пыль времени

Каждый вдох отдается болью в грудной клетке. Они живы и здоровы. Смотрят на Шиына как на зверя. Этот взгляд ему уже хорошо знаком — в нём страх путается вперемешку с жалостью. Они боятся, а он едва не захлебывается в звенящей тишине, прерываемой окриками двух школьных клерков. Где-то за их спинами ему виднеется лицо, подозрительно похожее на рожу члена законодательного собрания — небезызвестного папаши того, кому он едва не проломил башку меньше минуты назад. Шиын едва сдерживает подступающую к горлу тошноту, ощущая, как всё вокруг застилает пелена из слёз. Он никогда не обращал внимания на то, как, оказывается, громко разбивается стекло. Руку обжигает болью, но он почти этого не замечает. Хочется зажмуриться. Или заорать. На грани сознания проносится мысль о том, что разбитое им окно никогда не будет прежним — нет никакого смысла стараться склеить крупные осколки. Через них все равно вытечет вода. Ледяной ветер подует и унесет с собой пыль времени. У разбитого окна и Сухо на койке много общего. Он, казалось бы, такой цельный снаружи. Красивое и совсем незнакомое во сне лицо едва тронуто россыпью царапин и кровоподтеков. Кислородная маска кажется на нём чужеродной. Тело же — сплошная гематома, ни одного живого места. Шиын вдруг вспоминает, как пришел впервые — бабушка Сухо на короткое мгновение отогнула кромку больничного одеяла, решив поправить чуть сбившуюся больничную пижаму внука и, кажется, сразу постарела на десять лет. Он тогда немедленно отвернулся и вышел — не мог позволить себе разрыдаться в палате при пожилой женщине снова. Как маленький ребенок. Плакал ли он в детстве? Оплакивал ли он вообще когда-нибудь кого-то так горько? Шиын не знает, что говорить, да и смысла в этом уже никакого. «Мой друг умирает на больничной койке, пока Вы…». А что — они? А есть ли ему до других какое-то дело? Ему плевать, как им там будет дальше — просто не верится, что они будут продолжать жить и радоваться. Мир не остановился, не рухнул, даже не покачнулся. Ни на секунду. Для всех жизнь продолжается и никого не накажут. Почему именно с Сухо? За что? У него нет ответов. Никто не знает и никогда ему не расскажет. Может, поэтому он так их всех возненавидел. «Милашка». Похлопывания по шлему и — легкие, небрежные, почти ласковые, — по щекам. Рев двигателя, ветер в лицо, широкая спина и плечи, в которые можно уткнуться, пока Сухо разгоняется по шоссе, как в последний раз, и это не будет… странным, тревожащим, заставляющим скручиваться внутренности в тугой узел. Сухо не осудит за то, что объятия — чуть крепче необходимого при такой скорости поездки. Никто не заметит, что Шиын с заминкой и мимолетным, неосознанным чувством нежелания отпускает его талию в конце поездки, что потом долго обдумывает перед сном. «Ты пока поднимись пешком, квартира 901, а я отвезу ещё один заказ и мигом вернусь!». И он тащится на девятый этаж по лестнице с безразличным выражением лица — под конец сердце уже готово выпрыгнуть из груди, но это так удобно — это ведь легко оправдать повышенной физической нагрузкой, а не тем, как его заботливо похлопывают по плечу и как широко улыбаются перед тем, как снова запрыгнуть на свою разваливающуюся тарахтелку — и как она только ездит еще? — и умчаться с пакетом к очередному ожидающему доставки клиенту. «Спасибо за воду! Я тебе потом… три бутылки куплю!». Он, как всегда донельзя шумный, как большой и непослушный щенок, допивает остатки воды из его последней бутылки, и Шиын, наблюдая за запрокинутой головой и дергающимся кадыком, как назло, ощущает, как странно пересыхает в горле. Красивый. Какой… красивый. Он