Черный человек

Саша, когда играет, улетает. Как-то к нему даже патрульные докопались, он думал, может, встал не туда или из магазина настучали, что мешает, а они: ваши документики, гражданин, вид у вас благостный и телодвижения странные, что принимали-пили-курили-нюхали? Саша им отвесил лапши больше, чем в китайской закусочной за углом: про мистическое созерцание, просветление, гармонию с Дхармой… Приплел что-то из пастафарианства, увлекшись. Патрульные послушали, покивали, тот, что был моложе и живее, зазвенел мелочью — короче говоря, обошлось. Так что Саша продолжает улетать, правда, с оглядкой — отслеживает в треть глаза, кто мимо идет и что в футляр летит. Иногда — очень редко — в футляр летит всякая дрянь, иногда — еще реже — мимо проходят плохие люди. Поэтому надо поглядывать. Косарь, планирующий на рассыпанные по красному бархату монеты, вырывает Сашу из внутренней Монголии так же верно, как подброшенная малолетним сорванцом жеваная жвачка. — Эй, дружище, — благодушно бросает он в быстро удаляющуюся черную спину. — Ты купюры не попутал? Дружище не отвечает. Вкладыши тому виной, стеснение или пофигизм — Саше, в общем-то, по барабану. Он свой долг перед совестью выполнил — задал вопрос, многие на его месте не сделали бы и этого. Отдал лишку — сам себе лошара, впредь будешь внимательнее смотреть, что из бумажника хватаешь. Саше должно быть все равно. Но он обрывает мелодию на полутакте, выпутывается из ремня и начинает подчеркнуто неспешно сгребать заработок в карман. На сегодня хватит. Потому что жара такая, что капли пота, слетая со лба, иллюзорно шипят на зеленом, под малахит, целлулоиде корпуса. Потому что все мысли редких прохожих — о мороженом и кондиционере, а не о летящей над перегретым асфальтовым пятачком музыке. Потому что черный человек сворачивает за угол и вот-вот растворится в стройном лабиринте переулков. Черный человек — не в есенинском жутковато-больном смысле, просто он буквально затянут в черное с ног до головы, будто июльское пекло обходит его стороной. Саша идет следом, но не торопится: с баяном в принципе не побегаешь, а по адскому пеклу — особенно. К тому времени, как он заглядывает в переулок, черный человек успевает с десяток раз исчезнуть за десятком самых разных углов. Только Саша чувствует, что никуда он не исчез, надо лишь осмотреться. И Саша смотрит: на плавящийся над фигурной плиткой воздух, на блаженно расплывшуюся по лавке грязно-белую кошку, на пожухлые от жары листья, вздрагивающие на ветру (который существует исключительно в воображении дерева). Резко развернувшись, кидает прицельный взгляд в витрину кафе — там, в затемненных, блаженно прохладных глубинах, словно притаившаяся на дне глубоководная рыба, сидит за столиком черный человек. * Приземлившись на свободный стул, Саша воровато заталкивает под стол футляр и параллельно размышляет, бывают ли симпатичные глубоководные рыбы. Не все же они выглядят так, будто сбежали из ночного кошмара? Или все? Черный человек морщится: кажется, футляр заехал ему по ногам. Во второй раз он морщится, когда подоспевший официант записывает в блокнот окрошку на кефире, и Саша корчит гримасу в ответ. В тарелке черного человека плещется огненная лава со снежными островками сметаны — в тридцать градусов в тени. Вот где настоящее извращение, куда там идеологически неверной окрошке. Зато аромат чесночных пампушек заставляет Сашу захлебнуться слюной. Может, удастся уговорить черного человека поделиться? — Угощайся, — говорит черный человек. У него недовольные темные глубокие глаза и такой же недовольный темный глубокий голос. Долго уговаривать Сашу не приходится, одной рукой он хватает самую румяную пампушку, другой лезет в карман и хлопает на бежевую скатерть злополучный, слегка мятый косарь. Черный человек красиво выгибает бровь. — Это мне за булочку? — интересуется он. — Или чаевые? Не рановато для чаевых? Вдруг не понравится, как обслужат? У Саши рот забит чесночной амброзией, и то, что он мычит в ответ, остается загадкой не только для собеседника, но и, пожалуй, для него самого. Однако черный человек откликается впопад: — Нет, я не спутал купюры. Ты хорошо играешь, мне понравилось. «Ты ведь не слушал, — мысленно возражает Саша, работая челюстями. — Пролетел мимо, даже