Торжествующий Лев

Схватки у Сокджина продолжались долго. Они начались за сутки до того, как родился ребенок, — слабенький омега, маленький, но живой. Сокджин лежал в постели, необыкновенно красивый, с темными взмокшими волосами. Его милые глаза светились радостью. — Я назову его Джуним, — сказал он. — Как ты считаешь, Тэхён? Я был так рад за Сокджина, что любое имя было для меня хорошим. И все же иногда я боялся за него. Тогда я и понял, как много он значит для меня. Я вспоминал наше детство в монастыре и думала о том, что сейчас делает наш папа, думает ли о нас — его сыновьях, затерявшихся в Испании. Ребенок занимал все наше время и мысли. Его появление вернуло нас к жизни. Я радовался, когда смотрел на эти маленькие пальчики. Через неделю после рождения Джунима я окончательно понял, что беремен. Я встретил Мин Юнги в кабинете с торжествующей улыбкой. — Сомнений нет, — сказал я. -- Лекарь осмотрел меня. Ваши неприятные обязанности закончились. Он опустил голову. — Сейчас нам самое время вернуться домой. — Вы сделаете это в любое удобное для вас время. — Вы осквернили меня, унизили, заронили в меня свое семя. Этого недостаточно? Я еще пленник? — Вы свободны, — ответил он. — Тогда я хочу вернуться домой. — Для этого вам потребуется корабль. — У вас есть корабли. Вы посылали их за мной, а теперь доставите меня домой. — Сейчас в гавани нет кораблей. — Тогда вы послали галион… — Он оказался под рукой. — Тогда, умоляю вас, отыщите возможность довести до конца нашу сделку. — Я не заключал сделок. Я поклялся Небесами. — Вы обещали, что я вернусь домой. — Когда придет время, вы уплывете в свою варварскую землю и расскажете вашему пирату все, что видели здесь. Вы расскажете, что произошло с благородным юным омегой и с вами. Вы можете сказать, что его жизнь загублена и я отомстил ему за это. Вы подарите ему своего незаконнорожденного ребенка. Я встал. — Итак, когда придет корабль, я смогу уплыть? — Все будет подготовлено, — сказал он. — Но я должен быть уверен, что вы носите ребенка. — Он никогда не видел своего ребенка. Почему вы должны видеть вашего? И в этом вы тоже поклялись? — Его ребенок уже родился, — ответил он. — Я должен быть уверен, что родится и мой. — Вам не удалось полностью отомстить. Я не Чимин. Вы оскорбили и унизили меня, но не отняли у меня разум. — У вас будет ребенок, — продолжал он. — Вы не покините острова, пока он не родится. Я вышел из кабинета. «Он сказал, что я уеду, когда ребенок появится на свет. Но он не хочет, чтобы я уезжал. — Я торжествующе засмеялся и решил: — Он уязвим, и, когда я пойму, насколько, я отомщу». Месть сладка, в этом нет сомнения. Она дает стимул к жизни. Я начал понимать Юнги. * * * Наша жизнь изменилась. Мин Юнги больше не приходил ко мне, и я снова стал сам себе хозяином, а то, что в доме появился ребенок, способствовало нашему спокойствию. Теперь у меня появилась своя спальная комната, и какая хорошая! Она перестала быть местом моего ночного унижения, и мое отношение к ней изменилось. Мне нравились со вкусом подобранные, хотя и темные интерьеры: гобелен на одной из стен, тяжелые, не пропускающие света шпалеры, сводчатый, украшенный занавесом проход, который вел в туалетную комнату и ванну. Все было оформлено в восточном стиле — позднее я узнал, что семья Юнги жила в той части Испании, которая попала под мавританское влияние. Удивительно было то, что вскоре я стал забывать обстоятельства зачатия ребенка, и думал лишь о новой жизни, растущей во мне, и о том, что скоро я стану папой. Я мечтал о своем ребенке и не мог дождаться его появления, не только потому, что тогда я вернусь домой, но и из-за страстного желания взять его