КУРОО
У Куроо Тецуро совсем нет причин думать, что он сходит с ума. Но от стресса он всерьез увлекся эзотерикой и мечтает встречаться с другом детства, и оба этих явления, по его сугубо личным ощущениям, медленно сводят с ума. А если вспомнить, что это последний год в его школьной волейбольной команде, в этом городе и с Кенмой под боком, то причин, чтоб начать сомневаться в себе и ясности своего сознания, накапливается куда больше, чем две. Взрослая жизнь и год перед ней — это чистейший естественный отбор, после которого выживают или остаются адекватными только сильнейшие. И если раньше не было причин бояться новой ответственности, сваливающейся на твои плечи, когда ты едва оперившимся птенцом выпрыгиваешь из родительского гнезда, то в момент, когда эта самая взрослая жизнь, похожая на огромный и темный океан, разливается около твоего порога, ты в этом океане мгновенно становишься всего лишь маленьким человечком без плота, запутавшимся, незнающим куда грести, без возможности противостоять дикой стихии, которая безжалостно смывает последнюю опору из-под твоих ног, вырывает ее у тебя из рук, теперь ты волен плыть туда, куда сможешь. Или не плыть, тут уж как у кого пойдет. Слово «взрослый» в целом звучит ужасно: оно такое безапелляционно серьезное и безвозвратно безнадежное. Оно похоже на отрезание руки кухонным ножом без анестезии: мерзко резкое и болезненное, а изуродованная конечность во всем этом сравнении выступает как что-то неизбежное и неизменное, ведь отрезанные по плечо руки еще не научились пришивать обратно. Возможно, к тому моменту, как Куроо перестанет быть взрослым (после смерти), они и научатся это делать (хотелось бы, чтоб умели еще до этого), но он этого всего уже не успеет увидеть. Любовь же к Кенме во всей этой ситуации является как допингом, постоянно побуждающим его не унывать, так и дозой таблеток, количество которых явно превышает все допустимые нормы, а это является прямым путем к летальному исходу, перед этим сопровождающимся долгими муками, а после полом, покрытым блевотиной. Но, на самом деле, это не так страшно и угнетающе, как мысли о будущем, ведь с чувствами можно ужиться и примириться, тем более, когда они сидят в твоей голове уже очень долгое время, не думая уходить или хотя бы платить аренду за постоянное пребывание в его черепной коробке. Они сопровождают его днем и ночью, когда он ест, учится, играет в волейбол, тренируется с Кенмой, едет в вагоне метро рядом с Кенмой, сидит на полу рядом с Кенмой, валяется на полу в комнате Кенмы, лежит на футоне в летнем лагере рядом с Кенмой… Именно постоянство Кенмы, вечно находящегося на расстоянии меньше вытянутой руки, а следовательно, и присутствие возможности ощущать и видеть его рядом, знать его и говорить с ним, делает эти навязчивые мысли его вечными спутниками, ведь покуда они оба будут живы, Куроо уж точно не сможет выкинуть настолько обширную часть его жизни (пусть Кенма в жизни довольно маленький, в голове Тецуро он успешно компенсирует свою компактность, развалившись там, как кот на подоконнике, вытеснивший все цветочные горшки-мысли с его гладкого мозга-подоконника, на поверхности которого осталась одна единственная извилина, с которой он лениво играет своими когтистыми лапками). В конечном счете, все эти взрослые жизни с их страхами и эти Кенмы с их лапками послужили возникновению абсолютно нового явления его жизни — магическому мышлению. Каждый по-разному находит способы самоутешения при столкновении с трудностями, одномоментно навалившимися грудой камней прямо ему на голову, раздрабливая череп на кучу мелких частичек. И если еще год назад ты смеялся, видя расклады таро в Интернете, то после того, как твоя собственная уверенность едва стоит на ногах, неловко пошатываясь и подпирая собой стену, все твое естество взывает к вещам, необъяснимым с научной точки зрения. И пусть Бога Куроо так и не смог осмыслить (но это пока, ведь мир так стремительно меняется, что и дорога в храм скоро станет знакомой и родной), но поверить в