил с поля боя, крыл матом и грязной руганью, рассекал пулями кожу на ушах, скулах и пальцах, вытаскивал оплеухами из истерик, хватал за шкирку и заставлял поверить в собственную важность и ценность, поджигал волосы и готовил потрясающие алкогольные коктейли, ломал мотор его мотоцикла, своими руками высадил в кадках под окнами бамбук и заботился о нем.
Но в жизни Мэн Яо этих чудовищ не было, он похоронил их в том пепелище от фиолетового пожара, которое осталось на месте его сердца. Вместо них у него была добрая заботливая мама — впервые за все жизни-имена-судьбы — и давно привычное окружение весенних девушек. Его
привычно унижали, он
привычно притворялся,
привычно не верил в лучшее.
Мэн Яо прячет острый озлобленный взгляд девятого, растягивает губы в обманчиво-нежной осенней улыбке, повторяет придурковатый тон Скалла и живет почти счастливо с первой за все свои воспоминания матерью. Его начитанная заботливая мама обучает его управлению ци по всевозможным книгам «для чайников» и кормит его сказками об отце, в которые сама верит. Она не понимает, что книги бесполезные и наполненные глупостями, что подаренная его отцом подвеска — лишь дешевая безделушка, что никто за ними не придет.
Хотя верить в обратное и хочется.
Но, как и любая сказка, эта почти счастливая жизнь рушится. Мать умирает, его выгоняют, и он снова остается один, без роду и племени, без веса в имени и без влияния.
В надежде хотя бы на родовое имя он все-таки идет к отцу, и вместо дарования имени «Цзинь» его спускают с лестницы, заставляя биться головой об каждую из тысячи ступеней.
И снова одно и то же. Снова его считают ничтожеством, снова издеваются, снова он никто, снова, снова-снова-снова!
Как же это его
бесит.
Настолько, что он без малейшего сомнения с улыбкой, сравнимой с тонким
лезвием осенним полумесяцем, строит коварные планы и избавляется от наследников своего отца. Медленно, постепенно. Так, чтобы с ним — что вы, он же всего лишь незаконнорожденный слабосилок — ничего не связали.
Подобраться к единственному законному брату, сыну жены отца, сложнее всего. Паршивец силен, талантлив, красив и знаменит — и каждое из этих качеств бесит Яо до вспыхивающего в глазах фиолетового пламени. Вселюбимый, всеобожаемый Цзинь Цзысюань просто
и-д-е-а-л-е-н и недостижим, ни к чему прицепиться не получается, ничем задеть.
А потом Яо слышит про тренировочный лагерь Вэней и у него созревает новый коварный план. В Цишане правят сумасшедшие кровожадные псы Вэни, не ценящие ничьи жизни, Цзысюань — а больше ехать некому,
ведь его единственного отец признал, он единственный наследник — будет совершенно один против Вэней и Яо, никто ему не поможет, никто не спасет. Яо даже делать ничего не надо будет особенно, лишь подставить
драгоценного старшего брата под гнев солнцеликих.
***
Он многое слышал о безумце Вэнь Жохане, но реальность…
Яо нервно обмахивается веером с изящным изображением бамбука, скрывая скривившиеся губы. Тренировочный лагерь Вэней был ужасен, в основном из-за упомянутого Жоханя. Этот псих был совершенно безумен. Даже многое пережившему Яо было тяжело. Жохань, это пустой плод гнилого абрикоса, издевался над ними со всей своей изощренной фантазией и жестокостью. Это чудовище словно пытало их — хотя не заметить полученную от этих приключений пользу он не мог.
Жохань был худшим человеком, которого он встретил, будучи Яо.
Настолько, что после фееричного окончания лагеря — его чуть не сожрала громадная черепаха, он даже вспомнил первую встречу с Оодако, желавшим тогда проглотить свалившегося в воду посреди Бермудского треугольника Скалла — он засел в Башне Кои ордена Ланьлин Цзинь и слышать даже не желал про Жоханя. Сидел в дальних покоях, расписывал веера, строил козни и нервно сворачивал сотни листов документов в журавликов. Во время побега от черепахи он случайно спас Цзысюаня — по своей воле бы ни за что этого не сделал! — и
братец притащил его к отцу, требуя вознаградить.