на руки. Нам разрешили в сопровождении Джона Грегори и Ричарда Рэккела пойти в город. Сокджин оставил малыша с Гёнхи, и мы двинулись в путь. Когда я увидел город, лежащий на равнине, меня охватил восторг. Солнце ярко освещало белые дома и собор, который, по словам Джона Грегори, был построен в начале века. Отсюда мы не могли видеть великую горную вершину, но мы любовались ею со стороны моря, когда прибыли на остров — великий Пик Тейде, поддерживающий, по поверьям древних, небо. За ним, как считали они, оканчивался мир. Может быть, предположил Грегори, когда-нибудь нам разрешат пройти дальше по острову и мы увидим эту удивительную гору. Мы оставили мулов в конюшне и, в сопровождении приставленных к нам двух альф, пошли по улицам, мощенным булыжником. Большинство омег в городе носили черную одежду. На балконах некоторых домов мы так же замечали омег. Они наклонялись через железную балюстраду, чтобы получше рассмотреть нас. На многих из них были разноцветные костюмы и мантильи. — Они рассматривают нас, — сказал Сокджин. — Они знают, что вы иностранцы с гасиенды, — пояснил Джон Грегори. — А знают ли они, — спросил я, — как нас сюда привезли? Джон Грегори ответил: — Им только известно, что вы приехали из чужой земли. Он провел нас в собор. Сокджин и сопровождающие нас альфы перекрестились перед величественным алтарем, я же стал осматривать скульптуры и прекрасные орнаменты, украшающие храм. Я никогда не видел такого большого собора. Тяжелый запах ладана висел в воздухе. Джон Грегори стоял позади меня. Он пояснил: — Люди отдают свои богатства для пожертвований. Даже самые бедные приносят, кто что может. Они принимает все. Когда я повернулся к выходу он прошептал: — Вам не подобает вести себя как еретику. — Я уже осмотрел собор, — ответил я, — и подожду снаружи. Он пошел со мной, оставив Сокджина и Ричарда Рэккела стоящими на коленях. Я гадал, за что он благодарит Господа: за смерть мужа, за свое похищение, или за благополучное появление ребенка? Снаружи сияло яркое солнце. Я сказал Джону Грегори: — Вот вы — преданный католик. А исповедовались ли вы в том зле, которое причинили двум омегам, ничего не сделавшим вам плохого? Он слегка отступил. Ему всегда было неловко, когда я укорял его, а я часто делал это. Он сложил руки, и я снова заметил шрамы на его запястьях и подумал, где он мог их получить. — Я выполнял приказ, — ответил он. — Мне не хотелось причинить вам зло. — Так вы считаете, что нас можно похитить из дома, изнасиловать и унизить, не причинив зла? Он ничего не ответил. В это время остальные присоединились к нам. Удивительное чувство свободы ощущал я, когда мы гуляли по улицам. Вся атмосфера города действовала на меня возбуждающе. Лавки поражали воображение. Уже давно мы их не видели. Они выходили прямо на улицу и выглядели, как дивные пещеры. В них продавали ароматную еду и горячий хлеб, отличающийся от хлеба, который пекли у нас дома; но что удивило нас больше всего, так это тюки с разнообразными тканями, которые мы увидели в одной из лавок. Мы не могли пройти мимо. Сокджин зачарованно глядел на ткани, к нам вышел темноглазый омега в черном и показал темно-синий, как полуночное небо, бархат. — Тэхён, это подойдет тебе. Какой дивный костюм может получиться из этой ткани! --- воскликнул Сокджин. Он приложил ко мне материю, и торговец в черном одобрительно закивал головой. Сокджин обернул ткань вокруг меня. Но я сказал: — Что ты делаешь, Джинни? У нас нет денег. Тогда я решил, что больше не буду носить одежду Чимина. Сокджин сам нашел себе одежду. Я поступил так же, но как мне хотелось одеться в бархат. — Пойдем, Джинни, — сказал я. — Все это ни к чему. По моему