Неподотчётное

Росинант убеждал себя, что находится на задании. То есть он, конечно, находился на задании всё время своего пребывания на этом продуваемом северными ветрами острове, в этом, вообще-то, работа агента и заключалась. Но вот прямо сейчас, сосредоточенно подливая вино себе в бокал, он находился на особо важной части задания. То есть, не просто бесцельно напивался в компании брата, а добывал ценную для штаба информацию о дальнейших планах самого разыскиваемого пирата Северного моря Донкихота Дофламинго — ну и вот это всё далее по тексту отчёта. Росинант убеждал себя именно в этом. Но правда, конечно, была прозаичнее. Просто после совета и раздачи старшему офицерскому составу инструкций по поводу завтрашних переговоров Доффи поймал Росинанта за плечо и сказал: — Коразон, ты останься. А потом, когда уже были одни: — Давай выпьем, Роси. Ненавижу пьянствовать в одно ебало. И Росинант остался. И сейчас сидел и послушно пил, наблюдая хаотичное мельтешение Доффи по комнате. Всё ради задания — ну конечно же ради него. Правда была прозаичнее и заключалась в том, что брат, его болтовня, то, как он носился из стороны в сторону в этом своём облаке розовых перьев, размахивая сигаретой и бокалом вина, усаживался в кресло, закинув ноги на бочку, или на подоконник, сидел так какое-то время, а потом вновь начинал носиться — всё это поразительным образом успокаивало нервы, с которыми в последнее время становилось все хуже и хуже. Как будто воспоминание из далекого и тогда ещё счастливого детства — разве что без перьев, вина и сигарет. Странно, учитывая, что причиной сдающих нервов Росинанта был, в общем-то, всё тот же Доффи. Собственно, и сейчас в его словесный поток порой невыносимо хотелось вклиниться и попросить не пороть хуйню, но такая роскошь была теперь не то, чтобы доступна. Вот уже почти час он вещал что-то про Дрессрозу. Вспомнил каким-то хреном про это уже девять сотен лет как проёбанное семейное наследство, и теперь рассуждал, что а вот неплохо бы выкинуть оттуда нынешнего царька-как-его-там-похуй и перебраться на южный остров из этой грязной убогой промерзшей насквозь дыры — в виду имелся то ли их завод, то ли Спайдер-Майлс, то ли всё Северное море целиком. Мол, и бизнес будет вести удобнее, и погода не такая отвратная. Росинант хмыкнул. Ну конечно, Доффи всю жизнь ненавидел холод. На протяжении всего монолога приходилось прилагать прямо-таки нечеловеческое волевое усилие, чтобы не написать в блокноте крупными буквами «заткнись пожалуйста нахуй у меня больше нет сил слушать этот пьяный бред», поднять над головой и так сидеть. Вместо этого Росинант старательно затягивался сигаретой и всё лил и лил вино в бокал. Красное сухое, которое пил Доффи, в общем-то, было той ещё отравой, но без него слушать все эти откровения было совсем уж невыносимо. Стоило, конечно, отдать брату должное: его можно было обвинить в тысяче самых разнообразных грехов, но только не в пустой болтовне. Слова у него крайне редко расходились с делом — и это, пожалуй, было самое страшное. Но что касается всей этой истории с Дрессрозой, Росинант искренне надеялся, что дальше слов дело всё-таки не пойдет. Что этот психопат порассуждает о величии, о праве крови, привилегиях сильного и о чём ещё он там любит разглагольствовать на пьяную голову — а потом потопит еще пару десятков кораблей Дозора, отожмёт несколько бизнесов на каких-нибудь пока не освоенных пиратами Донкихота островах Северного моря, да и успокоится. Блядь, ну какая к дьяволу Дрессроза. Даже Доффи не может быть настолько безумен. — …и если с армией там действительно все так хуёво, как утверждают мои информаторы, то такая операция может даже обойтись нам малой кровью. Останется только с недовольными разобраться — и остров у меня в руках. Роси, ты что думаешь? Росинант захлопал глазами, словно вываливаясь из транса. Он как-то упустил тот момент, в котором ему надо было, оказывается, ещё и что-то думать, а не просто время от времени кивать и служить симулятором живого собеседника для брата, чтобы тот не чувствовал, что