цепенеет. Хочется, чтобы Сухо или поскорее ушел, или остался на всю ночь. Он поспал бы ради такого зрелища на стуле или на полу, в котором так и не оборудовали ондоль — действительно, зачем же нужна система обогрева… Одно только это воспоминание стирает в пыль всё его самообладание. Шиын, со всей своей принципиальной нелюбовью к спорту, лишь самую малость пошатнувшейся после их совместных тренировок, поднялся бы ещё тысячу раз по этой лестнице, если бы можно было вдруг вернуться в тот день. Шиын поставил бы для него отдельный кулер у входной двери, если бы только он ещё раз вот так заехал в перерыве между работой, разбудил бы всех соседей своим дверным стуком и снова ворвался бы в его размеренную жизнь. Из груди вырывается не то мучительный стон, не то рыдание. Он не помнит, как выходит из школы. Кто-то за спиной выкрикивает страшные проклятия по его душу и клятвенно обещает ему скорый вызов родителей в школу, кто-то шепчется в ужасе, кто-то смотрит с жалостью — это, пожалуй, сейчас выводит из себя больше всего остального. Он не помнит, как добирается до больницы. Аджосси за рулем слишком поздно замечает кровь на его руках и рубашке и всю дорогу старательно игнорирует зеркало заднего вида, внутренне, должно быть, проклиная всех Богов за то, что вообще посадил этого странного, всхлипывающего и явно-сейчас-не-в-себе школьника в машину. Дрожащими пальцами Шиын отсчитывает несколько мятых купюр, очевидно, заляпывает их и виновато сует в руки водителю, после чего чудовищно, невыносимо долго открывает заднюю дверь. Ручка не поддается, и это едва ли не вызывает у него новый раунд истерики. Всё дается нечеловеческим трудом. Аджосси благоразумно молчит — небось и сам проклинает паршивую ручку. Он вспоминает, как совсем недавно они смеялись, поедая суп в больнице с Сухо — который, как обычно, огрёб в драке больше всех, — и с Ён И. Это воспоминание так внезапно, так непрошено всплывает в его черепной коробке, прежде чем пластырем с изображением резиновой уточки опуститься на его израненное сердце, на мгновение позволяя ему вдохнуть. Шиын открывает глаза и, наконец, уже менее дрожащей рукой, дверь машины, невнятно бормоча вежливые слова прощания. Ветер взъерошивает его волосы и почти обжигает мокрые от слез щеки. Душно. Как же душно. В регистратуре он едва ли может объяснить внятно, куда ему нужно попасть, беспорядочно жестикулируя и называя то свое, то его имя. Медсестра бережно, почти по-матерински берет его за руку, снова задает уточняющие вопросы, прежде чем проводить его до лифта. Ему хотелось бы поблагодарить и её, но слова не выходят из горла. Она молчит, тяжело вздыхает и смотрит с пониманием, пока двери лифта не закрываются за ним. Шиын чувствует себя бесконечно маленьким перед лицом того, с чем ему снова предстоит столкнуться, и перед входом в палату его снова потряхивает. — Ты говорил, что нужно уносить ноги, когда драка бессмысленна. Ты же… Ты же это говорил, правда? — спрашивает он шепотом. Собственный голос сейчас кажется чужим, раздающимся из-под толщи воды, хочется закрыть уши руками. Бабушка Сухо отворачивается к окну, он отмечает, как вздрагивают её плечи и отводит взгляд. Они оба — свидетели главной слабости друг друга. Его руки холодны. Он всегда казался и был таким теплым, а сейчас эти ледяные пальцы так странно, непривычно ощущаются в ладони, будто чужие, но Шиын крепко цепляется за них, как если бы таким образом можно было бы заставить его снова открыть глаза и посмотреть на него с изумлением. Он был бы рад. Он готов показаться безумцем. Неправильным, ненормальным, недостойным его дружбы. И даже