Торжествующий Лев

Как большие суда входят в порт, было видно из окна моей башенки. Иногда я просыпался среди ночи, и зрелище величественного парусника, скользящего по залитой лунным светом глади вод, наполняло мою душу восторгом. В темноте безлунных ночей я высматривал в море огни, которые говорили мне, что там во мраке плывет корабль, и спрашивал себя: что это за корабль? Грациозная каравелла, военный галеас, трехмачтовый карак или гордый галион? И, гадая об этом, я возвращался в постель и рисовал в своем воображении людей, плывущих на этом корабле; и на какое-то время переставал горевать о Богоме и моей погибшей любви. Поутру, после пробуждения, моя первая мысль в такие дни была не о Богоме (хотя совсем недавно я дал себе клятву думать о нем каждое мгновение во все дни моей жизни), а о моряках, прибывающих в порт. Я отправлялся на Мыс один, несмотря на всю предосудительность такого поступка. Для семнадцатилетнего омеги считалось неприличным ходить туда, где его могут затолкать грубые матросы. Если мне непременно хотелось пойти, то следовало взять с собой двух слуг. Я никогда не принадлежал к тем, кто безропотно подчиняется старшим, но мне никак не удавалось убедить их, что все очарование гавани можно было постигнуть только в одиноких прогулках. Если меня сопровождали Джон и Гису, они принимались глазеть на матросов и хихикать, напоминая друг дружке, что случилось с одним их знакомым омегой, доверившемся моряку. Я все это уже слышал. И мне хотелось быть одному. Итак, я при первой возможности ускользал тайком на Мыс и там отыскивал мой ночной корабль. Я видел альф с лицами, загоревшими до цвета красного дерева; их яркие глаза жадно рассматривали омег, оценивая их прелести, притягательность которых, сдавалось мне, зависела главным образом от их доступности: слишком кратко пребывание моряка на твердой земле, и он не может тратить много времени на ухаживание. Выражение их лиц было иным, чем у людей, не ходивших в море. Возможно, на них наложили отпечаток экзотические виды, которых они насмотрелись, пережитые опасности и лишения и то смешанное чувство беззаветной преданности, обожания, страха и ненависти, которое они питали к своей главной, неизменной любви — прекрасной, дикой, неукротимой и непредсказуемой морской стихии. Мне нравилось наблюдать, как погружают съестные припасы — мешки с мукой, солониной и бобами; я воображал себе те места, куда направлялись грузы. Повсюду царили суматоха и возбуждение. Да, это было совершенно неподходящее место для молоденького благовоспитанного омеги. Но меня оно притягивало неотразимо. Казалось неизбежным, что рано или поздно здесь случится со мной что-то необыкновенное; и это случилось: именно здесь, на Мысе, я впервые увидел Чон Чонгука. Высокий, крепкий и широкоплечий — таков был Чонгук. Именно этим он сразу привлек мое внимание. Его обветренное лицо покрывал бронзовый загар, ибо, хотя в то время ему едва исполнилось двадцать пять, у него за плечами было восемь лет плаваний в открытом море. Уже тогда, при первой нашей встрече, он командовал собственным судном, чем и объяснялась его уверенная и властная манера держаться. Я тотчас заметил, как при виде его зажигались глаза омег всех возрастов. Мысленно сравнив его с Богомом — как сравнивал всех — я решил, что он груб и плохо воспитан. Разумеется, в то время я не имел ни малейшего понятия, кто он такой, но почувствовал, что, должно быть, Чонгук не простой человек. Встречные альфы подносили руку к голове, два-три омеги присели в реверансе. Кто то крикнул: — "Веселого доброго дня тебе, Чон Чонгук!" Имя как-то шло ему. Солнце, игравшее в его русых волосах, придавало им рыжеватый оттенок. Он слегка раскачивался при ходьбе, как делают все моряки, когда сходят на берег, как будто они еще не привыкли к твердой земле и продолжают двигаться вразвалку в такт колебаниям судна. «Лев, царь