говорит с собственной шизой. Он подтянул к себе валяющиеся рядом блокнот с ручкой, размашисто чиркнул в нем несколько слов и продемонстрировал Доффи свое абсолютно честное мнение: «Думаю, что ты хуйнёй страдаешь». Тот фыркнул и, кажется, закатил глаза — под очками было не разглядеть. — То, что ты именуешь хуйнёй, у нормальных людей называется амбициями. Тебе бы их, кстати, тоже не помешало заиметь — если не для самого себя, то хотя бы как моему Коразону, — он крутанулся на каблуках, вновь взметая в воздух облако перьев, и одним грациозным щелчком отправил окурок в открытое окно. — Это во-первых. А во-вторых — имею право. Росинант тоже закатил глаза и снова взялся за блокнот. «Страдать хуйнёй?» — Забрать себе Дрессрозу. Она наша, Роси, всегда была наша, и никто не помешает мне напомнить об этом кучке правительственного мусора, если я так захочу. Очки Доффи как-то очень нехорошо сверкнули в закатных лучах. А потом он будто в один момент переменился в лице и позе. Захлопнул окно, в несколько шагов преодолел разделявшее их расстояние и плюхнулся на кровать рядом с Росинантом. Заглянул в глаза, по-птичьи склонив голову набок, и тот готов был поклясться, что в его собственных, скрытых за непрозрачными сиреневыми стеклами, сейчас плясали какие-то странные демоны. — Слушай, Роси, а хочешь… Тот, если честно, заранее не хотел. — А хочешь я её для тебя захвачу? В подарок, м? А то я, кажется, давно тебе ничего не дарил, — Доффи широко улыбнулся и как огромная довольная кошка потёрся щекой о его плечо. От неожиданности Росинант сначала поперхнулся вином. Потом нервно рассмеялся. Потом оторвал от себя брата, чтобы заглянуть ему в лицо абсолютно охуевшими глазами. Это было шуткой. Ну наверняка же было. Ничем, кроме одной из херовых шуток Доффи, это быть в принципе не могло. Росинант напряг всю свою волю восприятия, чтобы нащупать это привычное злое веселье в настроении брата — и даже вроде как нащупал. Правда, пополам с чем-то другим, не очень понятным. Похожим на какой-то нездоровый, почти трепетный энтузиазм. Пиздец. Пиздец, дожили. Это совершенно точно не попадёт в отчёт штабу. Росинант снова взял в руки блокнот, вывел на чистой странице аккуратное «Ты совсем ёбнулся?» и ткнул его в лицо Доффи, задрав при этом бровь куда-то высоко под чёлку для пущей наглядности. Тот расхохотался, как будто довольный произведенным эффектом, но так же резко вдруг замолчал. Бросил долгий взгляд из-под очков, а потом стянул их и отложил на столик рядом. Туда же отправил недопитый бокал, а освободившейся рукой он взял Росинанта за подбородок, заставляя посмотреть на себя. — Ага, Роси. Ёбнулся. Совсем, — выдохнул уже абсолютно безо всякого веселья в самые губы. Одним рваным движением подался вперёд и припечатал поцелуем. Бокал неловко выскользнул из пальцев Росинанта и со звоном разлетелся в осколки по полу, но ни он, ни Доффи не обратили на это особого внимания. Это он тоже определённо не собирался упоминать в отчёте. Вообще ни в какой форме. В последнее время в отчёты штабу не попадало как-то слишком уж многое. В первый раз это случилось несколько месяцев назад в этой же комнате, и тогда они тоже были немножко пьяные. И Росинанту очень, очень хотелось свалить всё произошедшее именно на алкоголь, на случайность, на потерю контроля и охватившее их тогда какое-то ёбаное безумие, неким образом, видимо, передавшееся от больного на голову Доффи ему самому. Версия не пережила следующего раза, когда Росинант был кристально трезв. И была окончательно добита всем остальным, что за этим последовало. А с Доффи алкоголь вообще не работал подобным образом, в этом Росинант имел возможность не раз убедиться лично. Брат мог выпить сколько и чего угодно, это никак не влияло на его способность идеально себя контролировать примерно в девяноста девяти процентах случаев. И тем одним процентом, на котором его безупречная выдержка давала трещину, почему-то оказался именно Росинант. Когда в тот, самый первый вечер Доффи стянул очки, посмотрел на него нечитаемым взглядом, а потом вот точно так же