не притормозил». — Хочешь, я тебе сыграю? — предлагает он, управившись с булочкой. Маленький персональный концерт ценой в косарь. Но не на улице, слишком жарко. — Прямо здесь? — недоверчиво спрашивает черный человек. — Могут не оценить. — Да нет же, — фыркает Саша. Отбрасывает с глаз настырную челку: снова пора стричься. — У меня дома. Черный человек смотрит на улицу — ничего не выражающим взглядом рыбы, зависшей у стекла аквариума. Разве что пузырьков не хватает. Саша представляет, как они срываются с поджатых губ и серебристой вереницей поднимаются к потолку, скапливаясь вокруг светильников блестящими гроздьями. Пользуясь тем, что на него не смотрят, ворует с блюдца следующую пампушку. — У тебя дома, — нараспев повторяет черный человек. До этого долго молчит: Саша успевает расправиться со второй булочкой и задуматься, не экспроприировать ли третью. Черный человек все равно не ест — не глядя водит ложкой в тарелке, где снежные островки тают, а лава светлеет, остывая. — Что еще интересного ты мне покажешь у себя дома? Саша невнимательно жмет плечами: перед ним ставят долгожданную окрошку, и вопрос почти проскальзывает мимо сознания, задерживаясь в самый последний момент. — Игрушки, — отвечает он как само собой разумеющееся. — Я покажу тебе свои игрушки. * За окном стремительно темнеет, закатное янтарное золото переплавляет себя в сумерки. Черный человек ерзает в продавленном кресле. Саша уже знает его имя, однако продолжает цепляться за первое впечатление. Говорят, первое впечатление самое важное. Говорят, оно часто бывает обманчиво. С виду черный человек не очень внимательный слушатель: покачивает головой в такт, но больше смотрит по сторонам, изучает, не особо скрываясь, статуэтки на полках и цветные сполохи картин. Саша не в обиде: каждый волен воспринимать музыку по-своему, особенно после того, как заплатит. Хотя дело всё-таки не в деньгах, во всяком случае, не только в них. Игра увлекает, одна мелодия сменяется другой, мазок за мазком укладываясь на пеструю палитру жанров и стилей. Ощущение времени привычно летит в тартарары, и в итоге импровизированный концерт прерывается отчетливым стуком по батарее: соседи вежливо намекают, что даже хорошему искусству чрезмерность не на пользу. — Как-то так, — подытоживает Саша и, слегка потерянный, ногой придвигает к себе футляр. В комнате повисает тишина. С отвычки она кажется странной, неуютной — почти как войти в помещение, полное милых сердцу вещей, и обнаружить голые стены. Или оказаться в пустом концертном зале после того, как десятки раз наблюдал аншлаг. Из кресла начинают было аплодировать, но запоздалые хлопки звучат неуместно и быстро затихают. — Ты обещал показать свои игрушки, — говорит черный человек, когда тишина затягивается. — Меня зовут Коля. — Я не забыл, — отвечает Саша — на обе реплики разом. — Мне показалось, что надо тебе напомнить. Про музыку не звучит ни слова, но, следует полагать, ему понравилось, и Саша, хрустнув затекшими коленями, встает со стула. Подфутболивает, не увидев в темноте, лежащий на ковре карандаш. Он и не заметил, что уже так поздно. — Я помню. Пойдем. В мастерской (бывшей гардеробной… или кладовке?) вдвоем не развернуться. Черный че… Коля, повторяет себе Саша, доставая коробочки со стеллажей, его зовут Коля… немаленький, выше и шире Саши, которому и в одиночку здесь не то чтобы просторно. Приходится стоять вплотную к столу, край давит на бедра, а Коля, заглядывая через плечо, горячо дышит в ухо. Не чесноком — все пампушки без малейшего зазрения совести умял сам Саша. Надо было зубы почистить, что ли… К счастью, созерцание собственных сокровищ быстро отвлекает от беспокойства из-за свежести дыхания — но не от того, как Коля прижимается сзади, практически наваливаясь на спину. Впрочем, на этот счёт Саша волнуется меньше всего. Свет в мастерской теплится едва-едва, содержимое коробочек тускло поблескивает в своих маленьких бумажных перинах. Розовость, серебро, зелень — Сашины сокровища не сияют, как гора самоцветов, и он не спит на них, будто сказочный дракон на золотых слитках, но именно драконом себя и чувствует. Драконом, который в приступе редкого человеколюбия привел в свое логово заезжего рыцаря и хвастается перед ним накопленными богатствами. И лишь