***
В следующий раз вместо того, чтобы снова расположиться по другую сторону костра от Сугимото, Огата сел чуть ближе, чтобы ничего не мешало обзору. Со стороны в этом не было ничего особенного. Просто ночи прохладные. Костёр быстро выгорает. А чем ближе к другим людям, тем теплее. Сугимото этот манёвр не оценил. Его терпения хватило на полчаса безуспешных попыток уснуть, после чего он едва слышно выругался и встретился с Огатой взглядом. — Ты опять это делаешь? — Делаю что? — Смотришь! — стоило ему заговорить громче, как Асирпа завозилась, и Сугимото, покосившись на неё, тут же перешёл на свистящий шёпот: — Говорил же тебе перестать. — Я ничего не делаю, — в противовес закипающему собеседнику Огата был предельно спокоен. — Не брожу вокруг. Не шумлю. И не пытаюсь перебудить остальных, — на последней фразе он посмотрел на Сугимото особенно многозначительно, от чего тот прикусил губу и заткнулся. Наблюдать за тем, как он ещё с час неуютно ворочался, порой озираясь и неслышно чертыхаясь, было весьма занимательно. Ещё через день Огата сел в каком-то метре от Сугимото. И уже даже не притворялся, будто вдумчиво наблюдает за вылетающими из костра искрами. В этот раз реакция была бурной, но молчаливой: Сугимото отворачивался, натягивал фуражку на самые глаза и даже один раз попробовал спрятать голову под вещевой мешок, при этом ударившись затылком о землю, что заставило Огату невольно хмыкнуть. К этому можно было пристраститься. Какое-то извращённое удовольствие было в том, чтобы одним только фактом своего молчаливого, но внимательного присутствия лишать другого человека сна. Это ощущалось как пытка, которую Сугимото по большей части вершил сам над собой, от Огаты требовалось лишь не смыкать глаз и продолжать смотреть. Это ощущалось как власть. На четвёртый день, увидев, что Огата опять устраивается рядом — ещё ближе, чем раньше — Сугимото, тихо взвыв, перетащил лежанку на другое место. Асирпа наградила его недоуменным взглядом, Шираиши опасливо поинтересовался, не сел ли тот в муравьиную кучу. Сугимото лишь отмахнулся: три беспокойные ночи не пошли ему на пользу. Огата молча наблюдал, как он укладывается, и, стоило ему наконец успокоиться, неслышно подобрался ближе. Он знал, что в какой-то момент Сугимото не выдержит и проверит, смотрят ли на него, как раньше. И, когда он действительно открыл глаза, то вздрогнул, словно увидел перед собой привидение. Помотал головой, зажмурился, а когда снова открыл, то стиснул зубы, чтобы не выругаться: Огата сидел теперь так близко, что мог бы протянуть руку и дотронуться до него. Словно бы всегда тут и сидел. И, конечно же, в упор смотрел на Сугимото. Эта ночь обошлась им по меньшей мере в четыре бессонных часа. На следующее утро Сугимото выглядел разбитым. Огрызался на неудачные шутки Шираиши, невпопад кивал, слушая Асирпу, и то и дело бросал на Огату взгляды, полные ненависти. Что не помешало тому вечером снова занять облюбованное место подле него. В этот момент внутри у Сугимото что-то наконец щёлкнуло, и он, порывисто поднявшись, схватил Огату за ворот плаща и тряхнул, прорычав: — Какого хера тебе от меня надо?! — А, Суги-чан? — в порядке исключения, в этот раз Шираиши ещё не успел заснуть. — Ты чего это? — Да. Чего это ты, Сугимото? — не разрывая зрительного контакта, Огата изобразил на лице примирительную улыбку так фальшиво, что её можно было счесть лишь за издёвку. — Я же ничего не сделал. — Ты делаешь, ублюдок, ты прямо сейчас это делаешь! — сквозь зубы ответил тот, не ослабляя хватки. — Чего ты добиваешься? — Я всего лишь убиваю время, пока не могу уснуть, — и ведь ему