безо всяких предупреждений полез целоваться — в его глазах не было ни намёка на какую-либо выдержку или проблески сознания. Он скорее выглядел так, словно самолично снял пробу со всей партии той наркоты, по поводу которой у него намечались переговоры, причем не один раз и не жалея дозы. Он выглядел в этом безумии каким-то… почти уязвимым — и вот это было по-настоящему жутко. И завораживало. И заражало. А может, и не было никакой трещины, может быть Доффи по какой-то необъяснимой причине намерено отпускал себя, позволял себе эти краткие мгновения уязвимости, забивая на возможные последствия. И то и другое было одинаково паршиво, потому что совершенно не вписывалось в стройную картину мира Росинанта: ту, в которой его брат был безумным бесчувственным чудовищем, которому чуждо все человеческое и которое во что бы то ни стало нужно было остановить. Почему-то в такие моменты останавливать Доффи совсем не хотелось. Не хотелось останавливать эти агрессивные болезненные поцелуи, от которых завтра весь день будут болеть губы, а кровоподтёки не сойдут с ключиц ещё с неделю. Старшие члены семьи разукрашенную шею Росинанта уже замечали и вовсю посмеивались между собой — так, разумеется, чтобы Доффи не слышал, — и он не мог понять, бесит его это или, скорее, смущает. Просто радовался отсутствию необходимости отвечать. Не хотелось останавливать руки Доффи, которые были, по ощущениям, вообще везде: оглаживали колени и бедра с внутренней стороны, беспорядочно шарились под рубашкой, посылая электрические разряды вверх по позвоночнику, путались пальцами в волосах, заставляя сильнее запрокинуть голову и еще откровеннее подставить шею на растерзание хищным жалящим поцелуям. Свои руки Росинант обнаружил судорожно вцепившимися в воротник рубашки Доффи — и их тоже не особенно хотелось останавливать. Еще бы хватило ловкости эту проклятую рубашку расстегнуть, но ее и на свою-то собственную не всегда хватало даже в более адекватном состоянии. Доффи остановился сам. Оторвался от нанесения ключицам Росинанта мелких увечий, вновь поднял на него глаза, и тот видел — по зрачкам, затопившим радужку почти до самых краев, по вздувшейся венке на лбу — каких усилий стоила ему эта пауза. Они так и не отлепились толком друг от друга, и Росинант то ли кожей, то ли волей чувствовал, как отчаянно Доффи било сейчас мелкой дрожью, но тот всё продолжал неотрывно смотреть на него этим своим совершенно безумным поплывшим взглядом. Росинант знал, что это — его способ просить разрешения. Ну, в некотором смысле. Если это вообще можно было так назвать. Потому что Доффи, конечно, ни о чем никогда не просил по-настоящему, не в его привычках были подобные сантименты — но вот был почему-то этот маленький жест. Взгляд, и пауза после, длинной то ли в один краткий вдох то ли в вечность, в которую Росинант смотрел в его глаза — голубые до прозрачности, обрамленные пушистыми светлыми ресницами, такие трогательные и неуместно детские на этом красивом, жестоком лице, глаза их матери — а потом тянулся навстречу и сам целовал в ответ. И всё это снова было каким-то звенящим абсурдом, лежащим далеко за пределами любой адекватной картины мира. Зачем вообще Доффи нужно было его жалкое разрешение на что-то, что он вполне мог бы взять силой, если ему так уж хотелось? А что он мог бы, Росинант ни капли не сомневался. И не раз хотел даже проверить свое предположение — но почему-то так ни разу и не сделал этого. И каждый раз только смотрел, смотрел, смотрел Доффи в глаза — и целовал в ответ. Поцеловал и сейчас. Горячо и почти отчаянно, окончательно размазывая по своему и чужому лицу свою дурацкую помаду, давая эту странную, непонятно кому и зачем нужную отмашку больше не сдерживаться. И Доффи не сдерживался. — Роси… — выдохнул хрипло около уха, прижался губами к пульсирующей вене. — Роси, Роси, Роси… — повторял как заведенный, пока стягивал с плеч рубашку, пока возился с ремнём на джинсах, пока покрывал шею и грудь новыми цепочками злых кусачих поцелуев. — Что ж ты делаешь со мной… Что ты, блядь, такое со мной делаешь… И