гадания женщин, жгущих благовония и носящих кучу колец на всех своих пальцах, в общем и целом выглядящих и ведущих себя, как стереотипные ведьмы из старых фильмов, ему оказалось куда проще, чем он рассчитывал. Они и судьбу изменить пообещают и что делать со своим будущим подскажут. Как бы прискорбно ни звучало, но это была именно та стена, ставшая опорой его собственной уверенности, ведь, зная заранее, как поступить, он больше не боялся облажаться, например, проиграть свою жопу в казино и уехать отсиживаться на нарах, потому что в стране, где живут по шариату, куда он случайно попал, сев не на тот самолет, нельзя играть в азартные игры. И пусть все эти суеверия делали его ментально похожим на уставшую от жизни женщину за сорок, которой только и остается, что вверить свою жизнь в руки администраторам сайта «Ясновидящая. Предоставляю все виды магических услуг», за что он больше не мог их осуждать, потому как сам погряз в этом дерьме по уши, а ведь он даже не женщина, и ему еще далеко до сорока. Но он и из этого способен выжать максимум пользы, несмотря на наличие шанса показаться сумасшедшим, ведь в их игре-стратегии, где Кенма — неприступная крепость, а он — нападающее войско, на войне, несуществующей за пределами его головы, все средства хороши. Вот и сейчас Кенма находится в неразрывной досягаемости от плеча Куроо: свернулся весь, съежился и уткнулся носом в телефон, завесившись волосами, как непропускающими свет шторами, от внешнего мира. Если честно, эта его привычка становится совершенно бесполезной в этом катящемся по вечернему Токио полупустом (временное явление) вагоне, в котором связи с миром тоже не то чтобы много, как и в лицах людей, наполняющих его и понуро уставившихся куда-то в глубину своих собственных тяжелых дум. Все тут сидят какие-то скрюченные и кислые. Вместе с Кенмой они и сами-то не особо свежие после школы и тренировки. Похожи на залежавшиеся и размякшие на солнце овощи, и Куроо думает, что именно сейчас можно хоть и не выйти из шкафа, но выйти из созвона с рандомной девушкой из Интернета, которой ты заплатил свои кровные за расклад на будущую специальность, чтобы гордо продемонстрировать экран телефона, на котором красуются карты, выложенные в своем особом порядке: «Смотри вот, я теперь таким занимаюсь, да. Ты же не перестанешь теперь со мной общаться? А еще я, кажется, влюблен тебя, но пока мы это опустим». И, в конце концов, что плохого в том, что он просто пробует что-то новое? Конечно, он дает себе отчет и точно не будет начинать верить в знаки зодиака, или делать чью-то натальную карту (он думает об этом чаще, чем дышит, и также часто и успешно отгоняет эту мысль в самые дальние углы своего разума). У него же своя голова на плечах, он же просто проверяет, к тому же у него есть четкий план. — Хочешь, я погадаю тебе? — невозмутимо и невзначай бросает Куроо, будто это совершенно нормальное дело, которое они практикуют каждый день. Если сделать вид, что все так и должно быть, то прокатит что угодно. Главное сделать вид, что все в норме. Кенма непонимающе смотрит в ответ, от чего сердце Тецуро совершает новые и новые кульбиты, словно на энергии от этого взгляда можно сделать свою версию вечного двигателя: Кенма растерянно смотрит снизу вверх, слегка приподняв брови, что делает его лицо милым и таким по-доброму наивным, а в ответ этому его растерянному взгляду сердце начинает отплясывать дикие танцы, грозясь оторваться от сосудов, держащих его внутри грудной клетки, и выскочить наружу, сиганув из окна поезда, чтоб улететь в огни вечернего города и потеряться среди людей и высоких домов. Потом оно, конечно же, вернется назад, а Кенма вновь посмотрит снизу вверх растерянно, и этот процесс снова повторится, продолжаясь бесконечно, пока вселенная не решит схлопнуться. — Тебе так сильно мячом прилетело? — он продолжает смотреть, поставив игру на паузу, так долго, что Куроо точно видит, как слабая тень беспокойства медленно тонет в глубине карих глаз, но вместе с ним глыба непонимания всплывает