зверей», — подумал я. И тут он внезапно остановился, и я понял, что он заметил меня. Это был странный момент. Казалось, что суматоха в гавани на мгновение утихла. Люди прекратили погрузку; матрос, занятый разговором с двумя омегами, и его собеседники смотрели на нас, а не друг на друга; даже попугай, которого седой моряк пытался продать фермеру в блузе, перестал испускать пронзительные крики. — Доброе утро, мистер. — произнес Чон Чонгук с поклоном, преувеличенное смирение которого граничило с насмешкой. Внезапно меня охватило смятение. Он явно думал, что то, что я находился здесь один, давало ему полное право заговорить со мной. Юные омеги из хороших семей не разгуливали в таких местах без присмотра, и любой, кто так поступал, очевидно искал удобный случай сторговаться с каким-нибудь изголодавшимся по ласкам матросом. Разве не по этой самой причине мне не разрешалось ходить сюда одному? Я притворился непонимающим, что он обратился ко мне, и уставился взглядом мимо него на корабль, вокруг которого прыгали на волнах маленькие лодки. Однако я невольно покраснел, и он понял, что смутил меня. — Кажется, мы раньше не встречались. Вас не было здесь два года назад. Что-то в нем было такое, что не позволило мне проигнорировать его. Я ответил: — Я здесь всего несколько недель. — А! Значит, не уроженец Пусана! — Нет, — сказал я. — Так и знал. Я не мог не учуять такого хорошенького молодого омегу, если бы он находился поблизости. Я вспыхнул: — Вы говорите так, словно я — какой-то зверь, которого собираются затравить! — Охотиться должно не только за зверями! Взгляд его карих глаз пронзал насквозь; казалось, они видят во мне больше, чем было желательно для меня или прилично. Меня притягивали его самые поразительные глаза, какие я когда-либо видел или мог увидеть в будущем. Годы, проведенные в открытом море, придали им этот глубокий цвет. Взор был острым, проницательным, по-своему привлекательным — и все же отталкивающим. Чон явно принимал меня за какого-нибудь слугу, который прибежал в порт, как только прибыл новый корабль, чтобы подыскать себе дружка. Я сказал холодным тоном: — Я думаю, сэр, что вы ошибаетесь. — Ну уж нет, — ответил он, — в таких случаях я редко ошибаюсь. Хотя я иногда могу поступать необдуманно, но мое суждение всегда безупречно, если речь идет о выборе друзей. — Повторяю, вы ошиблись, обратившись ко мне, — сказал я. — А теперь мне пора идти. — И мне не будет, позволено сопровождать вас? — Это недалеко. Всего лишь до усадьбы Кёнбоккун. Я ожидал увидеть хотя бы тень смущения. Он должен был понять, что не мог безнаказанно оскорблять гостя Усадьбы. — Тогда я зайду навестить вас в удобное для вас время. — Надеюсь, — ответил я, — что вы подождете, пока вас не пригласят. Он опять отвесил поклон. — И в таком случае, — продолжал я, повернувшись, чтобы уйти, — вам придется прождать очень долго. Меня охватило желание поскорее убежать. В его манерах чувствовалось что-то чересчур вызывающее, почти наглое. Я мог поверить, что он способен на любой дерзкий поступок. Он был похож на пирата; впрочем, на пиратов походили очень многие моряки. Я поспешил в Усадьбу, опасаясь в первые минуты, что он последует за мной, и, быть может, испытав легкое разочарование, когда этого не случилось. Направившись прямо в башенку, где находилась моя комната, я выглянул в окно. Корабль — его корабль — ясно вырисовывался на фоне совершенно спокойного моря. Это было судно водоизмещением около семисот тонн, с высокими носовыми и кормовыми надстройками и батареями пушек. Не будучи военным кораблем, он был снабжен всем необходимым, чтобы защищаться, а быть может, и атаковать. Он выглядел гордо, величаво; это был его корабль. Я знал. Я ни разу не спускался к Мысу, до тех пор, пока судно не уплыло. Каждый день я смотрел на него в окно и надеялся, что, когда я проснусь наутро, его уже не будет. И я начинал