на самых задворках уродливой рептильей головы мухой зудит опасливая мыслишка: не захочет ли рыцарь убить дракона и завладеть его сокровищами? Не запомнит ли путь до пещеры с тем, чтобы, тепло распрощавшись, явиться через пару дней с целым отрядом? Не следует ли его… Драконьи ассоциации, дрогнув, рассыпаются в мелкую алую пыль: Сашины сокровища представляют ценность разве что для коллекционеров, и то далеко не все. Поэтому Коля уйдет отсюда целый и невредимый. Он ведь не плохой человек. Не спеша, Саша перебирает с полдюжины коробочек, открывает, показывает, рассказывает. Вспоминает примерные годы производства, перечисляет повреждения, которые удалось исправить: отбитые трубочки, треснувшие ноги, облупленные мордочки и стёртые почти до неузнаваемости лица. Пальцы ласково скользят по гладким раскрашенным бокам. — Самое трудное, — замечает он, хотя Коля не задавал этого вопроса, — восстановить черты лица. И смешать нужный оттенок краски. Иногда мне снится, как я без толку размазываю по палитре целые банки, а ведь они стоят как крыло от самолёта. — Почему именно ёлочные? — спрашивает Коля. — Не дерево, не металл? Потому что Саше импонирует стеклянная хрупкость. Завораживает трепетная красота, хранящая в себе десятилетия истории, способные за долю секунду превратиться в пригоршню осколков. Привлекает возможность из любой поры года шагнуть в объятия полузабытого новогоднего чуда. Он проговаривает все это, но, не вполне уверенный, что Коля проникся, завершает более практичными доводами: — Эпоксидка, лаки, кисти и краски занимают меньше места, чем токарный инструмент. А металл… Ты представляешь процесс ковки в городской квартире? Соседи повесят наковальню мне на шею и утопят в ванне. Невидимый Коля за спиной фыркает. Саша чувствует фантомные прикосновения губ к краешку ушной раковины, и целый табун мурашек, собравшись в районе загривка, той самой наковальней, тяжёлой и горячей, обрушивается в низ живота, заставляя коротко поморщиться и крепче упереться свободной рукой в столешницу — Насчет ванны. — Коля, насколько позволяет теснота, отодвигается, и Саша выдыхает с облегчением. — Не сочти за наглость, можно принять у тебя душ? Жарко. Молча кивнув, Саша принимается наводить в слегка разворошенной сокровищнице порядок. Провожать гостя до санузла он не считает нужным: не дворец, сам отыщет. * То, что Коле понадобится как минимум свежее полотенце, а как максимум — сменная одежда, до Саши доходит с большим запозданием. У них разные габариты, но безразмерная футболка и старые, растянутые в поясе треники наверняка найдутся — если поискать. А Саша, вместо того чтобы искать, забыв обо всем, с карандашом в руках залипает над нотами, хотя просто на пару секунд заглянул в тетрадку уточнить несколько моментов… Между тем вода в санузле больше не шумит, на полу поблескивают мокрые следы, а дверь мастерской открыта нараспашку. Саша никогда не оставляет ее распахнутой. «Раз-два-три-четыре-пять… — думает он, отодвигая тетрадь и хватая первое попавшееся банное полотенце с полки (попадается самое идиотское, в мелкий розовый цветочек). — Кто не спрятался, я не виноват». — Ты знаешь сказку о Синей Бороде? В тусклом свете капли воды на Колиных плечах и спине переливаются огоньками свечей на еловых лапах. Саша никогда не украшал елку свечками и не помнит, чтобы где-то так делали: это пожароопасно — но откуда-то знает, как все должно выглядеть. Видел в кино? Читал в детских книгах, и мозг выстроил ложное воспоминание? — Разве ты мне что-то запрещал? Саша, озадаченный, притормаживает. Не видь он Колю перед собой, решил бы, что в мастерскую пробрался кто-то другой: у Коли враз изменился голос, и не только голос. Осанка, интонации, еще что-то неуловимое, вроде ауры… Словно прежний Коля, чопорный и мрачный, осел на резиновый коврик кучкой темных тряпок, оплыл под струями воды, пятная светлый акрил ванны, и исчез в сливе, обнажая кого-то иного. Этот кто-то звучит высоко и чуточку игриво, кокетничает одной лишь позой да краешком губ, видимом при легком повороте головы. Знает, что привлекателен, и пользуется этим. С неожиданной для самого себя жадностью Саша ощупывает светлеющий в полутьме силуэт взглядом, убеждаясь, что правильно сделал, не позволив мешковатой черной одежде