даже не потребовалось лгать. — Что он делает, Сугимото? — сонно подала голос Асирпа, садясь и протирая глаза. На лице Шираиши читался тот же вопрос. Огата смотрел на Сугимото с лёгким превосходством, которое в полутьме было заметно только тому, кому и было предназначено. «Пожалуешься им? И что ты скажешь? Что я на тебя смотрю? Просто смотрю — и больше ничего не делаю, и от этого ты, как перепуганный мальчишка, не можешь спать уже какую ночь подряд. Так ты скажешь им? Чтобы они повертели пальцем у виска и сказали, что ты слишком впечатлительный? Чтобы Шираиши потом ещё с месяц припоминал это, а Асирпа в очередной раз разочаровалась в тебе?» Словно прочтя его мысли, Сугимото бессильно простонал и отпустил. — Ничего он не делает, — бросил, заваливаясь на бок. Огата смотрел на него всю ночь, пока усталость не начала всё-таки брать своё. Сугимото из них двоих сдался первым. Он лежал так близко, что было видно, как вздымается от дыхания его грудь. Так близко, что Огата мог рассмотреть в мельчайших подробностях шрам на его лице и очертания кадыка на шее. Так близко, что можно было одним взмахом штыка перерезать горло. Украсть пресловутое бессмертие, даже не стараясь. Ещё одна заманчивая грань той власти, которую Огата для себя недавно открыл.***
Огата не боялся получить по морде. Более того, он был уверен, что рано или поздно это произойдёт — когда Сугимото вымотается настолько, что его не будут сдерживать ни осуждение спутников, ни отсутствие объективной причины поколотить ночного сталкера. Огате было любопытно, как далеко он сможет зайти прежде, чем ему дадут отпор. Как далеко он сможет отодвинуть рамки дозволенного, вторгаясь в чужое личное пространство. Как далеко распространяется его власть. К концу недели он стал подкрадываться к Сугимото почти вплотную. Тот играл желваками, отворачивался, жмурился и шумно выдыхал через нос, но не мог успокоиться под чужим пристальным взглядом. Порой его охватывала нервная, будто бы судорожная дрожь, и тогда Сугимото обхватывал себя руками, а его дыхание становилось глубже. Так проходили часы, и только когда он, полностью вымотанный нервно и физически, проваливался в дремоту, Огата позволял себе сомкнуть веки, горевшие от недостатка сна. Естественная бессонница превратилась в болезненную депривацию; по утрам внимание рассеивалось, а в голове плыл туман, но это стоило того. Видеть, как у Сугимото дёргается глаз и винтовка выскальзывает из рук, стоило любых временных неудобств, которыми Огата привык пренебрегать. В очередную ночь он снова, шаг за шагом, подсел к Сугимото непозволительно, бесцеремонно близко — так близко, как даже молодые супруги не спят. Подумав, прилёг, положив под голову сложенные ладони — теперь его голова была прямо напротив лица Сугимото и, кажется, тот мог чувствовать щекой дыхание Огаты. В ответ он не смотрел: выше его сил было открыть слипающиеся глаза. И все равно, зная, что на него смотрят, кривил губы и хмурился, а один раз, когда Огата нарочно сдул торчащую прядь с его виска, Сугимото передёрнуло и он сделал жалкую попытку отодвинуться, окончившуюся провалом. После этого он надолго затих. Видимо, неделя лишения сна окончательно его доконала, и он попросту вырубился. Огату это порядком разочаровало: развлечение теряло смысл, если его подопытная мышка никак не реагировала. Впрочем, быть может, ему самому не повредит прерваться хотя бы на одну ночь. Он уже был готов подняться и уйти спать поодаль, как вдруг Сугимото снова зашевелился. Огата замер, ликуя: всё-таки пытка продолжалась, а значит, не время оставлять свой пост. Однако, повернувшись, Сугимото