думать о Богоме — красавце Богоме, который был молод, всего на два года старше меня, милом Богоме, с которым я вечно ссорился в детстве, до того волшебного дня, когда мы оба внезапно поняли, что любим друг друга. Горестные воспоминания нахлынули на меня и я вновь, как наяву, пережил все это: необъяснимый гнев папы Богома, — он и мой папа были двоюродными братьями — который объявил, что ничто на свете не заставит его дать согласие на наш брак. И мой дорогой папочка, который вначале не понимал причины, вплоть до того страшного дня, когда он заключил меня в объятия и, плача вместе со мной, объяснил, как грехи отцов падают на детей; и мои счастливые мечты о совместной жизни с Богомом разбились вдребезги и навсегда. Почему все это так живо всплыло в памяти из-за того, что я встретил на Мысе этого нахального моряка? * * * Я родился в монастыре Копхён — необычное место для рождения, — и, вспоминая свои ранние годы, я вижу их какими угодно, но только не обыкновенными. Я был беспечен, весел, легкомыслен — полная противоположность серьезному Сокджину, которого я всегда считал своим братом. Мы провели детство в монастыре, в котором не слишком строго соблюдали устав, окруженные атмосферой мистицизма. Тем, что мы этого не замечали в наши ранние годы, мы обязаны папе, совершенно нормальному, всегда безмятежно-спокойному и в любой ситуации готовому утешить, словом, такому, каким должен быть папа. Я как-то раз сказал Богому, что, когда у нас с ним появятся дети, я постараюсь стать для них тем, чем мой папа был для меня. Но, становясь старше, я стал замечать напряженность в отношениях между моими родителями. Иногда мне казалось, что они ненавидят друг друга. Я чувствовал, что моему папе хотелось иметь супругом доброго, обыкновенного человека, такого, как дядя Богома, Ханим, который был одинок и, как я подозревал, любил его. Что до моего отца, то я его вовсе не понимал, но был уверен, что временами он ненавидел моего папу. Существовала какая-то причина, мне непонятная. Возможно, та, что он провинился перед папой. Наша семейная жизнь проходила нелегко, но я разбирался в этом меньше, чем Сокджин. Впрочем, для него все было просто: чувства Сокджина были менее сложными, чем мои. Он ревновал меня, потому что папа любил меня сильнее, чем его, что, в общем-то, естественно, поскольку я был родным сыном. Сокджин любил моего папу собственнически, он не желал делить его ни с кем. И он ненавидел моего отца. Сокджин точно знал, кому принадлежат его преданность и верность. Не так просто дело обстояло со мной. Я задавал себе вопрос, относится ли он к своему мужу Намджуну с тем же необузданным чувством единоличного собственника, с каким обожает моего папу. В одном я был уверен: что сам я так же страстно стремился бы к тому, чтобы вся любовь и все помыслы Богома принадлежали мне безраздельно. Сокджин сделал великолепную партию — ко всеобщему изумлению, хотя все готовы были признать, что он — прекраснейшее из земных созданий и никого прекраснее они не встречали. По сравнению с ним я чувствовал себя гадким утенком. У Сокджина были изумительно красивые карамельные глаза, и длинные, густые черные ресницы делали их просто потрясающими. Волосы также были темными, с живым блеском. Где бы он ни появлялся, внимание всех немедленно обращалось на него. Рядом с ним я чувствовал себя никем, хотя в его отсутствии меня находили привлекательным, с моей густой гривой рыжевато-каштановых волос и зелеными глазами. Я знал, что кажусь своему папе нисколько не менее прекрасным, чем Сокджин, но то был взгляд родителя, смотревшего на свое обожаемое дитя. Однако Ким Намджун, влюбился в Сокджина при первом его появлении в свете и женился на нем, когда ему исполнилось всего семнадцать лет. Его низкое происхождение не стало препятствием. Сокджин добился триумфального успеха там, где потерпел неудачу не один омега, обильно