ввести себя в заблуждение. — Не запрещал, — с некоторым усилием выговаривает он. — Но, если что-то спрятано, значит, на то есть причина. — И зачем же прятать игрушки? — Коля трогает мягкие искусственные иголки. — Они ценные? Будь они ценными, Саша убрал бы их в сейф (которого у него нет), а не за шторку. И задолбался бы воевать с кодовым замком всякий раз, когда захочет на них взглянуть. Он изображает сердитый вид и говорит сердитым тоном, однако его недовольство скорее наигранное: скрытая часть коллекции заслуживает больше внимания, чем Саша способен уделить ей в одиночку. И все же не следует позволять Коле рассматривать конкретно эти игрушки чересчур внимательно. — Они не закончены, — бурчит Саша. Он набросил бы полотенце Коле на шею, как лассо, и выволок вон из мастерской — если бы не смутные опасения, что тот воспримет маневр слишком серьезно. Провоцировать драку в комнатушке, набитой дорогими красками и коробочками с хрупким содержимым, мягко говоря неразумно. Тем более что в своей победе в гипотетической драке Саша отнюдь не уверен. — Они не закончены, — укоризненно повторяет он, — а ты лапаешь их мокрыми руками. — Я лапаю елку, — возражает Коля. — И руки я как раз вытер. Говоришь, не готовы? А выглядят совсем готовыми и на старые не похожи. Потрясающая детализация. У него мобильник в руке? — Готовы или не готовы — мне решать, я тут спец. — Не выдержав, Саша подходит и плечом начинает теснить Колю из отгороженного угла. — Да, мобильник. Да, не старые. Новодел. Сейчас на заказ какую хочешь игрушку сделают — хоть в виде тебя, хоть в виде твоей любимой собачки. Конкретно у этого заказчика кот елку грохнул, игрушки побились, вот и отдал в ремонт. — В середине лета? Саша закатывает глаза. Кажется, прежний Коля, молчаливый, с равнодушной рыбьей отстраненностью во взгляде, нравился ему больше. Хотя кого он обманывает… — Понятия не имею, почему он созрел только к июлю, но могу навскидку назвать кучу причин, — пыхтит Саша, подталкивая Колю к двери. — Делал генеральную уборку. Деньги свободные не сразу появились — качественная реставрация, знаешь ли, удовольствие не из дешевых. В конце концов, у некоторых новогодние украшения висят до мая… — Битые? — Коля напору не то чтобы сопротивляется, но поддается с трудом, обмякает, по-кошачьи тяжелеет. — А почему они на елке, а не в коробках? Можно включить свет ярче? Интересно же. — Сохнут, — отрезает Саша. — Нельзя. С горем пополам он выпихивает Колю наружу, сует в грудь скомканное полотенце и демонстративно захлопывает дверь. Для полноты картины остается повернуть ключ в замке. И проглотить. К счастью для Сашиных внутренностей, мастерская не запирается. Они стоят посреди комнаты, Коля не спешит драпироваться выданным полотенцем, а Саша, пользуясь нормальным освещением, беззастенчиво его разглядывает. Отмечает длинную шею и стройные ноги, прикидывает, что худым и долговязым Коля не выглядит — он статный, широкоплечий, пожалуй, подкачанный. Зал или работа? Все это время они говорили мало — и только о Саше, о его занятиях и увлечениях, про себя Коля не обронил ничего конкретного. А Саша и не спрашивал. Лицом Колю природа тоже не обидела, не все его черты классически красивы, однако в сочетании выглядят вполне гармонично. Рисовать такое лицо было бы совсем нелегко, но интересно… Поймав себя на фантазиях о том, в каких пропорциях смешивал бы краски, подбирая оттенок, и какой из любимых кистей водил бы по миниатюрному игрушечному личику, Саша встряхивается, будто это с него, а не с Коли, стекает на пол вода. Снова драконьи мысли. Привычно посещающие его два-три раза в месяц, сегодня они приходят дважды за полчаса. Плохо. Плохо-плохо-плохо. — Вытрись, — бросает Саша с легким раздражением. — На пол капает. Коля покорно, хоть и с несколько показушной манерностью, начинает промокать волосы, а Саша, заставив себя отвернуться, машет в сторону тумбы. — В нижнем ящике домашнее, найди себе что-нибудь. Или ты уже уходишь? — А ты уже прогоняешь? Интонации, с которыми это сказано, неописуемые. Саша разворачивается прежде, чем успевает осознать движение, и видит, как Коля щурится из-под цветочного полотенца, слегка склонив голову к плечу. Забавный жест, взлохмаченная шевелюра и вопросительный, со смешливыми нотками, взгляд