если бы Сухо сейчас взглянул на него непривычно серьезно, фыркнул бы с осуждением, вырвал бы свою руку и выгнал его из палаты — даже тогда он не отпустил бы и не отступился. — Ты же говорил… Тогда почему? — снова шепчет он, опускаясь на колени перед койкой и прижимаясь к ледяной руке лбом. Так плохо сдерживаемые рыдания снова его предают — Шиын воет в больничное одеяло, пахнущее чистотой и лекарствами и едва различает чужие всхлипы. Нельзя плакать, он не должен был, это всё неправильно, это, должно быть, так неуважительно, но… Когда он затихает, теплые старческие ладони гладят его по голове в невыразимом жесте утешения. Бабушка молчит, и он не говорит ни слова, прежде чем нехотя отпустить руку Сухо, с трудом подняться и, с короткой заминкой, обнять старушку. Он никогда не любил объятия, но сейчас это кажется чем-то единственно верным. — Шиын-а… Ты сможешь сегодня ночью побыть здесь с ним? Мне нужно… оформить бумаги, — шелестит её хриплый голос, и Шиын, все ещё не готовый посмотреть ей в глаза, молча кивает. Дверь закрывается едва слышно — с тихим щелчком, отгораживающим их от целого мира. Для него это и не звук толком — скорее спусковой крючок. Шиын закрывает глаза и чувствует, как все его тело сдувается, будто воздушный шарик, а на плечи опускается груз абсолютной вины. Он падает на колени перед больничной койкой. *** Всю оставшуюся ночь он молчит. У него нет сил, часы на стене тикают оглушающе громко и в палате, кажется, страшно холодно. Он порывается встать и попросить у медсестер грелку, а ещё нужно поправить Сухо одеяло и в тумбочке лежат теплые шерстяные носки, которые связала Ён И, по её словам, со скуки. Шиын, заметив весь спектр смущения на её лице, пока она нелепо протягивала ему эти носки, клятвенно отказываясь от всех его уговоров передать их лично в руки бабушке Сухо, впервые улыбнулся после всего произошедшего — и, заметив ошеломленное выражение на её лице и слабую доверительную улыбку в ответ, едва избежал желания проломить себе башку об стену от ощущения собственной ничтожности. — Шиын-а… Всё будет в порядке, ты чего? — Ён И, кажется, всегда первой после Сухо замечала всё, что с ним творилось. Так и сейчас, уловив, как его лицо в ту же секунду потеряло все краски, она медленно шагнула вперед, глубоко вздохнула и сгребла его в объятия. — Это ведь не навсегда… — Всё в порядке, — в противовес его словам всё его тело напряжено, как натянутая струна, и Ён И шумно сглатывает от того, как это похоже на рассказы Сухо о растерянном и одиноком Шиыне, едва не забившем своего обидчика до смерти. О Шиыне, который был с ними мягким, молчаливым и нежным, умел улыбаться почти так, как улыбнулся сейчас. Ее руки дрожат — она прячет пальцы в широкие рукава нелепой кофты, прежде чем Шиын успеет заметить. — Шиын-а, если ты будешь думать только о плохом… Если будешь постоянно держать это каменное лицо и запрещать себе даже улыбку, я… Ну, я пожалуюсь Сухо, и он, когда очнется, устроит тебе взбучку… — сбивчиво бормочет она в попытке утешения. Каждое слово падает в глубокую пропасть. — Как я могу? — перебивает он её шепотом, и этот шепот — почти исповедь, потому что в эту секунду Шиыну кажется, что он только что совершил непростительный грех, за который ему никогда не будет прощения. — Ты же видела… Он умирает. Сухо умирает. Они долго стоят молча. Шиын даже не дышит — сейчас она, должно быть, единственная способна понять, что у него творится в душе. Кажется, спустя вечность он расцепляет руки и страшно жалеет обо всём этом разговоре — Ён И держится до победного, но глаза у неё покраснели, губы сжаты в тонкую линию, лишь