Яо добился своей цели и из Мэн Яо стал Цзинь Гуанъяо, но доволен не был. Ранее желаемое родовое благородное имя теперь заставляло передергиваться, напоминая, благодаря
кому оно у него есть. Ненависть к Цзысюаню от этого только росла. До переселения в Башню Кои Яо был хоть и безызвестным, хоть и простым человеком, но большинство окружающих смотрели на него с равнодушием или вежливым уважением. В Ланьлин Цзинь же было даже хуже, чем в самом,
самом начале. В Цзинях гордыни и самодовольства было больше, чем в ком-либо. И Яо для них был лишь дорожной галькой, пусть и назывался теперь белым нефритом.
Отвратительно.
Во всей этой ситуации было только два плюса. Первое — он получил доступ к своим жертвам, мог наблюдать за Цзысюанем и другими почти сутки напролет, отслеживать слабые места, уязвимые точки, перехватывать все планы. Второе — адепты. Нет, даже не так.
Вторым плюсом был Сюэ Чэнмэй, он же Сюэ Ян.
Паразита Яо встретил на безлюдной улице в оборванных лохмотьях, с потеками чужой крови на лице, с сияющей змеиной улыбкой и презрительным взглядом. Мальчишка был наглым, озлобленным и не терпел, когда на него смотрели свысока. Он был опасен, но скрывал это за невинным личиком и столь же невинной улыбкой.
Только вот Яо не обманывался. Сюэ Чэнмэй был не безобидным уличным ужиком, а самой настоящей ядовитой гадюкой, прикидывающейся ужом. И он был очень похож на него самого, что-то общее, что-то знакомое Яо видел на дне глаз ползучего гада.
Они понимали друг друга с полувзгляда. Ни один из них не доверял другому, но оба полагались друг на друга. Это было взаимовыгодное опасное сотрудничество. Именно Яо протащил Чэнмэя в орден Ланьлин Цзинь приглашенным учеником. Именно Чэнмэй стал основной фигурой на его доске для сяньци, его козырной картой, средством против препятствий.
— В следующий раз нарисуй белые хризантемы, — неслышно появившийся за спиной Сюэ Чэнмэй провел пальцами по нарисованным на веере стеблям бамбука и нежно опустил на стол головку названного цветка. — Женственной сестренке Яо, столь похожей на свою милую матушку, пойдет такой веер.
Яо с приклеенной к лицу вежливой улыбкой прикрыл глаза. Лежащий перед ним цветок он самолично вчера опустил на спрятанный от чужих глаз гроб матери.
Сюэ Чэнмэй, как всегда, не переставал поражать, эта ядовитая гадюка. Но в этот раз хоть чай с чужими пальцами и языками не заваривал.
***
Жохань нервно стучал пальцами по столу, второй рукой массируя голову трехлетнего Юаня и почти выдирая ему волосы. Недовольно хмурящийся ребенок, тем не менее, сидел тихо и не возмущался. Мотался всем телом вслед за рукой Жоханя и словно отключился от происходящего. Жохань периодически косил на него взгляд, проверяя, жив ли еще малец. Мелкий тихушник, так и норовивший скрыться в тенях Огненного Дворца с первым порывом ветра, был талантлив и способен, терять его было бы расточительством. Да и привязался он уже к нему.
В конце концов, из Вэней только Юань да Цин его не шугались, и то последней он вскоре лишится.
После тренировки в стиле Вэней наследники вернулись по домам, но ордены роптали. Словно сосны на ветру, они шуршали своим недовольством, которое нельзя было пускать на самотек. Жохань был гордым и самоуверенным, но не идиотом. Десять дюжин кроликов, пусть те и слабые, имели возможность сообща завалить тигра при должной удаче. Давать кроликам возможность создать это самое «сообща» он был не намерен.
Больше всего его раздражал Юньмэн Цзян с прячущимся в лотосовой глуши Вэй Усянем. С него нельзя было спускать глаз, эта зубастая чешуйка была мелкой, вредной, находчивой, изобретательной и без края нахальной.
Чтобы проверить, чем занят Вэй Усянь, Жохань лично, в сопровождении Вэнь Цин и получившего почти тот же статус, что чихуахуа в дамских сумочках, Юаня отправился в Юньмэн. Он собирался отловить Вэя, припугнуть главу ордена и его жену, придавить авторитетом наследника и навести ужас на всех, чтобы не рыпались. Но планы, как это часто бывает, поменялись на ходу — но не разрушились, нет. Просто в Лотосовой Пристани он встретил не Вэя, не главу Цзян, не мадам Юй и даже не наследника Цзян, а всего лишь тихую кроткую старшую дочь Цзян с глазами небесного пламени и теплой улыбкой.