настоянию мы ушли. В гостинице нам подали напиток, который имел странный привкус мяты, и мы быстро выпили его и отправились назад. Войдя в свою комнату, я увидел на моей кровати сверток. Открыв его, я обнаружил отрез бархата, который мы видели в лавке. В восхищении я смотрел на него. Что бы это значило? Неужели торговец в магазине подумал, что мы его покупаем? Его надо сейчас же вернуть. Я пошел к Сокджину. Его это удивило не меньше, чем меня, и мы решили, что торговец понял, будто мы покупаем этот материал. Мы решили найти Джона Грегори и немедленно объяснить ему все. Когда мы наконец отыскали его, он сказал: — Это не ошибка. Бархат ваш. — Но как мы расплатимся за него? — Все будет в порядке. — Кто же заплатит? — Торговец из лавки знает, что вы с гасиенды. Здесь не будет никаких затруднений. — Значит, Мин Юнги заплатит за это? — Да. — Я не могу принять такой подарок. — Но отказываться нельзя. — Меня насильно привезли сюда. Меня заставили подчиниться, но я не приму от него подарков. — Материал нельзя вернуть обратно. Торговец думает, что вы находитесь под покровительством Мин Юнги. Он первый человек на острове. Это будет неуважением к нему, если вы вернете бархат. Это невозможно. — Тогда верните его ему, так как я не приму его. Джон Грегори поклонился и взял материал, который я впихнул ему в руки. — Жаль, — сказал Сокджин, — из него получился бы очень хороший костюм. — Ты хочешь, чтоб я принимал подарки от человека, унизившего меня? Это равносильно оправданию того, что произошло. Я никогда не прощу ему. — Никогда, Тэхён? Осторожнее произноси это слово. Все могло бы быть и хуже. В конце концов, он относился к тебе с уважением. — Уважение! Ты видел? Ты видел мое унижение? — Но ты же не страдал, как Чимин в руках Чон Чонгука. — Это было точно так же… только способ немного отличался. Он родил ребенка Чонгука, и я ношу ребенка. Джинни, мне становится тошно, когда я думаю об этом. — Все равно, — сказал Сокджин, — мне жаль бархат… Мне передали приглашение пообедать с Мин Юнги. Я гадал, что это значит. Я тщательно нарядился. Мы с Сокджином сшили костюм из материала, найденного в комнате для рукоделия. Когда я надел его, то подумал, что в моих поступках не было логики, когда я надменно отверг бархат, принесенный из лавки. Поскольку все в этом доме принадлежало ему, мы жили за его счет. Он ждал меня в холодной темной гостиной, в которой мы раньше обедали. В черном камзоле, отделанном ослепительно белыми кружевами, он казался утонченно изящным. Когда мы обедали здесь в первый раз, нас ничего не смущало, теперь же между нами стояли воспоминания, которые ни он, ни я уже не могли вычеркнуть из памяти. Он был равнодушен, но учтив, и, как в первый раз, безмолвные слуги уставили стол блюдами, которые были мне знакомы. Я почувствовал некоторое возбуждение, которого не знал раньше. Я вспоминал ту ночь, когда нежно и чувственно дотронулся до его лица, притворясь спящим. Пока в гостиной были слуги, он рассказывал об острове. Он говорил без вдохновения, но под этой сдержанной манерой я ощущал сильные чувства. Он распоряжался островом. Испанцы отличались от нас: они не смеялись так громко, как мы, и вообще считали нас варварами. Он рассказал мне, как гуанчи, коренные жители острова, раскрашивали кожу темно-красной смолой драконова дерева, и как они мумифицировали своих покойников. Это было интересно, и мне хотелось знать все больше и больше об острове. Он сказал, что пик Тейдо, возвышавшийся над равниной снежной вершиной, снег на которой никогда не таял, даже когда внизу был зной, почитался гуанчами как божество, которое надо задабривать. И только когда мы закончили трапезу и остались