бы не плакать. — Мне сон снился вчера. Вы во сне вдвоем уходите… Он первый, а ты — следом за ним. Шагаете в темноту, а я бегу за вами, и мне не угнаться, — признается она хрипло, сжимая кулаки. — Паршивые у тебя сны, — хмыкает Шиын в ответ, но сердце его заходится тревогой. — Поэтому ты… Если ты думаешь о чем-то плохом и хочешь уйти, то даже не смей, ясно? Я тебя из-под земли достану. Шиын хотел бы сказать: «Не думаю». Только слова застревают в горле — он обещал себе больше не лгать. Он много думал. — У тебя опять все на лице написано, Шиын-а. И… Ты знаешь, мне в уборную нужно, — выпаливает она, прежде чем он успевает сказать хоть слово. Спустя ещё одну вечность Ён И возвращается, опухшая от слёз, и вместе они сидят в тишине, прислонившись друг к другу головами, пока не заканчиваются часы приёма. Сухо бы посмеялся над всем этим, как над самой глупой шуткой — и над носками, и над тем, как Шиын — «как-можно-быть-таким-черствым-бревном», — в пресловутый очередной раз возводит бетонные стены между собой и проявлениями человеческих эмоций, и даже над их объятиями — «у-нее-хватка-как-у-медведя, раздавит и глазом моргнуть не успеешь!». Только вид слез Ён И, наверное, остановил бы бесконечный поток его дурацких шуток. «Ты бы тогда понял, какой ты придурок, раз пошёл туда без нас». На месте Шиына он нашел бы подходящие слова для её утешения. Он носил бы эти шерстяные носки и придумывал ответный подарок — не иначе, как еще одну розовую подушку-рукавичку для снов. А ещё ныл бы, что тоже хочет объятий, и извёл бы своим нытьём Шиына в могилу. Шиыну дурно от того, как рассыпаются мысли в его голове от невыносимости сослагательного наклонения, он сворачивается калачиком, прижимается щекой к ледяному полу и чувствует, что глаза всё-таки снова на мокром месте. «Как стыдно». «Пожалуйста, открой глаза». «Пожалуйста, скажи мне, как я сейчас смешон». — Я хочу всегда видеть тебя… — шепчет он. — Хочу ловить ускользающий проблеск твоей фигуры в толпе… Хочу быть рядом. Вернись ко мне, пожалуйста. *** Он молчит всю следующую неделю и следующий месяц. Он ничем не выдает себя, прячет глубину своего горя, только в квартире скапливаются пустые бутылки от соджу — Сухо бы его за это прибил. Голосовые сообщения от Ён И остаются непрослушанными — у него просто нет сил. Вся одежда висит на нем, как на страшненькой вешалке, соседская боксерская груша знатно поистрепалась, а костяшки пальцев на руке, весьма справедливо, никак не заживают. Глубоко в кухонном шкафу запрятан завернутый в тряпку крупный осколок от предпоследней тарелки, храбро павшей в ходе очередного мытья посуды — не мог уснуть, думал о нём, вот она и разлетелась на осколки. В тот вечер он ещё долго ползал по кухне, собирая их, потом пропылесосил, убеждая себя в том, что так нужно. Так делают нормальные люди. Он не понял, в какой момент перестал вообще видеть пол под своими ногами от выступивших слез, и не помнил, как лёг и уснул там же, на полу. Открыв глаза, увидел крупный осколок, случайно залетевший под кухонный шкаф. И зачем-то подобрал. Шиын старательно отодвигает от себя мысли о том, зачем он вообще хранит его — будто бы нет других, более подходящих способов… Разбитое окно, разбитое сердце — и вот, наконец, разбитая тарелка, какая ирония. А утром его будит настойчивый звонок от Ён И. Он продолжает прожигать дыру в потолке взглядом и не берет трубку до тех пор, пока не приходит ворох гневных сообщений со словами: Ён И 🐾: Тащи сюда свою задницу, придурок!!! Ён И 🐾: Он очнулся! Шиын-а, возьми трубку!!! Ён И 🐾: Клянусь, я тебе твой телефон затолкаю глубоко в… Должно быть, хорошо, что