что-то неразборчиво пробормотал и вдруг сгрёб его в охапку, крепко прижимая к себе прежде, чем тот успел опомниться. И после этого опять засопел, уткнувшись в чужое плечо. В первую секунду Огата опешил. Потом понял, что угодил в ловушку: он видел, как засыпающий Сугимото проделывает нечто подобное, но никогда бы не подумал, что рискует угодить в этот захват сам. Попытался вырваться, но тщетно: объятия у Сугимото были медвежьи, а во сне ему было плевать на трепыхания своей жертвы. Мелькнула мысль крикнуть ему на ухо, чтобы разбудить или хотя бы заставить хоть на секунду разжать руки, но вместо этого Огата стиснул губы в тонкую линию: он не хотел, чтобы Сугимото проснулся сейчас. И уж тем более чтобы проснулись другие и застали их в таком положении. Вся соль ночных бдений была в том, чтобы не привлекать внимания. Оставаться в зоне формальной нормы, в то время как Сугимото начал бы походить в глазах окружающих на сумасшедшего. Нужно было просто подождать. Рано или поздно хватка Сугимото ослабнет, и тогда Огата выскользнет на волю. Оставалась малость — не уснуть до этого момента. Не так уж сложно. Он повернулся, насколько позволял капкан чужих рук. Так удобнее, не приходится изгибать спину — утром всё равно будет ломить, так её стиснули — и голову можно положить на мешок рядом с чужой. От подстилки — горьковатый запах хвои, волосы Сугимото лезли в глаза и в нос, но его дыхание, пробравшееся под плащ, тёплое на шее, и сам он тёплый, как угли костра, и руки у него тёплые, пальцы так глубоко впились словно бы решили пересчитать все рёбра, зачем ему вовсе было хватать кого-то, может правда как перепуганный мальчишка спросонья он ищет мать или отца, ищет тепло тепло так тепло возле матери никогда не тепло даже когда горит очаг и она совсем близко поёт спокойных снов тепло в ветвях шумит спокойных снов дышит близко тепло Огата прикусил щёку с внутренней стороны и с усилием разлепил глаза. Сложно. Чертовски сложно не уснуть, когда так тепло и уютно. Уютно в руках Сугимото, которого он доводил до ручки всю последнюю неделю — кто бы мог подумать. Уютно. Слово ещё такое. Маленькое, ёмкое, тёплое. Как свернувшийся клубком котёнок, чёрненький, такие, говорят, отпугивают беды и болезни, но всё это конечно глупые суеверия, в них верят только такие доверчивые как Сугимото, он выглядит как мальчишка у которого когда-то был кот, может он и с ним спал в обнимку клубком коты всегда спят клубком чтобы было тепло клубком сугимото тепло клубком спят тепло клубком тел ком Холодно. Мокро. Сугимото едва слышно всхлипнул, и Огата, зацепившись за этот звук, вынырнул из накрывающей его дрёмы. Понял: холодно и мокро ему от чужих слёз, которые впитывались в ткань плаща и размазывались по шее в том месте, где в него уткнулся лицом Сугимото. Тот порой вздрагивал, но не отпускал. Двинувшись, Огата смог чуть сместиться — теперь мокро было на лице. Мокро, но уже тепло, потому что слёзы Сугимото не успевали остыть. Ведомый бессознательным порывом, Огата облизнулся. Кто сказал, что слёзы солёные? Нет у них вкуса. Может, лишь лёгкая горечь, но это скорее от хвои, на которой они с Сугимото лежали. Нет вкуса, но по языку разливалось тёплое, приятное чувство, стекая по венам к груди и ниже, согревая и будоража. У кого есть столько власти, чтобы видеть Сугимото таким? Кому ещё он намеренно ли, по неосторожности или принуждению являлся настолько беспомощным и уязвимым? Кто ещё пробовал слёзы Бессмертного, пускай они и совершенно безвкусны? Огата прижался к нему ещё ближе, чутко ловя каждый момент, когда чужое тело содрогалось от беззвучных рыданий. Интересно, что