наделенный земными благами. Велико было восхищение моего папы, который всегда боялся, что Сокджину трудно будет найти жениха. Он ожидал, что отец Намджуна станет всячески возражать против этого брака, но папа Богома, которого я называл Пак Чжун, вмешался и смел все препятствия, а он умел настоять на своем. Несмотря на свои тридцать семь лет, Чжун сохранил все свое неподвластное времени обаяние так, что альфы по-прежнему влюблялись в него и отец Намджуна не составлял исключения. Наступило время Рождества, и мы отпраздновали его в большом зале Аббатства. Запах всевозможных печений наполнил весь дом, и мой папа сказал, что Рождество должно быть особенно веселым. Сокджин с мужем приехали за несколько дней до Рождества. Каждый раз, как я видел Сокджина после долгой разлуки, его красота потрясала меня. Так было и сейчас. Он стоял в холле; на дворе падал легкий снег, и крохотные снежинки искрились на его отороченном мехом капюшоне. Щеки у него слегка розовели, и ярко блестели дивные глаза. Я горячо обнял его. Между нами иногда возникали моменты пылкой взаимной привязанности, и теперь, когда у него был обожающий его Намджун, он уже не ревновал так сильно папу к родному сыну. Услышав, как подъехали гости, папа поспешил в холл. Сокджин бросился в его объятия, и они долго смотрели друг на друга. «Да, — подумал я, — Сокджин все так же страстно любит его. Он по-прежнему будет меня ревновать. К чему только ему это? Он, с его ослепительной красотой и любящим супругом, и я — с Богомом, потерянным для меня навеки…» Намджун стоял позади него, тихий, спокойный, всегда готовый стушеваться; он, наверное, был добрым мужем. Папа между тем говорил, что для них приготовлена бывшая комната Сокджина, потому, что он был уверен, что они захотят расположиться именно там. Сокджин ответил, что да, это будет чудесно. Он взял папу под руку, и они вместе поднялись по широкой парадной лестнице. Рождество и в самом деле получилось веселым — для всех, кроме меня; все же, случалось, даже я танцевал и пел вместе со всеми. Приехал Пак Чжун, и Пак Ханим явился тоже, и, конечно, мой дедушка также был с нами. Один день мы целиком провели в доме дедушки, который находился в нескольких минутах ходьбы от монастыря. Он гордился своим умением готовить, и, в самом деле, на кухне ему не было равных. Он приготовил жареных поросят и индеек, огромные пироги и фруктовые торты и все приправил особыми травами и специями, которые были предметом его гордости. Дедушка потерял двух супругов, казненных государством; но — вот он, как ни в чем не бывало, раскрасневшись, пыхтел и отдувался, хлопоча на кухне и распекая своих слуг. Никто бы не подумал, что в его жизни произошла такая трагедия. Стану ли я когда-нибудь таким же? Нет, дедушка никогда не знал той любви, которую испытал я. Тогда же и было решено, что я отправлюсь с Сокджином и Намджуном в их усадьбу. Я оставался ко всему равнодушным. Мне было все равно, поеду ли я в Пусан или останусь в монастыре. Я хотел бы остаться из-за папы. С другой стороны, я думал, как будет хорошо не видеть так часто Пак Чжун и покинуть места, с которыми связано так много горьких воспоминаний. Но я вернусь через месяц-другой — обещал я себе. Наше путешествие было долгим и утомительным, и к тому времени, когда мы добрались до Кёнбоккун, радостных мыслей у меня совсем не осталось. Мне думается, с того момента, как моему взгляду впервые открылась Усадьба, я ощутил, что мрачная тень моей трагедии немного отступила от меня. Дом казался более уютным и удобным, чем монастырь, со своими стенами двухсотлетней давности, сложенными из серого камня и прелестными садами. Он был выстроен вокруг внутреннего двора, и на каждом углу возвышалось по башенке. Из окон открывался великолепный вид на Мыс и простиравшееся за ним море, и это возбудило во мне интерес. Холл был не так велик, как в монастыре, но казался