маленькое окошко уведомления не позволило ему узнать обо всех подробностях её клятвы. Шиын забывает, как вообще дышать. Сердце пропускает удар и вслед за этим он забывает, как шнуровать дурацкие кроссовки и куда подевались ключи. Перед выходом из квартиры он, задыхающийся, не знающий, куда себя деть, не забывает только об одном — осколок, вчерашней ночью переехавший из кухни к нему на прикроватную тумбочку, летит в помойное ведро. Туда же летит весь ужас, боль и страх, разделившие его жизнь на «до» и «после». Только на улице он вдруг осознает, что впервые за всё время может нормально дышать, и всё только потому, что… Сухо обманул смерть. Шиын чувствует одновременного так много невыразимого. Звук бьющегося стекла, механических часов, шум машин, ослепительный свет солнца и бешеный стук его сердца смешиваются в один сплошной ком. Ему кажется, что по пути к больнице — его он пробегает так, как никогда в жизни не бегал, словно у него за спиной вырастают крылья. Он замирает перед входом в палату — Ён И распахивает перед ним дверь и предусмотрительно отступает в сторону. Когда Шиын встречает осознанный, пытливый взгляд его проницательных глаз, он, должно быть, впервые со всей искренностью обращается к высшим силам: «Лишь бы это был не сон». *** Три месяца спустя. Солнечный свет отражается в глазах напротив с таким неземным сиянием, что Шиын жмурится от счастья и, с глубоким вздохом, собирает всю силу воли в кулак, чтобы перекатиться от этого невыносимого человека на противоположную сторону кровати. Он воздвигает между ними подушку, как последнюю линию обороны, и обреченно заявляет: — Ты долго ещё будешь меня терроризировать? — А тебя что-то смущает? — с лицом, лишенным бесстыдства возмущенно восклицает Сухо, абсолютно незаметно — по его мнению, хоть завтра в разведку подавайся, — пододвигаясь ближе к объекту своих пламенных возлияний. Выражение лица Шиына бесценно. Он уже жалеет вообще обо всем на свете — если бабушка ещё имела чувство солидарности, то Ён И оказалась для него крайне ненадежным союзником и в первые несколько дней, вволю наплакавшись и угрожая задушить в объятиях несчастного больного, во всех красках описывала, как, с чем, во сколько и по каким дням недели приходил Шиын, во что был одет, как себя вел — досье, которому обзавидовались бы спецслужбы. Такого откровенного предательства Шиын и в страшном сне себе представить не мог. … Сначала он страшился. Лицо Сухо в процессе внимательного прослушивания сумбурного перечня всех, не иначе, грехов Шиына, неуловимо менялось, а потом и вовсе ничего не выражало. Шиын, сгорая от стыда, отвернулся и вылетел из палаты раньше, чем успел бы заметить, как дрогнул и пополз вверх уголок чужих потрескавшихся губ в мимолетной улыбке. В первую неделю они толком об этом и не поговорили — и Шиын с облегчением подумал, что его неожиданно благоразумный друг не придал всему этому большого значения. Идиот. Одним единственным словом можно было описать те воздушные замки беззаботной повседневной жизни, которые он себе настроил, потому что Сухо после выписки превратился в абсолютно невыносимого, убийственно вредного и чрезмерно тактильного большого… щеночка. Если он был в квартире Шиына, его треп невозможно было остановить. Он как будто бы не мог наговориться за всё то время, что вынужденно молчал. Если же его не было у Шиына, он писал сообщения вообще не переставая. Сухо 🐶: Сегодня с Ён И едим самгепсаль. Сухо 🐶: Тут так вкусно пахнет! Сухо 🐶: Девчонки за соседним столиком строят мне глазки. Их можно понять. Сухо 🐶: Ты спишь? Сухо 🐶: Чего молчишь? ㅠㅠ Сухо 🐶: Как можно игнорировать