Он сам не успел заметить, как его с учтивыми поклонами под локоток проводили на кухню и усадили за низкий стол рядом с Цин и Юанем и налили целую тарелку супа из корня лотоса и свиных ребрышек. Пряный острый вкус, характерный для кухни Юньмэна, щекотал язык и наполнял желудок и все тело теплом. Цин энергично через край пила суп и руками вытаскивала ребрышки, зубами сдирала с них мясо, вцепившись в еду так, словно ее не кормили. Жохань закатил глаза. Нет, он ее, конечно, не кормил, но был уверен, что она сама дома нормально питается. Он и Нина не кормил — наоборот, на совместных приемах пищи привычно утаскивал из его тарелки еду, мотивируя стать быстрее и начать заступаться за себя. Пока получалось отвратительно. Юань же, словно от супа совсем не валил обжигающий пар, обхватил тарелку руками и неспешно пил, свернув ноги лотосом и и им же закусывая. Жохань с подозрением покосился на мелочь, слишком уж тот хорошо вписывался в лотосовую атмосферу Юньмэна. И даже не корчился на остроту, как та же Цин местами, с открытым ртом втягивающая в себя воздух, чтобы остудить язык.
— Добавки, многоуважаемый глава Вэнь? — тепло улыбающаяся Цзян Яньли соблазнительно взмахивает большой ложкой-половником, с которого очень аппетитно капает золотистый бульон, и Жохань не в силах отказать…
Вернувшиеся домой и узнавшие о прибытии самого Вэнь Жоханя Цзяны в ужасе вбегают на кухню и с еще большим ужасом смотрят, как великий и ужасный солнцеликий Вэнь Жохань очаровательно воркует с их дочерью, услужливо подливающей ему (уже пятую) тарелку своего фирменного супа. Вэй Усянь, возмущенно фыркнув, проскальзывает под рукой не успевшего остановить его приемного отца и бухается за стол рядом с Юанем, тут же обзывая его мелкой редиской и требуя у обожаемой старшей сестры свои три — минимум! — порции его любимого супа.
Будь у мадам Юй нервы послабее, она бы точно упала в обморок.
После того дня Жохань вместе с Цин и Юанем то и дело своевольно отправлялся в Юньмэн за потрясающим супом, неизменно нервируя Цзянов. Впрочем, с лже-Цзяном Вэй Усянем они даже почти нашли общий язык на почве любви к этому супу и благосклонности к Цзян Яньли.
Таким образом угроза со стороны Цзянов, у главы которых появился десяток-другой седых волос от приездов Жоханя, была устранена. Оставался второй, более сложный возможный противник.
Лань Цижень.
Жохань с довольным оскалом признает — исключительно для себя и мысленно — что ему нравится этот строгий и суровый воин. С ним каждый раз очень интересно биться. И он бы искренне огорчился, если бы Циженя не стало. Но это неизбежно, если тот пойдет против Вэней — а он уже был почти готов на это, ведь мало того, что его дом сгорел из-за Жоханя, а младший племянник пострадал во время тренировочного лагеря — аллергия на укус черепахи, серьезно, Лань Ванцзы?! — так еще и глупые и почему-то все еще живые сыновья Жоханя умудрились влипнуть в конфликт с обоими племянниками Циженя, чуть-чуть поцарапать младшего и, самое страшное и непонятное Жоханю, срезать налобную ленту старшего. А за свои налобные ленты клан Лань готовы были отдать свои жизни.
Лань Циженя нужно было срочно чем-то задабривать.
— …какого вообще гуля тебе стукнуло в твои дряхлые тухлые мозги?! Как твоя похожая на корень лотоса голова додумалась до подобного?! Совсем спился уже? Да я тебе печень заживо выну, откачаю всю желчь, собственными руками накачаю водой и вошью обратно в тебя! Да я…!
Под возмущенные крики красной до фиолетового оттенка Цин Жохань крутил голову Юаня вместе с самим Юанем уже по большому кругу, почти отрывая ребенка от пола. Девушка в своем гневе окончательно растрепалась, одежда почти сползла с плеча, оголив лебединую шею и молочную кожу, глаза сверкали, искусанные губы поалели. Жохань смерил ее оценивающим заинтересованным взглядом и удовлетворенно усмехнулся.