придают ему сходство с гигантским щенком, что должно казаться потешным, в крайнем случае — милым, но никак не соблазнительным. Еще и нелепые цветочки, которые идут Коле необыкновенно… Саша переступает с ноги на ногу. Признаться, эти хождения вокруг да около успели порядком его утомить. — Разложи диван, — сдается он, прислушиваясь к разливающейся внутри смеси возбуждения и обреченности. — Постельное внутри, чистое, сегодня менял. Я в душ. * Подвоха Саша не чувствует до самой последней секунды, да и в последнюю тоже не чувствует. Секс ошеломляюще, до мелкой дрожи, хорош, оба выжаты досуха и — хотя в квартире по-прежнему жарко, а они не в тех отношениях, чтобы долго нежничать — не торопятся отлипать друг от друга. Лежат, как упали, тщетно пытаясь остыть. Саше остывание уж точно не грозит: Коля распластывается по нему на манер твердого и неудобного утяжеленного одеяла, ни ногой двинуть, ни рукой. Даже дышать получается через раз. Однако на душе парадоксально хорошо и спокойно, и это удивляет, потому что Саша, лежащий под фактически незнакомцем, буквально вдавленный во влажную от пота простынь, не способный шевельнуться, чувствует не тревогу, а нечто похожее на дурацкое детское «я в домике», и вылезать в ближайшее время не собирается. А потом Коля все портит. — Можно вопрос? — спрашивает он сипловатым шепотом. Одновременно с вопросом напрягается — совсем немного, Саша бы и не заметил, не напоминай лежащее на нем тело желе, пускай и порядком костлявое. А теперь желе становится плотнее, крепче, но кто бы придал этому значение? На полноценный ответ, хотя бы односложный, не хватает воздуха, и Саша утвердительно мычит. Что там еще за вопросы, когда нормальным людям даже думать лениво… — А меня, — ласково шелестит Коля, — ты на елку повесишь или в коробку спрячешь? Уже потом, гораздо позже, Саша понимает, что это был блеф. И если бы он удивился, отшутился, сказал что-то вроде: «Совсем рехнулся? Последние мозги в резинку утекли?» — Коля бы на время отстал. Вероятно, вернулся бы с подкреплением, но, пока бы сдавал отчеты и собирал бумажки, Саши бы и след простыл. А сейчас, разнеженный, уязвимый, как улитка без ракушки, Саша дергается. Не пытается сбежать или тем паче напасть, просто сильно вздрагивает от неожиданности, однако этого хватает, чтобы придавливающее его желе вдруг обернулось бетонной плитой, а мир взорвался ослепительной болью. Через пару полных агонии вечностей Саша приходит в себя достаточно, чтобы сообразить: боль не всеобъемлюща, она концентрируется в спине и безжалостно заломленной за спину руке. А еще его настойчиво о чем-то спрашивают. В желудке ворочается тошнота, уши заполняет глухой стук крови, Саша не слышит вопроса, а если бы услышал, то не сумел бы ответить, поэтому на манер сдающегося бойца инстинктивно хлопает свободной кистью по простыне. В ответ боль, хоть и не пропадая до конца, становится почти терпимой — багровый туман, застивший сознание, немного рассеивается. — Без фокусов? — повторяет суровый требовательный голос. Видеть Колю Саша, уткнувшийся носом в подушку, не способен и тем не менее отчетливо чувствует, что с ним снова кто-то другой, третья ипостась (а сколько их всего?). Коля сейчас наверняка такой же голый и взмокший, каким был, когда под аккомпанемент назойливого скрипа вбивал Сашу в старый диван, но перед Сашиным мысленным взором он затянут в строгую — почему-то парадную — темно-синюю форму Отдела. Ее, эту форму, вернее людей в подобной форме, Саша тоже порой видит в кошмарах. — Без фокусов? — не отстает голос. О каких фокусах речь? Шокированный мозг по-прежнему отказывается работать, как следует, и несколько долгих секунд Саша размышляет о выглядывающих из цилиндра кроликах и пропадающих из сжатого кулака монетках — прежде чем собирается с мыслями и скулит, что да, конечно, никаких фокусов. Руку освобождают окончательно, но боль не проходит, и Саша лежит неподвижно, боясь шелохнуться и ощутить, как обломки костей трутся друг о друга. Пытается вспомнить, был ли хруст. Или это вывих? А то и вовсе сильное растяжение? Так или иначе, болит ужасно, и вслед за волнами боли накатывает отчаяние: как он теперь будет играть? Следом обрушивается осознание, что играть ему в любом случае не светит еще очень и очень