человека, который чуть не помер? ㅠㅠ Сухо 🐶: Спи ㅠㅠ Шиын ✏️: Ешь молча уже. Ты меня скоро с ума сведешь. Сухо 🐶: Хочешь, я приеду? Шиын ✏️: Не хочу. Сухо 🐶: Выезжаю ^^ Сухо 🐶: Если ты не откроешь дверь, помни, кто оставил ключи от квартиры у моей бабушки! Шиын ✏️: Я уже пододвинул к ней комод. Попытки взлома бесполезны. И после этого всё пошло наперекосяк. Шиын в тот день был уставшим настолько, что, прежде чем ходячее бедствие успело перешагнуть порог его квартиры, заведомо подготовил пламенную тираду о необходимости уважения к чужому личному пространству, и только блестящие глаза и румяные щеки полностью лишили его дара речи. В коридоре сразу стало как-то тесно. И как назло форточка тоже была закрыта — может, оттого щеки Шиына тоже загорелись, а губы внезапно пересохли. — Ты… пил, что ли? — опасливо уточняет он, заблаговременно делая шаг назад. — Я что, на придурка похож? — Сухо скидывает кроссовки и переступает порог, оглядывая его с любопытством, но что-то в нём все равно… совсем не такое, как обычно. «Подозрительно молчалив». И отчего-то приближается, возвышаясь в его крохотной прихожей. Он изрядно похудел за проведенное в больнице время, но это лишь добавило Шиыну поводов для ночей, в которые он не мог сомкнуть глаз, и походов в душ, длившихся чуть дольше и… чего греха таить, громче обычного. Непрошеные мысли так и лезут в голову, и Шиыну уже ничего не остается, кроме как уставиться в пол с надеждой не разбудить лихо, пока оно так тихо. «Черт…». Когда в его поле зрения показываются белые носки, а сам Сухо склоняется чуть ниже, Шиын понимает, что пропал. Он шумно сглатывает и, задрав голову, невозмутимо спрашивает: — Что? — Ты так долго сдерживался, Шиын-а… Не устал ещё? — подначивает Сухо с видом святой невинности и, будто назло, закусывает пухлую нижнюю губу так, что у Шиына неконтролируемо дергается бровь. — Я… Чего тебе там Ён И наболтала? — он берет себя в руки, надеясь, что стук его сердца не оглушает их обоих. Улыбается в ответ спокойной дежурной улыбкой, в мыслях взывая ко всем предкам, потому что от такого Сухо у него натуральная дрожь в коленях. Он отводит взгляд, а затем отворачивается, собираясь пригласить его на кухню, и это… фатальная ошибка. — Шиын-а… — низкий шепот Сухо заставляет его замереть. Теплые руки обхватывают его со спины, горячее дыхание обжигает его ухо, и Шиын думает, что неплохо было бы сейчас потерять сознание, как невинная барышня. Руки Сухо чуть разжимают хватку, и он ощущает, как его… Исследуют. Прислушиваются к его дыханию, несмело гладят по талии, следят за каждым движением — и Шиын не двигается, потому что в противном случае… — Спасибо, что был рядом. Когда я открыл глаза, а тебя не было, я вдруг подумал, что больше тебе не нужен. А потом Ён И все рассказала и я понял… — Дурак, — хмыкает в ответ Шиын, но в груди расплывается тепло. Одному дьяволу известно, сколько выдержки ему сейчас требуется, чтобы держать лицо и делать вид, что его не смущают ни объятия, ни поглаживания. Как будто это нормальные дружеские жесты и ничего не происходит. Может, так оно и есть. — Что ты там понял? Он поворачивается к нему, наивно рассчитывая на продолжение откровений, но стоит только взглянуть на Сухо, и Шиын понимает, что его только что обманули. Совсем как слепого котенка. Лицо Сухо совсем не ласково, и смотрит он непривычно остро — взгляд в противовес словам оказывается неожиданно жестким. Властный, напряженный, и, кажется, взбешенный — таким он видел Сухо только в драках и вот… сейчас. Резкая смена обстановки и настроения ошарашивает и — признается себе Шиын, — будоражит одновременно. — Наконец-то