Если друг оказался вдруг

      Распрощавшись с еще не отошедшим ото сна другом, захожу в подъезд нашего многоквартирника и поднимаюсь по ступеням, на секунду зависая от увиденной картины. У облупившейся батареи на площадке между первым и вторым валяются куски пластика и металла, служившие мне еще до сегодняшнего утра велосипедным замком. Самого велосипеда нет, и подтверждают его пребывание тут только ошметки грязи и отпечатки рисунка покрышек на полу. «Вот сука!» – зверею я и взлетаю на последний второй этаж. Вставляю ключ, попав в замочную скважину не с первого раза, оттого, как сильно меня трясет, и с порога выкрикиваю: «Куда дел мой велик!?»       Из зала, где громко дискутируют Малахов и какая-то истеричка, скрипя половицами, шаркает бабушка, на ходу плотнее застегивая шерстяной пояс на уровне поясницы.       – Ванюша, ты чего расшумелся так? Тебя где носило-то целый день, отец тебя искал, хотел…– начала распинаться бабуля, поворачивая на кухню.       Скидываю кеды на пороге и залетаю в зал, попутно заглядывая в родительскую спальню, и никого там не обнаружив, прохожу в тесную кухню.       – В городе я был, – перебиваю, наблюдая за тем, как она чиркает спичкой, включает газ и ставит оранжевую эмалированную кастрюлю на огонь, – Где он? Давно свалил? Мне велик сегодня позарез нужен! – все еще кипячусь я.       – Как это в городе? Чегось ты там забыл-то? – гремит она тарелками и нарезает хлеб, – А отец лисапед твой чинить ушел, сказал, ты его попросил. Он и к Митрохиным за инструментами ходил. Иди руки мой, супчик сейчас готов будет, тебе лучка почистить?       – Ой, Бааа, ты серьезно!? Этот мудила мой велик променял уже походу на фуфырик и синячит сейчас где-нибудь за гаражами! – кричу я из ванной, пока намыливаю руки чистым бруском «банного».       – Батюшки, Ванечка, ты что же такое говоришь! Нельзя так на отца-то родного, – заглядывает она ко мне, держа в руках алюминиевую поварешку.       – А чего я не так сказал? Ты в подъезд-то выгляни – там ни отца, ни велика моего, – вытираю руки и уже тише говорю, чтобы бабулю не расстраивать, – Мудила он и есть мудила, – но она ахает и руку с зажатым в ней половником к груди прижимает, а второй спешно крестится, глядя четко в угол над моим плечом, где на белой салфеточке покосившаяся иконка черт знает с кем изображенным.       – Господи прости, Господи прости… – шепчет и снова отточенным движением руки по груди водит.       Сажусь на табурет, приваливаясь плечом на стену, в то время как Ба уже разливает суп по тарелкам, и ставит передо мной миску под вопли из зала: «Да там на донышке было!»       Бабуля покряхтывая присела на кривоногий стул и сразу принялась за еду, я же с минуту гипнотизировал жижу с плотной пленкой масла на поверхности, прежде чем взяться за ложку, – все думал, что на тарелке появится что-нибудь другое.       – Ба, а кроме супа ничего больше нет? – спросил я с надеждой в голосе и пошел к холодильнику под звон бутылок, выстроившихся в плотный ряд вдоль стены под столом. Они содрогались от прогибающихся под ногами половиц, поэтому хождение по кухне во время готовки всегда превращало маленькое помещение в концертный зал, ведущим инструментом в котором была стеклотара, хранившаяся под сдачу, накопленную без особых усилий отцом. В этом месяце идет на рекорд. Может, это и пошел отмечать на спизженный велосипед, какие у него еще поводы могут быть для попойки?       – А что такое? – обернулась на меня бабуля, отламывая скромный кусочек белого, пока я сканировал взглядом полки холодильника. – Щи вон вкусненькие какие, с капусткой квашенной, мать сегодня только принесла – свеженькие, – захлопнул дверцу, подтолкнув коленом, чтобы уплотнительная резинка, расхлябанная временем, прижалась сильнее к корпусу. Будто делаем это не для того, чтобы холодос не подтекал, а специально замуровываем его, чтобы продукты туда не попадали, иначе как еще объяснить звенящую пустоту внутри, не считая двухлитровых пузырей с соленьями и жухлую морковь в отсеке для овощей и фруктов, которых этот контейнер уже лет пять, как не видел.       – Да ничего, – отвел от нее взгляд и снова дернул за ручку, вдруг что-то там материализовалось. Но нет. Схватил пачку майонеза, провел опять свои манипуляции с дверцей и вернулся за стол, как на каторгу.       – Кушай-кушай, кисленькие такие, ммм… – промычала Ба, стуча ложкой по дну тарелки, перемешивая немногочисленное содержимое, – Отощал вон совсем, шляешься где-то целыми днями. Тебе кушать надо, у тебя организм растущий ведь, – Запричитала она, а в глазах уже будто слезы навернулись.       – Ну Баа, – протянул я, – Да ем я, ем, не переживай.       Выдавил остатки соуса на хлеб, при этом упаковка издала неприличный хлюпающий звук, и принялся бултыхать ложкой в тарелке, в попытке смешать две разные дисперсные системы, превратив хотя бы в подобие чего-то съедобного. Бабуля почему-то всегда грела еду до состояния «чуть теплее комнатной температуры», отчего меня всегда воротило, хоть я и никогда в этом ей не признаюсь, чтобы не обидеть. Так что приходится давиться.       – И лучок бери, – придвинула она блюдце поближе ко мне, на котором лежала заветренная луковица недельной давности. «Да бляяя, только бы не блевануть. Надо было шулю ту все же доесть, сейчас бы не пришлось харчами этими давиться», – подумал я и отпихнул от себя тарелку, чтобы ее содержимое было вне зоны видимости. Суп уже совсем остыл, поэтому я быстро влил его в себя одним заходом, только бы не продлевать себе пытку, и заел все импровизированным бутербродом, чтобы перебить во рту этот неприятный оттенок, будто на язык нагадили. «Ненавижу этот суп. Щи-зубы полощи. Фу!»       – Ой, доел уже что ли, – бабуля домыла свою чашку и теперь тянулась к моей, – Сейчас я тебе еще добавки положу!       – Не надо, Ба, я наелся, – выпалил я, пока она шла к кастрюле, – Спасибо! – крикнул я уже из коридора, сбежав, пока она не решила влить в меня остатки.       Захватив рюкзак, в спешке брошенный в прихожей, пересек зал, где все еще грызлись герои «Пусть говорят», и направился в свою комнату, что находилась прямо напротив родительской спальни. Толкнул от себя скрипучую дверь и замер на пороге, оценивая ущерб: ящики комода и рабочего стола раскрыты и выпотрошены, а всё их немногочисленное содержимое беспорядочной кучей скинуто на пол. Постель тоже не в самом лучшем состоянии, но тут ничего интересного – заправлять кровать я никогда не любил, и утруждал себя этим не часто – если плед накинул на смятое одеяло, то уже хорошо. «Не удивил, – подумал я, продолжая сканировать помещение глазами, но не заметил ничего такого, чего прежде бы не случалось, – не там искал, мудила» удовлетворенно отметил я.       Вытряхнув содержимое рюкзака на постель, достал мобильник, и, порыскав на полу в куче тетрадок вперемежку с нижним бельем, нащупал шнур зарядного устройства. Телефон включился не сразу: «Пора менять, а то скоро окончательно сдохнет, даже не предупредив заранее о кончине». Экран загорелся, уведомив о пяти пропущенных звонках от друга и водителя, Семена Петровича, и эсэмэсок:       Входящее от контакта «Тёмыч» 13:46:       «Я все! Ты где?»       Входящее от контакта «Тёмыч» 13:47:       «Че трубу не берешь? Пишешь еще что ли? Я на улице буду»       На лице вдруг вылезла глуповатая улыбка, при виде сообщений. Решив дать телефону зарядиться хотя бы до десяти процентов, иначе был риск повторного отключения, начал собирать с пола вещи, которые разбросал отец, судя по всему, сразу, как я скрылся за порогом дома.       С утра он завалился в мою комнату, чуть не с пинка отворив дверь, и настойчиво требовал дать ему велик. Едва продрав глаза и ошалев от подобной просьбы, хотел выплюнуть только: «Пошел ты», или еще что-нибудь в этом роде. Но считав его настрой с раскрасневшегося из-за полопавшихся капилляров лица, смог выдавить другое: «На кой он тебе сдался?»       