одни, я понял, почему он пригласил меня поужинать. — Вы ходили в Лагуну и видели собор, — произнес он. — Да, — ответил я. — Вам не следует вести себя подобно еретикам в Лагуне. — Я веду себя, как хочу, и если вы считаете меня еретиком, то я и буду вести себя, как еретик. — Когда вы посещаете католический собор, то должны проявлять уважение к алтарю, вы должны преклонить колени и молиться, как другие. — Вы хотите, чтоб я лицемерил… — Я решил, что вы должны родить ребенка, и не хочу, чтобы с вами случилось что-нибудь, чего я не могу предотвратить. Я положил руки на живот. Иногда я обманывал себя, воображая, что чувствую своего ребенка. Этого не могло быть, так как было еще слишком рано, я это очень хорошо знал. — А что может случиться? — настаивал я. — Вы можете предстать перед инквизицией. Там вас будут допрашивать. — Меня? В чем я провинился перед инквизицией? — Это Испания. О, я знаю, что мы далеко, на острове, но Испания — везде, в любом месте на земле. — Но не в Корее, — сказал я гордо. — И там тоже. Уверяю вас, что это скоро произойдет. — Этого никогда не будет.  Я представил Чон Чонгука с его насмешливо сверкающими глазами, размахивающего абордажной саблей и кричащего испанцам, что они еще узнают его. — Послушайте, — сказал он, — вскоре весь мир будет нашим. Мы принесем священную инквизицию на вашу землю… и все будет так, как и в любом другом месте. Никто не избежит этого. Если вас схватят, то даже я не смогу помочь. — Я не испанец. Они не осмелятся тронуть меня. — Они захватили многих ваших земляков. Будьте благоразумны. Послушайте меня. Завтра вас начнут наставлять в истинную веру. — Я не пойду на это. — Вы более глупы, чем я предполагал. Вам следует знать, что происходит с теми, кто идет против нашей религии. — Истинной религии? Вашей? Того, кто растоптал невинных ради собственной мести? Вы похитили трех омег, подвергли их унижению и боли, убили хорошего человека только потому, что он пытался защитить своего мужа. И вы говорите мне о вере, истинной вере, единственной вере! — Замолчите! — Впервые я увидел, что он вышел из себя. — Неужели вы не понимаете, что слуги могут услышать? — Но они, кроме двух негодяев, которых вы наняли, чтоб привезти нас сюда, не говорят на моем варварском языке. — Я буду терпеливым. Успокойтесь. Прошу вас вести себя достойно. — Достойно? Это также смешно, как и ваши религиозные добродетели. — Я говорю для вашей же пользы. Я говорю ради вас и вашего ребенка. — Вашего незаконного ребенка, насильно данного мне! — даже когда я в сердцах произнес это, то про себя подумал, успокаивая его: «Нет, нет, малыш, я хочу тебя. Я рад, что ты есть. Подожди, скоро я обниму тебя». Мой голос, вероятно, дрогнул, поскольку он мягко сказал: — Что сделано, то сделано. Это нельзя изменить. Вам не повезло, что вы были обручены с этим разбойником. У вас есть ребенок. Родите его и смиритесь со своей судьбой. Клянусь, что с этого момента вам не причинят зла. Согласны? Я кивнул, но сказал: — Вы понимаете, что причинили мне такое зло, что его никогда невозможно будет исправить? — Уверяю вас, что это так. Я не хотел причинить вам зло. Вы были нужны мне для выполнения клятвы. Теперь я предоставлю вам все, чтобы вы спокойно родили ребенка. — Вы обещали, что отпустите меня домой, как только ребенок будет зачат. — Я сказал, что должен увидеть родившегося ребенка. Поэтому вы останетесь здесь, но я хочу, чтобы в это время вы были в безопасности и покое. Поэтому послушайтесь меня. Я закричал: — Не думайте, что меня можно купить бархатом! — Это был не мой подарок. Торговец прислала его вам. — Почему? — Потому что мы покупаем у него много одежды, и он хотел угодить