смотришь в глаза. Понял, что ты избегаешь меня, — констатирует Сухо, сокращая дистанцию. Его пальцы снова сжимают талию мертвой хваткой — завтра, должно быть, синяки останутся. Шиын возмущенно шипит, упираясь в его запястья, но тот игнорирует, требовательно глядя в глаза. — Почему? «Когда это ты научился играть в такие игры, Сухо?». — О чем ты? — Скажешь, я не прав? — Убери руки, — стараясь придать голосу безразличия говорит он, не подтверждая и не опровергая обвинение, потому что Сухо прав. Шиын не может его не избегать, потому что рядом с ним всё внутри переворачивается, заставляя задаваться вопросами о собственной адекватности. Он сходит с ума, представляя его в разных… обстоятельствах. Шиын чувствует, что предает их дружбу каждый раз, когда обнимает чуть крепче, шутит чуть острее и смотрит чуть пристальнее обычного. И вместе с тем признаться в этом? Да ни за что! Когда Сухо был без сознания, это представлялось ему гораздо более легким. Шиыну казалось, что он никогда не отступится от своего, но камень вины и стыда, легший на его плечи в момент, когда они впервые столкнулись глазами после его пробуждения, был просто неподъемным. — Хорошо. Как скажешь. Сухо сдается без боя. Он отпускает, но не отодвигается, и Шиын чувствует, что вся эта ситуация… становится ещё более странной. Он уже собирается задать вопрос, когда Сухо вдруг широко улыбается, смотрит на него с вызовом и… — Только я не говорил, что меня это устраивает, Шиын-а. Чужие губы накрывают его и втягивают в беспощадный поцелуй. Так жадно и мучительно сладко, что Шиын против своей воли от неожиданности отвечает, тянется за ним и позволяет себе прикрыть глаза в удовольствии. Это предел его фантазий и ласка, которой он никогда не знал. Земля уходит из-под его ног, он падает в невесомость, задыхается и ныряет с головой вновь. Нужно оттолкнуть. Оправдаться, списать всё на неудачно развернувшуюся шутку или плохой день, вытолкать его из квартиры, а потом уже придумывать достойные объяснения, но… Он не может оторваться и вытянуть себя в спасительную реальность. Всё его тело накрывают волны удовольствия и стыда. Руки гладят чужие плечи и сильную шею — они выдают его с головой, умоляют о большем, притягивают Сухо так близко, как только возможно. Когда его со стоном вдавливают в стену всем телом, он спиной задевает выключатель. Коридор погружается в темноту, обостряя все ощущения, а руки Сухо, кажется, оказываются везде, и Шиын рассыпается на ощущения, звуки и прикосновения — ему хорошо, жарко, душно. Спина покрывается потом и он припадает губами к бледной шее, закрепляя на ней укус и получая в награду хриплый стон, заставляющий все его тело выгнуться дугой от возбуждения. — Шиын-а… Будь моим, — слышится шепот, и Шиын не уверен, действительно ли эти слова прозвучали, или стали плодом его больного воображения. Пальцы Сухо оглаживают внутреннюю сторону его бедер, он запрокидывает голову и ударяется об стену, шипит и стонет в поцелуй, впиваясь пальцами в чужие плечи, открывает беззащитную шею… Проходит не то несколько мгновений, не то целая вечность, прежде чем Сухо ощутимо прикусывает его нижнюю губу, и Шиын приходит в себя. Это белый флаг для всех его попыток держать нейтралитет. «Твою мать». Нечеловеческие усилия позволяют ему панически заколотить по чужой груди и разорвать поцелуй. Он отшатывается, снова ударяется головой о стену, смотрит с неверием, потирает ладонью рот и почему-то… Ему становится обидно. Лицо Сухо в темноте абсолютно нечитаемо, он тяжело дышит, его волосы взъерошены, а шея влажно блестит в лунном свете, и даже так — сердце Шиына