вверх, оставаясь лежать огромным айсбергом на поверхности ржавого моря его глаз, сияющих закатным солнцем. Молчание длится настолько долго, что вселенная скорее прекратит свое существование от скуки, а план по покорению крепости Кенмы свернется, так и оставшись нереализованным. Взгляд его проходит быструю эволюцию от «Кажется, мячи так много били его по голове, что теперь его мозги превратились в кашу» до «Он всегда был странным, ничего нового». Куроо чувствует себя ужасным придурком, но вздыхает (как будто немного разочарованно) и решает пояснить: — Ну знаешь, я тут услышал случайно, как гадать по ладони. На ком мне практиковаться, если не на тебе?.. — Случайно? — недоверчиво щурится. — Да? — неловко отвечает Куроо, осознавая, что теряет все позиции, даже не начав наступление. — Валяй. Кенма лишь добавляет гвоздей в крышку его гроба, а точнее просто кладет их сверху, ведь ему даже не нужно (к его счастью) прикладывать какие-то силы: Куроо так мастерски закапывает себя своими же действиями, что его деревянный гроб уже давно стал стальным ящиком с приваренной крышкой, и выхода оттуда точно нет. Он, кинув еще один непонятливый взгляд, вздыхает, снова утыкаясь в телефон, и без лишних вопросов протягивает свою левую руку, словно смиряясь с абсурдностью ситуации. Это как резко замолчать при споре с упрямым человеком: толку от разглагольствований нет, а потому остается лишь внешне принять поражение. Ему повезло, что Куроо сидит слева, ведь Кенме не приходится жертвовать своей правой рукой и возможностью продолжать игру. Куроо даже удивляется тому, насколько легко он это сделал. Столь важный шаг вверения своей судьбы в чужие руки, что маги-хироманты, пославшие Куроо на разведку этой крепости, увидев такое безрассудство, несколько осуждающе покачали бы головой: «Да этот парень сумасшедший!» Он с такой аккуратностью берет ладонь Кенмы в свою руку, будто она сделана из чистого стекла. Идеальный пас, который ему доверили, с которым ему теперь никак нельзя промахнуться, иначе очко улетит вместе с волейбольным мячом, упавшим в пространство за полем. Ладонь Кенмы небольшая, но и не маленькая. Нежность ее хоть и подпорчена бесконечными соприкосновениями с мячом, но еще не полностью исчезла. Куроо проводит по ней указательным пальцем, будто читая книгу, и слегка задевает кончиком ногтя. Трогает подушечки пальцев, аккуратно ощупывая их, придвигаясь ближе к руке, чтоб рассмотреть узоры на ней. Ладонь в хиромантии — это карта, хрупкое послание прожитых эпох и давно сгинувших цивилизаций (по крайней мере, так написано на сайте, с которого он вычитал об этом), это древний манускрипт, хранящийся под толщей стекла в каком-то стареющем музее посреди какого-то безымянного города, под завязку наполненного ускользающей памятью об исчезнувших цивилизациях, сохраняющих остатки былого величия на фасадах зданий, испещренных граффити новой цивилизации, еще до конца не осознающей важности прошлого. Быть может, ей так никогда и не удастся внять ее величию. В любом случае, у Куроо с этим проблем нет. С его бережностью не сравнится ни один реставратор. Он едва-едва касается линий на ладони Кенмы, будто от прикосновения его рука развалится, а линии смажутся, как детали масляной картины — одно движение, и все поплыло куда-то не туда. И судьба изменилась, и бросок не сделан, и атака заблокирована, и матч проигран. Кончиками пальцев он ведет по линиям, вглядываясь в них с такой тщательностью, как если бы они действительно были символами какого-то древнешумерского текста. С доскональностью учителя, невзлюбившего ученика и ищущего повода лишний раз докопаться, он смотрит на руку Кенмы, хмуря брови и едва губу не прикусывая. В общем, Куроо ведет себя так, будто он прекрасно осведомлен в том, что делает. А именно успешно демонстрирует (ему хочется на это надеяться), что он не просто пялится на ладонь своего друга, параллельно проводя по ней пальцами и думая о том, насколько гейски это выглядит. Черт, кажется, в планах по захвату крепости не было пункта о том, что всю их горе-команду недоучек-хиромантов быстро спалят, схватив за шиворот и выпнув за ворота без права на возвращение. — Ну что скажешь? Куроо вздрагивает, совершенно забыв о хозяине руки, которую он с таким интересом осматривал. Кенма просто смотрит, не шевелясь, будто сидит у врача, ожидая диагноза. А диагноз один: ваш друг ничего не смыслит в хиромантии (какое же тупое название), он простоКЕНМА