Я уже поднялся с постели и подошел к комоду за одеждой, как он ответил только: «Надо!», а потом громче добавил: «Не твое дело!», и подойдя к столу, начал ворошить разбросанные на нем черновики, но не найдя того, что искал, переключился на выдвижные ящики, в которых даже я редко мог найти что-либо в скопившемся хламе.       – Он мне сегодня нужен будет, – сказал я, натягивая джинсы, – и вообще, это мой велик…– начал было выстраивать личные границы, как их тут же разрушил своими словами отец.       – Я его тебе купил, могу забрать и обратно! – моментально озверев, гаркнул он и сделал резкий выпад вперед, проехавшись кулаком по скуле, – Понял меня! – зыркнул он в мою сторону и так же, как и ворвался, прихрамывая вылетел из комнаты, при этом громко топая и матерясь себе под нос.       Ключ от велосипедного замка висел у меня на общей связке и всегда болтался в рюкзаке, но, видимо, у отца не хватило ума, поискать в самом очевидном месте, зато предположить, что я храню ключи в ящике с трусами, он смог. «Это ж надо так мозги свои просрать…»       Пошарив в груде вещей, достал черные спортивки и переоделся, после чего взял телефон в руки и, убедившись, что тот в состоянии выполнять свои функции, набрал номер, первый в списке звонков.       – Тёмыч, можно я твой велик возьму? – начал я без приветствия и вступительного слова.       – Да не вопрос, – тут же ответил друг, – А с твоим че? – настороженно спросил он.       – Да так … – я решил не вдаваться в подробности, – Я ща зайду, ок? – и получив удовлетворительный ответ положил трубку.       Вернув свои пожитки обратно в рюкзак, вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь, будто это спасет от повторного налета, раньше что-то не помогало, но попытаться стоило.       Бабуля, укрыв ноги пушистой серой шалью, сидела в старом кресле перед орущим кинескопным телевизором «Sony», который отец по молодости получил в счет зарплаты, что тогда было не редкостью. Родители рассказывали, как созывали всех друзей поглазеть на это чудо техники. «Ты что! Это же настоящий японец!» – горделиво заявлял отец, отказываясь менять мерцающую коробку на современный ЖК-дисплей. Так что бабушка продолжала пялиться в огромный ящик, с каждым годом все ближе придвигая кресло к коробке, шипящей серым экраном при включении.       – Ты только подумай-ка! Одни шалашовки сейчас, – качала головой Ба, – В наше время девушки совсем другие были – приличные, красивые. И так распутно себя не вели! – она повернулась в мою сторону, – Тебе бы девочку хорошую, смотри не подцепи себе такую, – ткнула она пальцем в экран.       Я закатил глаза, проходя мимо. «Не волнуйся, Ба, никакую не подцеплю…» Про себя-то я давно уже все понял, но ей ничего не стал отвечать, только молча прошел к выходу.       – У кого, говоришь, отец инструменты брал? – спрашиваю громко, пытаясь перекричать телевизионный шум, и зашнуровываю кеды.       – Чегось? – скрипнуло кресло, и бабуля появилась в коридоре, – Ты куда опять собрался-то на ночь глядя? – она перевела взгляд на настенные часы, малая стрелка которых замерла на цифре шесть, а секундная торопливо бежала по кругу.       – К кому, говорю, отец за инструментами ходил? – второй вопрос успешно игнорирую, вертя в руках связку ключей с потертым брелоком в виде армейского жетона.       – Аа, к Митрохиным, к Митрохиным, – кивает она, – С третьей квартиры, – и оборачивается в сторону зала, боясь упустить подробности скандального выпуска.       – Закроешься, или тебя закрыть? – спрашиваю я, выйдя за порог.       – Закрывай, сынок… – уже тихо доносится из зала, и, захлопнув дверь, делаю два оборота.       Прежде чем сунуть ключи в рюкзак, смотрю на маленький синий – от велосипедного замка и понимаю, что он мне больше не понадобится. «Может, сунуть его отцу, он ведь за ним приходил сегодня, – усмехнулся себе под нос, – Хотя нет – себе дороже!»       