замирает, прежде чем пуститься в бешеный пляс и заставить владельца высказать всё, что он думает. — Проверял меня? Или тебе даже проверять не надо было? — его голос дрожит и Шиын с радостью бы сбежал, не будь это его квартирой. Он чувствует, как напряжение снова захватывает все его тело. — Доволен? Проваливай. Сухо проверял, оценивал, позволил не просто поцеловать себя, но и всё остальное — для чего? Ничего просто так не бывает. По крайней мере, не в жизни Шиына. Это не могло быть простым жестом искренности — в его голове Сухо, красивый и популярный у девушек, — и поцелуи с ним, его прикосновения, взгляды… Абсолютно не совместимы. Всё это попросту не складывается в единую картину. Он вырос из детских сказок с первым же подзатыльником от отца. Поспорили с Ён И? Захотел потешить самолюбие? Что? — Ты мне нравишься, придурок. Мне всегда казалось, что ты такой умный, а у тебя абсолютно дырявая голова, — ворчит Сухо, делает шаг вперед так, что лунный свет очерчивает его силуэт, и в полумраке его лицо светится волнением, тревогой, обожанием, затаенной надеждой и необъяснимым ожиданием. Его сердце совершает кульбит от одного этого взгляда. Шрамы затягиваются, и Шиын снова чувствует безмятежность. Шиын не может заставить его ждать слишком долго. Он и так, кажется, прождал его целую вечность. Он делает шаг вперед с закрытыми глазами. Теплые руки встречают его, словно родной дом, которого у него так долго не было. — Будешь, Шиын-а? — А? — Моим. Впрочем, можешь не отвечать. Ты и так – мой, — победоносно шепчет Сухо, обнимая его крепче. *** После этого в его жизни вообще не было ни минуты покоя. Вот и сейчас, проигнорировав подушку, последнюю стену его крепости, тёплые поцелуи осыпают его щеки, а шершавые пальцы зарываются в волосы, гладят по щекам и заправляют выбившиеся из подобия прически прядки за уши. И это так хорошо. И так правильно. — Ты долго ещё будешь упрямиться? — бурчит Сухо, налегая на него всем телом. Отъелся-таки на бабушкиных кимпабах! Шиын стучит по его предплечьям, спихивая с себя этого тяжелого… медвежонка. — Мы обязаны сходить на двойное свидание, иначе Ён И проест нам обоим мозг! — Сдаюсь, — обреченно пыхтит Шиын, разводя руки в стороны под тяжестью своей неподъемной, во всех смыслах этого слова, ноши. Он оставляет крошечный поцелуй на кончике чужого носа и откидывается на подушки, закрывая глаза. Пробегающий луч солнца, кажется, смущается их объятий и прячется за облаками — за окном становится пасмурно и дождливо, но в душе у него расцветает весна. Время стирает в пыль все плохие и хорошие воспоминания. Пусть так. Шиын согласен забыться или быть забытым другими полностью, если тепло этих объятий не угаснет. — Шиын-а… Я голоден, — бархатно шепчет Сухо, прижимаясь к нему лбом. Его дыхание щекочет, а руки проникают под футболку, по-хозяйски оглаживая талию и посылая волну мурашек по всему телу. — Давно не кормлен? Ведешь себя, как бордельный житель, — небрежно бросает Шиын, наивно пытаясь скрыть предательскую реакцию своего организма. Сухо раскусывает его моментально, забираясь сверху всем телом, и ласково щипает за талию, кончиком носа проходится по чужому краснеющему от смущения уху, очевидно, собираясь сегодня от души достать хозяина своего сердца. — Я — твой при жизни, а в смерти буду принадлежащим тебе призраком, — шепотом с намеком на величие произносит он вычитанную в какой-то неприличной и вместе с тем смертельно скучной книжке фразу, и Шиын аккуратно толкает его в бок, весело парируя: — Не знаю, где ты прочитал эту хрень, но из тебя пока получается только очень плохой философ. Поставь чайник, будь добр.