«Если они оба были ранены и знают, что такое боль, — наконец сказал он, — то смогут вылечить друг друга»
(с) Джудит Леннокс, «Зимний дом»
Петербург замело. Парадоксально, но факт. Город северных ветров, Блокады и гордость Петра — в снеговой шапке он был прекрасен. Остался один лист календаря: на пороге топтался две тысячи двадцать четвертый. Снег был белым-белым, с вкраплением жёлтого света и редких теней. Скрип-скрип-скрип. Пнув сугроб, Тихон глянул наверх и поймал ртом снежинки. Холодные. Хлопнув входными дверьми, он втянул запах пыли и бархата — запах театра. Он был для Жизневского хмелем и мёдом, пристрастием и лекарством. Он пах льном и тюлем, лепниной и войлоком, гипсом и канифолью. Вернувшись из отпуска, Тихон вдохнул его и... сведя брови, растерянно огляделся. Повсюду в фойе были камеры, люди и аппаратура. Стоял шум, в котором улавливались отдалённо знакомые голоса. Тихон был в этом здании зрителем — не театралом. Дойдя до изогнутой лестницы, он оперся на перила. Занятно. Ему это всё было близко: наушники, рации, съёмщики. Холл стал площадкой, вот только не театральной. — Вы посмотрите-ка! — чьи-то тяжёлые руки ударили по плечу. — Тихон Игоревич, вы вернулись! — Семён Александрович! — выдержав официоз, Тихон подал в приветствии руку, но тот, не сдержавшись, поймал собеседника в дружеские объятия. — Как отдохнул? Они были как будто бы фоновым шумом. Пластмассовой бутафорией. — Как-как, — Жизневский встряхнул головой, — как всегда, собственно говоря. Заземлился, наелся, напился и отоспался. — Опять был отшельником? В узких кругах были в курсе его страсти к уединению в сельской глуши. Хохотнув, Тихон бодро кивнул: — Не без этого, ты ж меня знаешь, — махнув туда, где вовсю шёл процесс съёмок, он полюбопытствовал: — я смотрю, многое изменилось? Его собеседник излишне — не зря был актёром! — невесело выдохнул: — А, ты про это... Да это киношники, ставят «Кшесинскую». Тихон присвистнул. Весьма любопытно. — А если бы кто-то не сваливал в ебеня, был бы в курсе того, что у нас происходит! — «Кшесинская», — Тихон решил, что упрёк мог остаться без комментариев, — это же про балерину? Семён Александрович фыркнул, но, всё же, ответил: — Ага, про Матильду. В неё, говорят, был влюблён Император [1]. — А разве она была примой Александринки? — Да в том-то и дело, что нет! — Власов гневно воскликнул. — Вообще знать-не знаю, чего они не в Мариинке снимают! Жизневский запрятал в углах губ усмешку. Семён был совсем не киношником — ярым борцом за театр. — Наши графики с ними не конфликтуют? — Да нет, вроде бы. Они чаще бывают здесь по вечерам, — почесав подбородок, тот явно смягчился, — чуть-чуть репетиции сдвинули, да и всё. Так что, милый мой, всё: отдых кончился! В среду тебя ждёт люби-и-имый, родно-о-ой, — Тихон весело рассмеялся, — театр! — Да я только «за», — атмосферы театра Жизневскому недоставало, — ты знаешь же, что я больной: только волю дай — не остановишь. — Да знаю я, знаю, — тот, вскинув ладони, увидел часы и, опомнившись, хлопнул Жизневского по плечу, — ты прости, друг, спешу. Благоверная ждёт — не слиняешь. После рукопожатия Власов исчез в толпе съёмщиков. Тихон ещё раз окинул пытливым и зрительским взглядом процесс съёмок фильма и тронул подушечкой пальца широкую переносицу. Матильда Кшесинская славилась грацией и талантом. Её отцом был гениальный танцовщик Кшесинский, его звали Феликс. В замужестве прима носила другую фамилию — стала княгиней Красинской. Жила в Петергофе, а после — в Париже: уже после свадьбы. Но чаще всего о Кшесинской он слышал тогда, когда речь заходила про связь с Императором. Может быть, до его свадьбы с немецкой возлюбленной [2] он был и вправду влюблён в балерину... Из мыслей о главных героях картины Жизневского выдернула чья-то неосторожность. Почувствовав, что кто-то мельком толкнул его в бок, Тихон глянул через плечо. — Извините, я не специально. Схватив ртом сгустившийся воздух, он замер. «Обидчица» осеклась. От неё пахло ягодным пуншем, сонливостью и шампанским. В усталости после рабочего дня, неуклюжести, спешке, подтаявшей за день туши — во всём, что касалось неё, Тихон видел эстетику. — Ася. Прокуренный голос был более хриплым, чем раньше. Очнувшись от ступора, Ася качнулась на шпильках и, чудом поймав равновесие, сделала вид, что всё было в порядке. — Привет. Он не знал, как себя повести. Она мешкалась. — Здравствуй. Впервые со дня их знакомства Жизневский не смог прочитать по глазам. Ася спряталась. Как черепашка. Знакомый ему блеск живых, озорных, чуть флиртующих и авантюрных радужек был спрятан под корочкой стылой влаги. Не то застеклив свою искренность, не то позволив замёрзнуть слезам, Ася стала другой. Может быть, это было похоже на облик той юной танцовщицы, что повстречалась ему то ли шесть, то ли семь лет назад; может быть, это был новый образ. Однако, она изменилась. — Твой отпуск закончился? — Да. Что банальнее можно было спросить? «Как там близкие?» Ася не знала, могла ли она теперь спрашивать о таком. Они не говорили с ним с осени. Кажется, с октября. Весь ноябрь таились в гримёрках, квартирах и образах незнакомцев, а после она между делом узнала о том, что у Тихона начался отпуск. — Ты... как здесь? Он силился быть безразличным. Возможно, он всё ещё был на неё обижен; возможно, его отношение к ней было неоднозначным. Но он очень сильно соскучился. И его кончики пальцев горели от необходимости прикоснуться. — Неделю назад начались съёмки фильма, — всю жизнь Ася думала, что была сильной, но не понимать его взгляд было невыносимо. Она опустила глаза, — про Матильду Кшесинскую. Я дублёрша. Жизневский потёр руку об руку. Жжение стало слабее. — И как тебе? Ася пожала плечами. — Не могу сказать, что я прониклась кино, но, пожалуй, во всём этом что-то есть. Отзеркалив девичью усмешку, Жизневский кивнул. Её профиль по-прежнему был поразительно тонок. Фарфор её кожи, тончайший шлейф пряных духов, скрупулёзно отысканных ею под взглядом смеявшихся глаз — его глаз, — на извилистых улочках Цюриха осенью семь лет назад — Асин облик ему был знаком. А вот корочка льда на радужках задумчивых глаз — незнакома. Она краем зрения видела его взгляд — изучающий и пытливый, — и не находила в себе сил на то, чтобы тоже поднять глаза. Наконец, запустив пальцы в тонкие пряди волос, она взмахом руки отвела их за спину и скованно улыбнулась: — Прости, мне пора. Хочу в ванну и спать. Тихон рвано кивнул. На ответ времени не осталось: как только он подал сигнал, что услышал, она, не боясь оступиться, сбежала по лестнице и затерялась в толпе. И в побеге её Тихон тоже увидел эстетику. Сбежавшая аристократка.