Останавливаюсь на площадке между первым и вторым и собираю мусор, который оставил после себя отец: «Не удобно как-то перед соседями». Скидываю все в наружный кармашек рюкзака, где уже собралась приличная куча разной ерунды на выброс, и подхожу к угловой квартире на первом этаже. Стучу в дверь, а оттуда в ответ доносится звонкий лай.       Мне открывает лысый дед Коля с папиросой в зубах, в растянутой на пузе майке-алкоголичке и трусах-семейниках в клеточку, а под мышкой держит собачонку с высоко поднятыми острыми ушами и звериным оскалом.       – Тишка, не рычи, это – свои, – пробасил дед Коля, ласково глядя на псину. Тишка был из тех собак, что, не смотря на свой маленький размер, рычат на каждого прохожего, кажется, в желании разодрать всех на своем пути. Но, стоит к ним приблизиться, трусливо поджимают огрызок, который такие, как дед Коля, любовно называют хвостиком, и убегают восвояси, не прекращая при этом злобно щелкать пастью. «Мерзость!»       – Здрасьте, дед Коль! – начинаю я, опасливо поглядывая на псину, – Ба сказала, к вам отец сегодня заходил? – мнусь я, боясь отвести взгляд от животного.       – Ну… заходил… – он закашливается, не выпуская при этом папиросу изо рта, – Болгарку зачем-то брал, – продолжает он.       – Болгарку!? – в изумлении перевожу на него взгляд, на секунду забывая, что до этого следил за результатом неудачного эксперимента одомашнивания волков, – Вернул? – уже подсчитываю в уме, сколько нужно будет возместить деревянных, если отец еще и инструменты у соседей начал пиздить.       – Вернул… – протягивает сосед, внимательно изучая мое лицо, пожевывая папиросу.       – Фууух… – облегченно вздохнул я, – Вы это, дед Коль, больше ему ничего не давайте? Вообще ничего, а то мало ли… – уставившись на носы своих потертых кед, продолжил я, потому что в глаза смотреть сил в себе не нашел, – И остальным соседям тоже скажите, ладно?       Он опустил Тишку на пол, подтолкнув ту ногой в полумрак коридора, почесал освободившейся рукой яйца, и протянул ее же для рукопожатия.       – Принято, – без большого энтузиазма от увиденной картины я протянул руку в ответ и крепко стиснул, – Ну, бывай! – сказал он и захлопнул дверь перед моим носом.       Я потащился на улицу, все еще переваривая только что полученную информацию: «Болгарка, блядь! Хорошо хоть ума хватило замок отпилить, а не батарею! Бляяя, во делов было бы…»       Ноги сами несут меня ко второму подъезду, уже настолько привыкшие к такому маршруту за шесть лет, что живет там друг, однажды летом вдруг появившийся в нашей дыре городским щеглом. Как то в детстве мы размышляли о том, как было бы круто, если бы жили через стенку, – могли бы общаться через батарею, придумать свой шифр или выучить азбуку Морзе и отбивать ритм по радиатору, передавая зашифрованные послания. Теперь я рад, что нас разделяют не только стены, но и пространства соседский квартир, и друг не слышит отцовских вспышек агрессии и пьяных бредней.       Поднимаюсь на второй, и, не успев постучать, слышу щелчок внутреннего замка.       – Вечером завезу, – говорю я сразу, как в дверном проеме показывается Артем в домашней футболке и шортах.       Он молча сверлит меня взглядом, теперь уже демонстративно игнорируя ссадину. Я тоже молчу. Так и стоим друг напротив друга.       – Мхм… – мычит он и перекрещивает руки на груди, так и продолжая неотрывно смотреть на меня.       – Тём, блин… – я отворачиваюсь и прислоняюсь спиной к стене, упираясь взглядом в дверь напротив, из-за которой слышен детский плач.       – Да ладно, не хочешь – не говори, – фыркает он и тянется за дверной ручкой. Заметив движение, я сразу выпаливаю:       – Утром этот мудила требовал ключи от велика, а когда не получил их, съездил мне по еба…– я осекаюсь и заглядываю ему за плечо, испугавшись, что теть Лена услышит мой «великий и могучий», – Лицу… – продолжаю я исправившись, – Но он взял болгарку, срезал замок, спизд…кхм, украл велик, и укатил в закат, – я снова отворачиваюсь и закрываю глаза, не желая видеть жалости в глазах друга.       – Бля, Вань… – начинает он, и от его мягкого тона, у меня внутри закипает ярость, готовая вот-вот вылиться, и я не даю ему закончить:       – Ненавижу! – выплевываю я, чувствуя как внутри все заклокотало, – Я так его, блядь, ненавижу! – кажется, получилось значительно громче положенного, потому что плач ребенка за дверью вдруг стих. – Лучше б он сдох… – говорю я тихо себе под нос то, что давно крутилось на языке, но судя по замершему слева вдоху, друг услышал.       – Вань… – он делает шаг вперед, прикрывая за собой дверь, но я уже оттолкнулся от стены и зашагал в сторону лестницы.       – Не надо! – кричу я, чтобы что?! Чтобы прекратить допрос? Чтобы не слышать о том, что про родителей так говорить нельзя? Чтобы не жалел и уж тем более, не приближался ко мне в такой момент, потому что в этом состоянии или разрыдаться на плече или морду бить, а ни того ни другого делать совсем не хочется.       Поэтому хватаю Тёмин старенький BMX, что стоит с кучей других велосипедов, колясок и самокатов, и нет среди них ни одного пристегнутого, потому что когда живешь в деревне и каждого в лицо знаешь всю жизнь, не от кого за замками их прятать. Я свой тоже до недавнего времени не пристегивал. Пацанами были – где остановился, там свой драндулет и кинул, через неделю можно было вернуться, а он все там же лежать будет, и на него кроме тебя разве только местные пауки позарятся. А теперь вон как – от своего же отца все прятать приходится, скоро ли до амбарного замка на дверь собственной комнаты дойдет? Да и поможет ли? «Горбатого только могила исправит», – я крутил педали, мчась по освещенной фонарями дороге, снова и снова пережевывая в голове одни и те же мысли, но легче от этого почему-то не становилось.       В небольшом салоне мебели и техники, что находился на другом краю села, свет горел только на складе, а парковка была освещена одним большим прожектором, что возвышался над баннером с изображением счастливой семьи, расположившейся на длинном диване. С плаката на меня смотрели четыре пары глаз – молодые родители и двое детей, мальчик постарше и девочка в розовом платьице. «И почему в каждой рекламе, будь то йогурт или автомобиль, непременно должно быть двое детей каждого пола? Это эталон какой-то? Обучаясь на пиарщиков, студенты, похоже на первом же курсе проходят предмет «Счастливая семья – залог высоких рейтингов и прибыльных продаж». Улыбаются еще так, будто всей четверкой накатили экстази».       Я затормозил возле здоровенной фуры, у которой из кузова доносились приглушенные голоса и какая-то возня.       – Здорово! – сказал я, подходя поближе, в то время как двое корячились, вытаскивая холодильник наружу.       – Ты опоздал, – сказал невысокий коренастый парень, который из-за густой растительности на лице выглядел лет на десять больше паспортного возраста, – заплачу только половина.       – Рафик, ну ты че, всего на тридцать минут же… – начал было я, и уже хотел добавить что-то вроде: «У меня ЧП» или «По семейным обстоятельствам», но по сведенным вместе густым бровям, понял, что не стоит.       – Зови Диман, и начинай. Привоз большой сегодня, работа много, – отрезал он, забив на склонения и прочие правила, и продолжил пыхтеть на пару с пухлым Павликом, который появился в нашей команде недавно.       Я повернул за угол склада и увидел сидящую на паллетах фигуру, освещаемую только красным огоньком сигареты. Курить сразу захотелось, но решил, что лучше не отвлекаться и не злить Рафика, который уже итак пригрозил скосить половину оплаты.       – Дарова, Дим-дымыч, – протянул я ему руку, и тот с хлопком ответил, – Пошли.       