еще поток такой же бессвязной и жаркой чуши, от которой горели кончики ушей и плавились остатки нейронных связей в башке, где и без того сейчас было одно только вязкое горячее марево. Росинант не знал, что такое они оба друг с другом делали. И в кои-то веки у него не было ни сил, ни желания об этом задумываться. Всё уходило на то, чтобы одной рукой цепляться Доффи за плечи, а другой зажимать себе рот, чтобы не застонать в голос или, того хуже, не сболтнуть в горячке чего-нибудь, что напрочь похерило бы ему всё задание — то есть, вообще что угодно. А когда Доффи бесцеремонно заломил ему обе руки за голову, осталось только до крови кусать губы и жалобно всхлипывать. В тот момент, когда он толкнулся Росинанту в рот сразу тремя пальцами и сразу по самое горло, до мучительного спазма и стекающей по подбородку слюны, тот был до странного благодарен брату — за то, что по крайней мере сейчас можно было больше не сдерживаться. Вся эта фишка с потерей голоса была придумана, чтобы Росинант, по жизни не умеющий складно врать и вообще откровенно не тянущий на хорошего шпиона, случайно не ляпнул чего-нибудь лишнего и не слил всю конспирацию. Это было разумно. Это было стратегически верно. Это было смешно. Потому что как-то так оказалось, что больше, чем даже послать брата нахуй и обозвать ебанутым на всю голову психопатом, Росинанту все время хотелось просто позвать его по имени. Так, как он звал его в детстве. Так, как к нему сейчас обращались его старшие офицеры, эти ублюдки и головорезы, а он, его родной брат, не мог. Хотелось в тысяче разных ситуаций — и особенно в такие моменты, как сейчас, когда Доффи вжимал его в подушки, и был внутри, был словно у Росинанта под кожей, заполнял собой всю обозримую вселенную, и он никогда, никогда не чувствовал себя настолько заполненным, целым и живым, как в эти мгновения. И он знал, чувствовал, что и Доффи ощущает то же самое, и от этого жаркого, сумасшедшего, болезненно острого чувства хотелось кричать, и выгибаться дугой, и льнуть к брату ближе, ещё ближе — почти сливаясь в единое целое, как им всегда и предначертано было быть. И как в бреду шептать, стонать, скулить ему на ухо одно это лихорадочное «Доффи, Доффи, Доффи…» И, возможно, «ещё». И «пожалуйста». И, наверное, ещё какие-то слова, глупые, жалкие и горячечные, те, что Росинант не мог позволить себе произнести даже мысленно — потому что это значило бы полный и окончательный крах вообще всего на свете. Задания. Совести. Идеалов и принципов. Его самого как личности. Он мог позволить себе только снова закусить губу до крови и все-таки сорваться на крик. Желание сказать что-нибудь недопустимое никуда не делось и потом. Когда Росинант, не в силах ни уйти, ни хотя бы отодвинуться, лежал у Доффи на плече, завернувшись в его шубу, измотанный и абсолютно затраханный, с дрожащими коленками, размазанной по лицу помадой и совершенно пустым взглядом, блуждающим по потолку, а тот обнимал его за плечи и рассеянно гладил по волосам. И было в этих его расслабленных движениях, в позе, в исходивших от него на уровне воли восприятия эмоциональных волнах столько совершенно оглушительной, невозможной, болезненной нежности, что Росинант чувствовал, как тонет в ней и захлебывается. Он совсем, совсем не понимал, как реагировать на такого Доффи. Не знал, что ему делать с ним, и с собой, и со своими спазмами где-то под рёбрами в ответ на эту его странную пронзительно ласковую улыбку, совсем не похожую на привычный уже хищный оскал, когда он обернулся к Росинанту и тихонько спросил: — О чём задумался, сердце моё? Росинант неопределенно повёл плечами и вместо ответа только сильнее уткнулся брату в плечо, чтобы все же случайно не ляпнуть какую-нибудь глупость. Например: «О том, что нет у тебя на самом деле никакого сердца, Доффи». Или: «О том, что сердце твоё — такое же сумасшедшее, как ты сам, да к тому же и насквозь лживое, а ты, полуслепой идиот, по какой-то нелепой причине продолжаешь ему верить». Или: «О том, что твоё сердце тебя предаёт». А с тобой — кажется, и само себя заодно.