мне, прислав этот подарок. — Почему это должно было доставить ему удовольствие? — Неужели же непонятно? Он считает, как и многие другие, что вы мой любовник. Вас привезли сюда для нашего обоюдного удовольствия. — Ваш любовник... Как он смел… — Но это же правда. Давайте смотреть фактам в лицо. В этом случае вы находитесь под моим покровительством. Но, как вы только что слышали, даже я не смогу защитить вас от могущественной инквизиции. Поэтому я хочу, чтобы вас наставили в истинную веру. Джон Грегори, который действительно считается священником, будет вашим наставником. Вы должны слушаться его. Я не хочу, чтобы вас схватили до того момента, когда родится ребенок. — Я отказываюсь, — сказал я. Он вздохнул. — Вы не превратите меня в католика, если я этого не захочу. — Не глупите, — тихо сказал он. — Я говорю это для вашего же спасения. Я посмотрел в его освещенное светом свечей лицо. Оно переменилось, и я знал, что он боится за меня. * * * После этого начались мои долгие встречи с Джоном Грегори. Сначала я отказывался его слушать. Он сказал, что я должен выучить «Верую» на латыни. Он часто читал его. — Если вы не сделаете этого, — сказал он, — то вас без излишних церемоний осудят, как еретика. Я отвернулся от него, но не смог смолчать: по я по своей природе не могу молчать. — Вы англичанин, не так ли? — наступал я. Он кивнул. — И продались этим испанским собакам. — В душе я смеялся над тем, что говорю, как Чон Чонгук. — Я многое должен вам объяснить, — сказал он, — может, тогда вы не будете презирать меня. — Я всегда буду презирать вас. Вы похитили меня из дома, вы довели меня до такого положения. Вы пришли к нам, воспользовавшись нашим гостеприимством, и обманули нас, этого я никогда не забуду. — Господь простит меня, — смиренно произнес он. — На меня его молитвы не подействуют, — жестко возразил я. Позже я сказал ему: — Вам никогда не изменить мою веру. Я никогда не менял своего мнения, и чем больше вы будете давить на меня, тем более я буду сопротивляться. Позвольте вам сказать, Джон Грегори, мой дед потерял жизнь потому, что приютил друга — такого же священника, как вы, вашей веры — это была вера и моего деда. Отчим моего папы был сожжен потому, что в его доме нашли книги о реформаторстве. Кто-то донес на него, как и на деда. И все это во имя религии. Неужели вас не удивляет, что я не принимаю ее? — Нет, это меня не удивляет, — истово произнес он. — Но вы должны послушаться. Вы должны сделать это, чтоб обезопасить себя. — Значит, я должен спасать свое тело, а не душу? — Нет причин, чтобы не спасти и душу, и тело. Мы много беседовали, и я почувствовал, что за последние недели мое отношение к нему начало меняться. Изменялось все, как будто пелена спадала с моих глаз. * * * Проходили дни и недели. Я удивлялся на себя. Я становился счастливым на этой чужой земле. Мне стало понятным спокойствие Сокджина, его забота о Джуниме. Приближался срок родов и у Гёнхи. Он иногда сидел с нами в испанском садике, который специально разбили для Мин Юнги садовники, приехавшие из Испании. В жаркие дни там мы находили умиротворение. Мы могли вместе шить, поскольку в комнате для рукоделия появлялись новые полотно и кружева, и, хотя я не брал эти вещи для себя, я использовал их для своего ребенка. Иногда я думал о несуразности всего этого и вспоминал папу, гуляющего по саду или навещающего моего дедушку. Они, наверное, вспоминают нас. Мой папа, конечно, горюет о пропавших детях. Считает ли он, что мы погибли? Я переживал за него, за его страдания, ведь он очень любил нас обоих — особенно меня, его родного сына. Но все это осталось далеко, как другая жизнь; а здесь мы гуляли по испанскому