Горячая во всех смыслах красавица с сильным характером и талантом лекаря. Уж за нее-то Цижень простит ему все. Хороший подкуп!
— Он старый дряхлый хрыч! Это не логично! Тогда бы уж одного из наследников выбирал! — плюнула в него Цин.
— Ничего не дряхлый, — жестко отрезал Жохань, взглядом придавив разбушевавшуюся девушку. Побуянила и хватит. Ему и самому не сильно хотелось отдавать плод нескольких лет трудов кому-то, но выгода была больше. — Вот вдвоем и дойдете до бессмертия по пути самосовершенствования.
Двери зала с оглушительным грохотом захлопнулись за вылетевшей из помещения девушкой.
***
Весть о свадьбе между Лань Циженем и Вэнь Цин разлетелась по всем орденам с невероятной скоростью, вызвав горы пересудов в обществе и уверив Яо в том, что Жохань окончательно сбрендил. Под лающий смех Чэнмэя, уже отдававшийся звоном в ушах, Яо решил, что с Жоханем нужно что-то делать. Нельзя было больше оставлять все на самотек.
Поэтому Яо пробрался в орден Цишань Вэнь пришлым заклинателем и добрался до самого солнечного ядра — Огненного Дворца Жоханя. Сделать это было на удивление не так сложно, а все благодаря брату знаменитой Вэнь Цин, Вэнь Нину. Щенок был наивным и робким. Стоило проявить к нему лишь немного притворной ласки и заботы, как он тут же начал считать его почти названным братом, просил ходить с ним на тренировки и защищать от дальних родственников — родных сыновей Жоханя — и, сам того не понимая, дал возможность приблизиться к Жоханю.
Яо даже удалось пробраться во внутренние покои. Теперь оставалось найти комнаты Жоханя и узнать о…
Горло царапнуло лезвие кинжала, к спине прижалась широкая грудь, ухо опалило горячее дыхание.
— Ищешь мою спальню?.. — мелодично спросил томный юношеский голос. — Маленький шпион.
Яо позволили развернуться, и он увидел Жоханя собственной персоной, пышущего солнечной силой и юношеской красотой, сохраненной благодаря талантам на пути заклинателя, с язвительной улыбкой на губах.
— Что Вы, — Яо прикрыл глаза и растянул губы в сладкой-сладкой ответной улыбке, — всего лишь хотел принести другу немного еды, думаю, братец Нин проголодался после тренировки.
По глазам Вэнь Жоханя, скрытым в тени, было понятно, что он не поверил. Но отступил и приглашающе повел рукой в сторону кухни, сохраняя на губах язвительную улыбочку.
Яо пришлось скрыться на кухне под пристальным взглядом и действительно притащить восторженно пискнувшему Нину парочку паровых булочек с мясом.
С этого началось противостояние Яо и Жоханя.
С этого момента жизнь обоих превратилась в игру.
Игру на выживание.
Мышьяк в рисе. Натянутая над кроватью режущая леска. Летящая из ниоткуда прямо в сердце стрела. Падающая сверху черепица. Ядовитая змея в одежде. Толчок в реку. Порох в масляной лампе. Пробуждение с острой шпилькой у зрачка.
В обоих все сильнее разгорался азарт. Охотничий озлобленный захват, в этой игре охотник и жертва постоянно менялись местами, потому что оба друг на друга охотились. Устраивали маленький подлянки вроде жгучего перца в чае, иглы в одежде и промасленной обуви, и большие неприятности. В любой момент на шее могла затянуться шелковая лента, в любой миг мир вокруг мог скрыться тьмой.
Это было опасно, это было ужасно и отвратительно…
И так знакомо.
В красных глазах Жоханя горело ярко-желтое жестокое пламя, жаждущее хлеба и зрелищ, жестоких. Знакомый прищур,
родная ехидная ухмылка, подколки на грани фола, тройное дно в словах. Сонная лежачая поза с неестественно выгнутым запястьем, взрывная «т», любовь полежать на солнцепеке и гонять учеников через невероятные тренировки… И иногда звучащее с характерной интонацией слово «хаос».