долго, и Саша варится в этом осознании, словно лягушка в медленно закипающей воде. Он не пытается выпрыгнуть из кастрюли, он всегда знал, что однажды до него доберутся, знал — и даже не пытался остановиться, затаиться. Надеялся, что это произойдет нескоро. А теперь оно, наконец, случилось, и под обжигающими грудь болью, страхом и толикой злости теплится обреченное спокойствие. Хотя бы потрахался напоследок. Сомнительное утешение, честно говоря… — Когда ты понял? — глухо бурчит Саша, осмелившись повернуть голову на бок — но не лицом к Коле. Смотреть на Колю (если это его настоящее имя) совсем не хочется. — До или после? Наверное, не самый очевидный вопрос в его ситуации. Может, пора требовать звонок (кому?) и адвоката, или что там полагается делать в подобных случаях? Можно ли считать, что его уже задержали? Время для злодейской речи настало? Или каждое его слово может быть использовано против него? А нет, не та страна. Ну почему, почему в голову лезет всякая чушь… До или после? Коля догадался, с кем имеет дело, до того, как ложиться с ним в постель, или потом осенило? Если до, то у него железные яйца и весьма оригинальные взгляды на мораль… Впрочем, не Саше осуждать чужой нравственный выбор. Разъяснять суть вопроса вслух не требуется: несмотря на то, что условное равенство из их коротких бесславных отношений только что вылетело с громким треском, они, очевидно, остаются на одной волне. Коля не переспрашивает, не приказывает заткнуться и не пытается вытряхнуть признание. Пока. Он издает слегка нервозный смешок (от которого картинка безэмоционального робота в Сашином воображении идет трещинами) и отвечает: — В основном, в процессе. И это здорово подпортило мне удовольствие. Надо же. Догадался и все равно решил продолжать, раз уж начали: во имя добра и справедливости, а не в угоду собственным желаниям, разумеется. — Заподозрил до — когда увидел елку, — добавляет Коля. — Укрепился в подозрениях… да, в процессе. Ты плохо держишь щиты, когда кончаешь, но у меня еще были сомнения. А убедился после — вот сейчас. Забывшись, Саша пытается равнодушно пожать плечами и с мычанием вгрызается в мокрую от слюны наволочку. Больно. Неужели всё-таки перелом? Минуты тянутся горелой резиной, но Коля не спешит искать одежду, кому-то звонить, волочь его куда-то — просто, судя по дыханию и проминающемуся дивану, молча сидит рядом. Почему? — Они были плохими людьми, — бормочет Саша, смаргивая выступившие — исключительно от боли, конечно — слезы. Он не то чтобы пытается оправдаться… Ладно, он пытается оправдаться, однако не затем, чтобы смягчить себе меру наказания. Закон — актуальные для себя статьи — Саша знает, хоть и не понимает, и соответствующий пункт в списке смягчающих обстоятельств имеется. Вот только вряд ли это сильно поможет. Редко помогает — особенно таким, как он. — Я знаю, — говорит Коля. — Мужик с телефоном на елке — он объявлен в розыск. Ты очень похоже его… нарисовал. Звучит сочувственно? Или Саше хочется так думать? — А ты не плохой, — горячечно продолжает Саша, — я не собирался с тобой ничего делать, я бы тебя отпустил. Ты мне просто понравился… В этом есть некая ирония: столько лет ждать, когда его выследят, когда за ним придут — и самому привести ищейку в дом, купившись на длинные ноги, смазливую физиономию и брошенный в футляр косарь. Везёт, как покойнику… — В этом и беда. — Третья Колина ипостась смягчается, не сползает, но отслаивается, отстает, словно змеиная кожа во время линьки, разве что, в отличие от сбрасываемой кожи, чувствуется в ней готовность в любую секунду прирасти обратно. — Даже плохих людей нельзя убивать без суда и следствия, хотя я вряд ли сумею тебя в этом убедить. Саша осторожно вздыхает: да, вряд ли. — Сперва ты украшаешь свою елку плохими людьми. Потом — теми, кто тебе не нравится. Потом — теми, кто тебе нравится и кого ты хотел бы оставить себе. Каждая фраза вбивает в Сашин гроб маленький острый гвоздик. Потому что все это правда. Потому что природу не обманешь. Потому что сегодня он почти готов был перескочить с первой стадии сразу на третью, пусть пока всего лишь в фантазиях. Такие, как он, не должны существовать, но почему-то существуют, и общество милосердно позволяет им жить — под неусыпным контролем: с жёстким