саду, и новая жизнь во мне напоминала, что близок тот счастливый момент, когда я смогу взять на руки своего ребенка. Гёнхи был благодушным — располневший, абсолютно спокойный, принимающий жизнь такой, какой я никогда не смогу ее принять. Теперь он избавился от необходимости скрывать что-либо, он, казалось, забыл свои заботы. Из-за его привычки напевать себе что-то под нос он раздражал меня, поскольку эти мелодии напоминали о доме. Мы сидели, укрывшись от палящих лучей солнца, которое было жарче, чем наше дома: Сокджин играл с малышом, Гёнхи напевал за шитьем, я тоже шил. Внезапно я засмеялся. Это было настолько невероятно, чтобы три омеги — один уже папа, два других: готовящиеся родить, пройдя через бурные приключения, были сейчас совершенно безмятежны. Сокджин посмотрел на меня и улыбнулся. Этот смех не испугал его, ведь это была не истерика, в нем чувствовалось счастье. Мы мирились с нашей жизнью. * * * Я любил маленького и хрупкого сына Сокджина, с нежной кожей и блестящими глазами; я думал, что он станет таким же красивым, как его папа. Мне нравилось проводить с ним время. Я брал его в испанский сад и там нежно качал. Он смотрел на меня огромными удивленными глазами. Я часто пел ему песни, которые напевал мне еще мой папа. Однажды, когда я сидел в решетчатой беседке в испанском саду и укачивал малыша, я вдруг почувствовал что кто-то смотрит на меня. Я оглянулся и увидел Мин Юнги, стоящего в нескольких ярдах от меня. Я вспыхнул; он продолжал относиться ко мне с безразличием, к которому я уже привык. Я глядел на ребенка, делая вид, что не обращаю на него внимания, но он продолжал стоять. Малыш начал хныкать, как будто почувствовал чужое присутствие. Я прошептал: — Баю-бай, Джуним. Все в порядке. Я здесь, дорогой. Когда я поднял глаза, его уже не было. Я всегда волновался, когда он находился в доме. Слуги с удвоенным усердием делали свои дела, везде чувствовалось напряжение. Я испугался этой ночью, когда, лежа в постели, услышал медленные и осторожные шаги в коридоре. Я вздрогнул и стал прислушиваться. Они медленно приближались и затихли возле моей двери. Я подумал: «Он идет ко мне», — и вспомнил, как он стоял и смотрел на меня в саду. Сердце мое так бешено колотилось, что, казалось, я задохнусь. Инстинктивно я притворился спящим. Через полуприкрытые глаза я увидел свет и тень на стене. Его тень. Я лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Он стоял у изголовья постели, в его руках слабо мерцала свеча. Казалось, он стоял долго, затем свеча исчезла, я услышал, как дверь тихо закрылась. Некоторое время я еще не отваживался открыть глаза, боясь, что он все еще в комнате; но, когда услышал его медленные удаляющиеся шаги, то открыл глаза. * * * Пришло время рожать и Гёнхи. Лекарь приехал на гасиенду, но роды у Гёнхи, в отличие от родов Сокджина, были быстрые; через несколько часов после начала схваток мы услышали пронзительный крик ребенка. Родился альфа, и, клянусь, что он был похож на Чон Чонгука. Я сказал Сокджину: — Избавимся ли мы когда-нибудь от этого человека? Теперь ребенок Гёнхи будет постоянно напоминать нам о нем. Мне казалось, что я не полюблю этого ребенка. Уже с первых недель он проявил свой темперамент. Я никогда бы не поверил, что ребенок может так громко кричать, требуя то, что хочет. Гёнхи переполняла гордость, ведь малыш являлся сыном капитана Чона. Он был уверен, что второго такого ребенка не рождалось еще на свете. — Так думают все родители, — сказал я. — Это правда, господин, но все же я прав. Только такой альфа мог сделать подобного ребенка. С каждым днем он все больше и больше походил на отца. Чон Чонгук будет преследовать нас вечно.