Возможно, если просидеть в таком положении еще немного времени, это начнет казаться чем-то странным. Но такое ощущение, что Куроо в жизни теперь не отдаст Кенме его ладонь. Да и зачем она ему, ведь он так долго не шевелил ею, что и забыл, как ей пользоваться. Непонятная тишина между ними как-то затянулась. Кенма смотрит на Куроо, но тот, кажется, мыслями затерялся где-то в своих мирах, где все нормальные люди гадают на ладонях, как цыгане, и только Кенма, как его друг, должен вытащить Куроо оттуда, избавив от их пагубного влияния на последнего. Кенма вздыхает, неловко двигаясь и высвобождая руку из цепкой хватки Тецуро, держащего ее с трепетом посетителя родственника, лежащего под капельницами и медленно умирающего. В общем, жуть. Куроо аж вздрагивает, возвращаясь обратно на Землю. Кенма думает, что Куроо сейчас должно быть стыдно после той хрени, что он сейчас решил выкинуть. Наверное, они просто проигнорируют этот момент, пропустят мимо глаз и ушей. Момент покружит вокруг их голов и, не увидев интереса в их лицах, улетит в открывающуюся дверь поезда, теряясь в толпах людей. Куроо смотрит вбок, запуская пятерню в волосы и что-то там бормоча, но Кенма ни черта не слышит из-за шума поезда и собственных мыслей. У Козуме Кенмы совершенно нет причин думать, что его лучший друг влюблен в него. Но вот минуту назад тот трогал его руку, склонившись над ней, как жираф на водопое, такой скрюченный и старательный, будто действительно умеет гадать (он в жизни не поверит в это). Вот кретин. На самом деле, Кенма даже рад вычислить этого актера погорелого театра (он не хочет верить, что Куроо гадает на серьезных щах, это несовместимо с реальностью, это фильм в жанре фантастика, в котором Кенма не давал согласия принять участие, а Куроо уже стал его режиссером, сценаристом, монтажером и единственным актером). Он не знает, как реагировать на Куроо, влюбленного в него, и Куроо, ставшего жертвой магического мышления. И то, и другое принесет много проблем в будущем, а потому лучшим выбором является игнорирование обеих этих проблем. И Кенма был бы только рад, просто когда мысль номер один (влюбленность Куроо) прошибла его сознание, то вытравить ее стало невозможно. Когда подобная смущающая и в то же время возмутительная мысль входит в поле зрения, от нее, как бы того не хотелось, избавиться становится сложно, сродни созданию нового мира. Эта назойливая мысль бьется о стенки его черепной коробки жужжащей мухой, случайно попавшей туда сквозь глаза-окна, невесть как пропустившие ее. Может, залетела туда через ушные отверстия. Тупо бьется, нервируя, но выбраться никак не может. И ничего с ней не сделаешь: пытаешься поймать — проворно вылетает из рук, игнорируешь — шумит еще громче, противно тыкаясь своим тельцем по всем углам. Или это проклятие: пока не убьешь того, кто его наслал, никогда не излечишься. Но Куроо убивать не хочется, да и он никогда напрямую не говорил о том, что Кенма ему нравится, поэтому последнему остается постоянно ощущать эту мысль у себя на языке, пробуя на вкус, но не желая проглотить, ведь тогда он примет ее, а Кенма никак к этому не готов. Именно поэтому мысль эта ощущается безнадежностью в самом натуральном проявлении. Вот и сейчас, когда они едут вдвоем в метро, а Куроо сжимает (уже нет) его руку, эта мысль яростно трепыхается внутри головы, умоляя, чтоб Кенма обратил на нее свое внимание. И он ведь обратит, хоть и мастерски сделает вид, что ему на нее все равно. За волосами, скрывающими его лицо, зачастую уткнувшись в телефон, она и не заметит, как он недовольно сжимает губы, лишь бы не думать о ней.