ограничением социальных контактов, отслеживанием перемещений и постоянными дотошными проверками. Саше никто не позволил бы выступать на улице и общаться с заказчиками: чем меньше людей вокруг, тем меньше вероятность, что кто-то ему приглянется (или наоборот) в достаточной мере, чтобы внутри проснулся дракон. Пожизненный домашний арест — невиновному, только за то, что он родился таким, какой есть. А теперь, с полудесятком «игрушек», поблескивающих в углу за шторкой… На пострадавшее плечо ложится горячая ладонь, и Саша невольно дёргается, причиняя себе лишнюю боль. — Тш-ш, — урезонивает Коля, начиная ощупывать сустав. — Прости за руку, я испугался и переборщил. Не знал, как ты это делаешь. В академии нам рассказывали о женщине, которой хватало долгого взгляда в глаза. Она превращала своих жертв в инклюзы, запечатлевала в янтаре. Потом делала бусы, носила их на себе, и никто не догадывался посмотреть на них поближе. Если бы Саша умел обходиться взглядом, ему пришлось бы обзавестись ёлкой побольше. Раз эдак в пять. Он смутно завидует этой незнакомой женщине: в его случае все гораздо труднее и дольше. — На перелом не похоже, — заключает Коля в итоге. — Встать можешь? За окном ночь, однако ждать до утра, ясное дело, никто не собирается. И Саша, наверное, может подняться на ноги, но совсем не хочет: их дальнейший путь лежит отнюдь не в ближайшую травму. А пока он ничком валяется в ещё не остывшей постели, то при должном усилии способен представить, будто просто отдыхает после славной one-night stand. И полспины вместе с рукой отваливаются не потому, что к нему применили болевой захват, а оттого, что не все позы одинаково полезны и некоторые лучше оставить в тех временах, когда трава была зеленее, а возраст не по ту сторону тридцатника, что сейчас. Черт, в голове снова какая-то каша… — Вставай, — говорит Коля. В мягком голосе пробивается третья ипостась, и Саша понимает, что выпрашивать еще минутку купания в самообмане бесполезно. Приходится вставать. * Саша, когда играет, улетает, правда, с оглядкой — отслеживает в треть глаза, кто мимо идет и что в футляр летит. Иногда — очень редко — в футляр летит всякая дрянь, иногда — чуть реже — мимо проходят плохие люди. Поэтому надо поглядывать. Саша поглядывает — Саша и неприметные глазки камер. Оказывается, его врождённые способности — его проклятие — можно развить. Оказывается, их можно использовать на благо общества. Оказывается, надо лишь согласиться на сотрудничество (и пройти девять кругов ада, полного бюрократии, белой стерильности медкабинетов и разрывающих мозг потоков информации) — и вот ему, убийце, снова можно покачиваться на волнах музыки и возиться с елочными игрушками. С тысячей оговорок, но можно. И никаких каменных мешков — теперь Саша живет в однушке полупустого ведомственного общежития, совсем крохотной, однако ему хватает. В отгороженном шкафом закутке ютится новая мастерская, которая не идет ни в какое сравнение с прежней, но она есть — и это главное. Мастерская — его сокровище, его отдушина. Только там, склонившись над очередным звездочетом с отбитым колпаком или потрескавшимся китайским фонариком, Саша не думает о том, что однажды сорвется. В один прекрасный день природа возьмёт свое, он не выдержит и снова примется за старое, то есть попытается приняться: дойти до дела ему не позволят — но хватит и попытки. И тогда — прощай, свобода, даже в том куцем виде, в каком Саше ее оставили. Психолог советует меньше тревожиться о плохом, которое случится ещё нескоро, а может, не случится вовсе (здесь Саша скептически хмыкает), и больше вспоминать то хорошее, что есть у него в настоящем. Саша старательно вспоминает. Редкие и оттого вдвойне ценные лучи осеннего солнца, бликующие на зеленом, под малахит, корпусе. Полностью восстановившееся плечо — после лечения и реабилитации оно совершенно не беспокоит и без проблем выдерживает положенные часы под грузом дюжины килограммов инструмента. Колино тяжелое, расслабленное тело, под которым Саша, как ни странно, продолжает чувствовать себя в безопасности… Куратор не обязан жить вместе с подопечным, и все же Коля каждый день заходит в гости, нередко задерживаясь до утра. Под двойным весом узкая кровать скрипит почти так же, как старый диван в прежней