более уютным, несмотря на два потайных глазка высоко в стене, сквозь которые можно было незаметно наблюдать из скрытых ниш наверху за тем, что делается внизу. Домовая капелла, сырая и темная, вызвала во мне отвращение. Ее вымощенный каменными плитами пол был истерт ногами давно умерших людей. Беспорядочно выстроенное здание простиралось скорее вширь, чем ввысь, и приличествующую замку величественность придавали ему, собственно, только те четыре башенки по углам. Мне забавно было наблюдать за Сокджином в роли хозяина замка. Замужество, разумеется, изменило его. Он светился внутренним довольством. Намджун боготворил его, а Сокджин был из тех натур, кто постоянно требует любви. Без нее он чувствовал себя несчастным. Он хотел, чтобы его любили и лелеяли больше, чем других. Ну, что же, у него были все основания быть довольным, ибо я никогда не видел, чтобы муж был так предан своему избраннику. С Сокджином я мог говорить откровенно. Я знал, что он ненавидит моего отца как никого другого на свете. Он никак не мог простить ему того, что, когда он был ребенком, он не хотел принять его в дом и делал вид, что его не существует. Ему хотелось говорить о нем, но я отказывался слушать, потому что мне самому было неясно, как к нему относиться. Я знал теперь, что он являлся не только моим отцом, но и отцом Богома, поэтому мы с Богомом не могли пожениться. Я знал теперь, что он, представляясь святым, чье появление на земле было чудом, на самом деле по ночам прокрадывался в постель Чжуна — или он в его постель? в том самом доме, где спал мой папа. И все это время Чжун притворялся папиным лучшим другом и любящим родственником. Мне думается, что папа внушил Сокджину заботу обо мне, а Сокджин всегда старался ублажить моего папу. Возможно, папочка дал Сокджину еще один совет, касающийся меня, поскольку с тех пор, как я появился в Усадьбе, Сокджин дал несколько званых обедов и приглашал на них местных жителей. Как раз на другой день после той странной встречи на Мысе, так взволновавшей меня, он сказал: — Завтра к нам ни обед пожалуют сэр Чон Хосок и его младший брат. Они наши близкие соседи. Сэр Чон — очень влиятельный человек в здешних краях. Он владелец нескольких судов, и его отец тоже занимался морской торговлей. Я пробормотал: — Это судно, которое пришло на днях… — Да, — сказал Сокджин, — это «Вздыбленный лев». Все их корабли носят имя «Львов». Есть «Старый лев», «Молодой лев». Где бы ты ни увидел «львиное» судно, можешь быть уверен, что оно принадлежит Чонам. — Я видел на Мысе человека, которого называли Чон Чонгук. — Это капитан Чон. Я с ним еще не знаком. Но, полагаю, он вернулся домой. Он был в плавании больше года. — И они придут сюда! — Намджун считает, что мы должны выказать добрососедские чувства. Их имение в двух шагах отсюда. Ты можешь видеть дом из западной башни. При первой же возможности я поднялся в западную башенку и увидел высоко на скале большой дом, обращенный к морю. «Интересно, — подумал я, — что он скажет, когда узнает, что омега, которого он оскорбил, — а я упорно считал его обращение со мной оскорбительным, — является гостем семьи Ким?» Я почти с нетерпением ждал этой встречи. Стояла осень, но валериана и гвоздики еще вовсю цвели. Лето выдалось умеренно теплое, и я гадал, какой окажется зима в Кёнбоккуне. В обратный путь до монастыря можно было двинуться только с наступлением весны. Сознание этого меня угнетало. Я стал беспокойным и раздражительным. Мне хотелось уехать домой. Мне хотелось быть с папой и вести с ним бесконечные разговоры о моих несчастьях и получать от него сочувствие. Не думаю, что я действительно желал все забыть, скорее испытывал некое наслаждение, растравляя свои раны и постоянно напоминая себе о том, чего я лишился. Но из-за того, что этот человек явится к нам на обед, я перестал думать о Богоме, точно так же, как тогда, при встрече в гавани.