такого могло ему присниться, что Сугимото так расклеился? С фронта можно вынести много воспоминаний, которые ломали по ночам и держали бессонным получше, чем обычное упрямство тела. Поля сражений не самое приятное зрелище, но человек ко всему привыкает, и уж чего Сугимото никогда не чувствовал, так это боли, от ранений он словно зверь ещё больше приходил в ярость, другое дело боль чужая может это был один из фронтовых товарищей старый друг умирал от ранений и его держали в руках на поле сражения прижимали ближе плакали на поле сражения ночью близко обнимали говорили брат ты не такой Волна липкого омерзения прокатилась по всему телу Огаты. Внутри всё перекрутилось, затошнило; стиснув зубы, он резко рванулся, отталкивая тело, лежавшее рядом. Он хотел оказаться от него как можно дальше, дальше, дальше, чтобы не было объятий, не было тепла, не было не было не было никакого тела. Он извернулся, принялся рвать пуговицы и наконец оказался на свободе, оставив телу в награду свой плащ, который тут же прижали ближе, пряча в нём мокрое от слёз лицо. Дальше, дальше — во тьму, в лес, где весна растопила ещё не весь снег. Огата, упав на колени, запустил в него, грязный и холодный, руки, и принялся тереть — колючие крупицы драли кожу и отнимали тепло. Лицу стало снова холодно, и он зачерпнул ещё — смыть эти слёзы, смыть любые их признаки, смыть всё, что только что произошло. И он тёр до тех пор, пока его пальцы не потеряли всякую чувствительность.***
— Что, неужели наконец перебесился? На Сугимото подняли взгляд. Сквозь костёр черты лица у того были нечёткими, плывущими в дрожании прогретого воздуха, но даже так было видно, с каким изумлением изогнулась его бровь. Ему не ответили. Скептически хмыкнув, Сугимото повернулся на бок, но хватило его буквально на несколько минут. Однако, обернувшись, он обнаружил, что по ту сторону костра ничего не изменилось. Пустой взгляд следил за танцем языков огня и, казалось, совершенно забыл о том, что существуют ещё какие-то люди. — А я уж начал привыкать, — Сугимото иронично хмыкнул. Снова не получив никакого ответа, осведомился: — Пришибленный ты какой-то. Съел чего-то не того? Очевидно, он ничего не помнил. Ну конечно же. Он спал. С чего бы ему знать, что на самом деле произошло прошлой ночью? Это и к лучшему. Никто не должен об этом знать. Никто не должен знать о том, что потерять власть над собой можно из-за такой мелочи. Больше этого не повторится. К спящему Сугимото больше не приблизятся и на пушечный выстрел. Или по крайней мере удостоверятся, что их разделяет хотя бы костёр. — Ладно, молчи, — проворчал Сугимото, снова ложась. Повертелся и вдруг выдал: — Тебя не поймёшь. То пялишься, то молчишь как русский партизан, то укрываешь плащом зачем-то. Плащ поправили, кутаясь сильнее. Сугимото так и не спросил утром, почему он проснулся в обнимку с чужой вещью. Уже уяснил, что нормального ответа он не добьётся, поэтому и рассудил всё сам. Это и к лучшему. Всё равно больше этого не повторится. — Такое чувство, что прошлой ночью по мне не иначе как тануки топтались, — тем временем Сугимото всё не умолкал — вот ведь разобрало его на пространные размышления вслух. — Все бока в синяках. Мог бы и отпугнуть их, раз не спишь всё равно. Хотя не удивлюсь, что ты их ещё и подбадривал, — он фыркнул и потёр ушибленное место. — Сам хоть не замёрз без плаща вчера? А, чего я только спрашиваю, — сам себя оборвал и, натянув фуражку на глаза, откинулся на мешок-подушку. С минуту на него продолжали смотреть, а затем отвели взгляд. Без плаща не было холодно. Без Сугимото не было тепло. Это и к лучшему.