квартире, и можно представить, будто события последних месяцев привиделись Саше в затяжном кошмаре, а на самом деле они с Колей навечно остались в том душном, быстро переходящем в ночь летнем вечере. Представить можно, однако Саша предпочитает не усердствовать: неизбежное возвращение в реальность слишком болезненно. — Это злоупотребление служебным положением, — заявляет он однажды. Саша простужен, у него сломался аэрограф и порвалась любимая рубашка. Температуры нет, легкие чистые, зато горло дерет, словно там поселился еж, а нос попеременно истекает Ниагарой и намертво забивается цементом. Вместо «работы» Саша третий день ходит на противные ингаляции и прогревания, но гадкая простуда упорствует, и конца-края этому не видать. Коля же напротив пребывает в отличном здравии и таком же расположении духа. Премию, что ли, дали внеочередную? Или повышение? Так или иначе, спокойно смотреть на его сияющую, не в пример Саше лишенную опухшего носа и слезящихся глаз, физиономию решительно невозможно. — Ничего подобного. — Коля ставит перед ним кружку чая с лимоном, третью за сегодняшний вечер, и педантично подбирает с пола скомканный бумажный платок. — У нас все по обоюдному согласию. Или что-то изменилось? Саша будто бы случайно спихивает бумажный ком обратно на пол. — Не изменилось, но это все равно нарушение служебной этики. Ты мой куратор. — Угу, — соглашается Коля, невозмутимо наклоняясь за платком. — И чем сильнее я тебя к себе привязываю, все равно каким способом, тем успешнее могу контролировать. В моих должностных обязанностях не прописано поддерживать с тобой романтическую связь, если что, но так уж у нас с тобой сложилось. Пока все работает, руководство будет смотреть на это сквозь пальцы. — Романтическую связь… — с насморочной гнусавостью передразнивает Саша. Тут Коля, конечно, загнул: они испытывают несчастную общажную кровать на прочность два-три раза в неделю, вот и вся романтика. — А руководство не боится, что ты привяжешься ко мне в ответ? И будешь меня покрывать? Коля отвечает ему загадочной улыбкой. Таких улыбок на все случаи жизни у него много — даже больше, чем ипостасей. Подобранный комок отправляется в мусорное ведро, а больше со стола сбрасывать нечего, разве что чашку, однако это будет перебор. К тому же Саше жалко чай, с которым творится непонятная магия: когда Саша сам полощет пакетик в стакане кипятка, получается просто напиток, обычный, ничем не примечательный, а когда то же самое делает Коля… Исходящий цитрусовым паром чай творит чудеса: притупляются застрявшие в горле ежиные колючки, нос мало-помалу откладывает. Наконец-то. Коля придвигает к столу второй стул, садится рядом и, неловко согнувшись, бодает Сашу в плечо. — Хочешь горячий душ? — ворчливо, но с примирительными нотками спрашивает Саша. — Я постараюсь уронить так, чтобы все вылилось на тебя. Коля молчит и (Саша чувствует, но как? Плечом через лоб?) улыбается. В алое нутро футляра с глухим стуком падает монетка. Кивнув и бросив на благодетеля беглый взгляд, Саша заводит «Сарабанду». Это код, один из многих, периодически они меняются, и тогда приходится запоминать все заново, хотя кое-что ему позволяют подбирать самому, по собственным ассоциациям. Каждый код влечет за собой определенную реакцию: что-то принимается к сведению, записывается и откладывается, чтобы позже отправиться к аналитикам, а что-то требует более активных действий. Вот и сейчас: проходит совсем немного времени, и поверх чирика мягко ложится косарь. Деньги — это хорошо. Саша не бедствует: многое из того, за что раньше приходилось платить, он теперь получает с хорошими скидками или вовсе бесплатно, еще ему положена зарплата, а в придачу имеется дополнительный доход в виде пожертвований за музыкальные таланты от прохожих. Иногда перепадают заказы на реставрацию — все-таки Саша успел наработать клиентскую базу, хоть и небольшую. Таким образом в месяц набегает изрядная сумма, неплохая даже с учетом того, что примерно четверть от нее удерживается его, хм, работодателями. Но деньги лишними не бывают. Мало ли… — Спасибо, дружище, — вполголоса бросает Саша. Вскинув голову, он позволяет себе проводить взглядом быстро удаляющуюся черную спину. Потом смахивает челку с глаз и переходит к следующей композиции.