Проработал два часа без перерыва, лишь иногда отвлекаясь на вопросы напарника по типу: «Че как?», отвечая: «Да путем, как сам?» и получаю обратно: «Стрельнет тут, кольнет там», уходим, наконец, на перекур. Диман вообще был не из болтливых. За три года, что работаю с ним в паре, узнал о нем чуть больше, чем ничего. Ему было за сорок, не женат, имеет рыжего кота и курит, как паровоз, отсюда и кликуха. Вот, кажется, и все, что я успел выяснить о нем. Он, в свою очередь, тоже не шибко в душу лез, в отличие от Павлика, что работал без году неделя, но уже поперек горла встал со своими расспросами.       Затащив последнюю стиралку-автомат, Рафик раскидал поровну налик, лишив меня только пятихатки, предупредив, что в следующий раз и правда снимет половину выручки за опоздание. Поручкались на темной уже парковке, я запрыгнул на велосипед, и попетлял по узким улочкам между приземистых домов. Пешком дойти, конечно, можно было, расстояние от склада до дома – километра три по прямой, но обратная дорога после двухчасового тягания техники – то еще испытание – и без дополнительной нагрузки хочется только рухнуть на постель и забыться сном, так что лучше уж на велике, чем чапать на своих двоих. К тому же, по пути надо еще крюк сделать.       Солнце уже клонилось к горизонту, когда я зарулил к шеренге полузаброшенных гаражей. Тот, что под номером тринадцать принадлежал моему деду, которого я почти не помню, так как он умер довольно рано, мне тогда было от силы лет шесть. Сейчас ворота гаража даже при большом желании не открыть – сквозь асфальт и бетон проросло и раскустилось дерево, то ли тополь, то ли клен, черт его знает, так что внутри я давно уже не был. Зато с боковой стороны в верхнем ряду кирпичной кладки под самой крышей есть один расшатанный камень, а за ним небольшая ниша. В ней-то я и храню свои сбережения. Достаю из тайника черный пакет и складываю туда сегодняшние честно заработанные, отложив предварительно пятьсот рублей в рюкзак. Заматываю плотно пакет и придавливаю кирпичом.       Об этом месте никто не знает, кроме пацанов. Мы тогда впервые напились, и там же, за гаражами, по очереди блевали так, что, думали, кишки свои оставим в зарослях кустарника. Это был коньяк, который Тёма стащил у отца из серванта. Ему «по статусу положено» коньяк дарить – травматологам другого не несут, разве что для разнообразия шоколад «Бабаевский» или «Люкс», который на вкус как земля – есть невозможно. Так что он взял одну бутылку из стратегического запаса Виктора Петровича, которым он все равно не пользовался – был закоренелым трезвенником, и никогда бы не досчитался пропажи, – ее мы и распили, отмечая окончание восьмого класса. Но про тайник свой я молчал, даже лучшему другу не говорил. Это мое «на всякий случай» кровно заработанное.       Выехав из темных дворов, попадаю на главную улицу, освещенную фонарями и проезжаю мимо нашей школы, куда мы с Тёмычем добирались вдвоем на его BMXе в то время, когда у меня еще своего велика не было. Мы представляли собой некое подобие кентавра на колесах – он сидел на руле, опустив ноги на передние пеги, а я управлял этим человекосипедом, и то и дело пялился на его задницу, что находилась прямо на уровне моих глаз. Чаще я был за рулем, но иногда мы менялись местами, «Интересно, он тогда тоже меня разглядывал, или, как нормальный человек, пытался следить за дорогой?»       Заворачиваю к единственному магазину, который допоздна работает, кидаю в корзину булку белого, пакет молока, пачку яиц, упаковку дешманских макарон, три сырка «Дружба» и в последний момент возвращаюсь к прилавку с фруктами, отламывая от большой увесистой связки один зеленый банан, иду на кассу. Пока кассирша щелкает клавишами с сканирует штрих-коды, прошу пакет и пачку синего «Винстона». Женщина в красном фирменном жилете даже не поднимает на меня глаза, доставая сигареты. Курю лет с шестнадцати, и за это время у меня ни разу не спросили паспорт, тут всем все равно – у каждого своих забот хватает – некогда на такую мелочь свое драгоценное время тратить. Мялся я только в первый раз при покупке сигарет, потом было пофиг.       – Пятьсот двадцать три, пятьдесят. Карта, наличные? – чавкая жвачкой, прошелестела кассирша, не утруждая себя упаковкой продуктов в кулек.       Я оценивающе прошелся глазами по еще не приобретенному набору выживальщика, прикидывая в голове, от чего избавиться – банана, который я планировал заточить, еще не дойдя до выхода из магазина, или одного бруска «Дружбы», что собирался намазать на хлеб и порадовать мать и бабушку барским завтраком.       – Давайте один сырок уберем? – сказал я, подумав, что на бутерброды хватит и двух, а в себя прямо сейчас закинуть что-нибудь очень хотелось, да еще и бананы были зеленые, прямо как я люблю.       – Галя! Сторно дай! – закатывая глаза, гаркнула продавщица куда-то в пустоту торгового зала.       Пока женщины проводили свои махинации с кассовым аппаратом, я пошарил в рюкзаке и наскреб мелочь. Расплатился, скидал покупки в пакет, и вгрызся в банан, который аж похрустывал от своей неспелости. «Ммм, вкуснотища!» Не понимаю, тех, кто любит переспевшие фрукты с этим их приторно-сладким вкусом и мерзотно-склизской консистенцией, вот зеленые – другое дело.       Теперь можно и возвращаться, перед этим велик хозяину закинув.       Выруливаю к нашему дому, останавливаюсь у соседнего подъезда и, наконец, закуриваю, наслаждаясь растекающейся по мышцам негой. В три затяжки докуриваю, и бросаю бычок в жестяную банку доверху забитую, что стоит у скамейки, и захожу в подъезд. Ставлю велосипед на место и поднимаюсь наверх.       Замок снова щелкает еще до того, как я занес кулак, чтобы постучать.       – Ты под дверью меня караулишь что ли? – сразу начинаю я, чуть только дверь приоткрывается, но на пороге стоит теть Лена с собранными в пучок светлыми волосами, а не тот, кого я ожидал встретить.       – Я тебя в окно увидела, – говорит она и широко и распахивает дверь, – Заходи, Ванюш, я как раз блинчики закончила стряпать, – и от ее слов и крышесносного аромата, что доносится из квартиры, у меня сводит желудок – банана явно было не достаточно.       – Да не, теть Лен, время позднее, я пойду, – начал отнекиваться я, но она мазнула взглядом по моему лицу и схватила за запястье, затягивая в тепло квартиры.       – Ой, накурился опять! – машет она кухонным полотенцем у лица, – Ты, Ваня, завязывал бы с этим, ничего хорошего… – продолжает она причитать проходя в кухню, а я подношу руку к лицу и смачно дыхнув пытаюсь уловить причину недовольства теть Лены, но ничего особенного не замечаю, кроме резкого запаха пота, который разносится от меня, перебивая, кажется, все остальные запахи. Становится жутко неловко, что принес на себе такую вонь и осквернил их ароматную квартиру.       Пока я иду мыть руки, слышу, как теть Лена зовет сына, и тот выруливает из своей комнаты, направляясь на кухню, где суетится его мама.       Сажусь напротив уже примостившегося Артема за круглый стол, в центре которого возвышаются стопочкой румяные блины, а от них вверх ползут завихры пара.       – Кушайте, кушайте, – приговаривает женщина в фартучке, ставя перед нами чай и миски со сметаной и клубничным вареньем, – Я сейчас еще сгущенку достану. Витенька! – кричит она, заглядывая в холодильник, и, перебрав содержимое, выуживает жестяную банку, – Блинчики будешь!?       Но кричать не было надобности, потому что Виктор Петрович, высокий мужчина с проседью на черных как смоль волосах, уже был на пороге кухни и уверенной походкой направлялся к столу и приветственно пожал мою руку.       – Ммм, вкуснотища, – протянул он своим басовитым голосом, закидывая в рот блинчик, свернутый треугольником, – Как и всегда, – прожевав, он клюнул жену в щеку, принимая из ее рук банку сгущенки в немой просьбе открыть ее, чем он сразу и занялся.       Когда на столе оказалась третья миска с топингом, теть Лена обратилась к нам, в то время, как я закидывал в себя один блин за другим, не слишком тратя время на пережевывание.       – Ванюша, как у тебя прошла математика? – она облокотилась на кухонный гарнитур, при этом держа в руках кружку с горячим чаем, периодически отхлебывая из нее мелкими глотками, и не претендуя на блины, как будто вообще о них позабыв, не смотря на то, что сама же их стряпала, потратив на это не меньше часа, уж точно.       – Да… – спешно прожевал, чтобы внятно ответить, – Вроде ничего, результаты придут – там увидим, – я потянулся к очередному шедевру кулинарного мастерства теть Лены, обещая себе, что этот уж точно последний – объедать семейство, совсем не хотелось, «Но как же, зараза, вкусно!» И я озвучил собственные мысли, – Очень вкусно, теть Лен, спасибо!       – Ой, да ладно тебе, – махнула она рукой в мою сторону, – Кушай! Вот результаты по русскому придут, приходи, разберем ошибки, если они будут, да я, может, пирог шоколадный постряпаю, а то Вите очередную плитку принесли, надо ее куда-то пристроить.       – А когда, кстати, результаты будут? – спросил я больше из вежливости и уважения к теть Лене, чем из личной заинтересованности.       – Да на днях уже… – впервые за вечер подал голос Тёмыч, и я перевел на него взгляд. Он уже допивал чай, заканчивая трапезу.       – Позвóнишь, как результаты выставят, а то у меня интернет только до конца этого месяца оплачен, – сказал я, стараясь не смотреть ему в глаза.       – Иван! Не позорь меня! – вспыхнула его мама, с грохотом опуская чашку на стол.       – Позвонииишь, ЛеннВанна, – тяну я и улыбаюсь ей во все тридцать два. Снова тянусь к уже значительно уменьшившейся стопке теперь уже точно за последним блином, и, свернув его рулетиком, макаю в варенье, тщательно собираю остатки, оставляя пиалу почти кристально чистой.       – Ой, давай еще вареньице положу, – спохватилась она, тут же забыв про ударения.       – Не надо, теть Лен, спасибо большое! Я пойду – поздно уже, – я встаю и беру в руки кружку, допивая остатки уже остывшего чая, и пиалу, чтобы донести до раковины, но хозяйка тут же перехватывает их.       – Оставляй, оставляй, я все уберу, – мельтешит она и хватается за губку. Тёмыч поднимается вслед за мной, и мы молча проходим к выходу.       – Занят завтра? – спрашивает он, пока я натягиваю кеды и беру с пола рюкзак и пакет с покупками.       – Отсыпаться буду, устал – капец, – бормочу я, – А есть предложения? – смотрю на него и понимаю, что у нас произошло негласное перемирие после моего всплеска в подъезде. На лице друга нет и тени обиды.       – Давай вечером тогда пройдемся, от инглиша мозг уже кипит, – тянет он мне ладонь, после того, как я уже повернул внутренний замок и тот издал знакомый щелчок.       – Давай, – жму ему руку, и иду к лестнице под звук закрывающейся двери, что отрезает меня от тепла, накрытого стола и добрых искренних улыбок.       Собственная квартира встречает меня тишиной и выключенным светом. И это, на самом деле, хороший признак. Прохожу на кухню и вытрясаю содержимое пакета только потому, что иначе молоко скиснет, а то бы кинул кулек в коридоре, потому что сил нет, еще и от поздней трапезы разморило совсем. Надо бы помыться, потому что несет от меня как от помойной крысы, но даже зубы почистить я уже не в состоянии.       Поэтому плетусь в свою комнату, пытаясь не создавать лишнего шума, но предательские половицы под ногами скрипят при каждом шаге, от чего бабушка, спящая под двумя одеялами в зале, звонко всхрапывает. Заглядываю в родительскую спальню, где мать одиноко спит на большой кровати, тихонько посапывая, прикрываю дверь и прохожу в свою комнату. Внутри душно – бабуля вечно наглухо закрывает все окна в квартире – ей всегда холодно, вот она и кутается в свои шали и одеяла даже летом. Открываю форточку настежь, скидываю с себя вещи на пол к так и не убранному хламу, «Пофиг, завтра уберусь», и валюсь на кровать, моментально засыпая, будто придавленный бетонной плитой усталости и тяжестью собственных мыслей.