Губы Яо растянулись в оскал, когда пришло осознание, что Жохань это — без всяких сомнений — старый знакомый.
Тихой ночью новолуния, скрываясь в тени и заглушая свои шаги, Яо пробрался мимо комнаты жалобно постанывающего во сне Вэнь Нина и нырнул во мрак личных покоев Жоханя. Тусклый свет еще горящей свечи позволял увидеть, что мужчина спал. Не медля, Яо скользнул на кровать, перекидывая ногу через спящего и приставил острую иглу к сонной артерии.
Мгновение — и Яо оказался прижат к шелковой постели, его горло сдавили сильные пальцы. Словно и не спавший Жохань сидел на нем, отклонив голову от все еще приставленной к шее иглы, и сверлил его взглядом.
— Решился-таки показаться?
— Разве мог я не поприветствовать тебя должным образом,
Реборн?
Пальцы Жоханя ткнулись в печень, заставив подавиться воздухом от боли. Знает, черт солнечный, куда тыкать. Пальцы второй руки спустились, нажав на гортань прямо над ключицами. Яо сжал иглу и прижал ее к коже Жоханя. Вторая рука скользнула за спину главе клана Вэнь, словно приобняв, но на самом деле придавив почки.
— Пат, Солнце, — через силу растянул губы Яо.
Он не доставит этому гаду радости видеть гримасу боли на его лице.
— Надо же, — Жохань смело опустил голову, словно не было никакой иглы, горячий воздух от безумной усмешки обжег кожу Яо, —
лакей решился играть со мной.
Скрипнул пол у входа в комнату. Они синхронно повернули головы в ту сторону. Пятилетний Юань презрительно смерил их полным холодного отвращения взглядом.
— Сливы еще не распустились, а вы уже играете с облаками и дождем. Прикрыли бы лица веерами, пока трава не увяла, — морозным тоном сказал он, сложив руки в рукава и, грациозно развернувшись, вышел, лишь на мгновение повернув голову обратно. — У Вэнь Нина лихорадка.
В гробовой тишине Жохань и Яо расцепились.
— Что ты подмешал в еду? — тон Жоханя был мрачным, а взгляд очень тяжелым.
Яо закатил глаза и цокнул, приподнявшись на кровати на локтях.
— Хоть на тот свет отправь меня, но
сегодня я ничего не добавлял. А вот сыновей ты бы спросил, — язвительно прошипел он, растянув губы в гадкой улыбке и, подумав, блаженно растекшись по мягкой постели. — Ты иди, я тут подожду. Хотя можешь не возвращаться.
Кинув в паразита первым подвернувшимся под руку предметом, Жохань пошел разбираться с почти успешной попыткой угробить его наследника. Яо поудобнее устроился на кровати и прикрыл глаза.
Все-таки он скучал по своим чудовищам.
***
— И почему же мне нельзя отправить Цзысюаня в путешествие на Запад на журавле? — Яо заломил бровь, скрыв лицо за веером, расписанным белыми хризантемами.
— Потому что я так сказал, — Жохань жестко сжал пальцами его подбородок, развернув лицом к себе, и властно улыбнулся, получив в ответ пинок под колено.
Яо одним движением сложил веер и упер кончиком в болевую точку на запястье держащей его подбородок руки, заставляя отпустить.
— А разве я должен слушать одного слишком многое возомнившего о себе ребенка с кризисом трех лет?
Жохань красноречиво зажег на кончиках пальцев пламя. Яо до сих пор не мог понять, как он это делал, человеческая ци не должна была так трансформироваться. Впрочем, Яо всегда подозревал, что это черепашье яйцо было отродьем огненного демона.
— Потому что моя дорогая Яньли собирается выйти замуж за твоего уважаемого старшего брата, и не хочет становиться вдовой, — Жохань поднес горящие пальцы к лицу Яо, подпалив брови.
— Ах да, тебя же подкупили супчиком, — Яо плюнул на горящие пальцы, сбивая поток ци, пламени или что там этот свинопес использовал. — А если я приготовлю такой, подчинишься?
Они скрестили взгляды, пытаясь заставить друг друга склонить голову, отступить, признать поражение.
Вэнь Нин и Вэнь Юань, пишущие красивые поздравления со свадьбой Цзинь Цзысюаня и Цзян Яньли, устало переглянулись и продолжили игнорировать привычные уже всем перепалки главы клана Вэнь и его правой руки.
