. . .
...И когда они наконец остаются отрезаны от внешнего мира квартирной перепонкой – просто соседи ведь, да, – все. Сережа как будто совсем сдувается, меньше становится – и больше себя не сдерживает: просто к Олегу жмется, лицом ему в изгиб шеи, и руками – так, как хочется, как нужно – ближе к телу под одежду; так и замирает на выдохе. Все. Наигрались. – Устал? – Олег ему ладонью от макушки по согнутой спине до поясницы; сухим поцелуем в волосы окунается, прикрывая глаза, и сам тоже выдыхает. – Заебался. – Пиздец ты актер, конечно… – Как мне все это надоело, Волче, ты бы знал... Изображать все это… Аж от себя противно… – Все рано или поздно изменится, Сереж. – Я боюсь, что это произойдет слишком поздно… – А я не боюсь. Все обязательно будет хорошо. И ты не бойся. Так и стоят – примерно вечность, пока заново дышать учатся, отмирают. Пока заново – за целый почти день порознь, – привыкают касаться друг друга так, как хочется. Пока Сережа Олега от стены не отклеивает, и себя от него тоже – совсем чуть-чуть: только чтобы верхние мешающие тряпки снять и, аккуратист, не глядя метко – на вешалку. – Актеры… Тебе не кажется, что мы оба не ту профессию выбрали? Но остальное все уже в спальне с Сережи сам снимает – и себя раздеть позволяет, поддается ласковым усталым рукам. – Не знаю… Не знаю, как тебе, а мне кажется, у меня призвание… Я прям чувствую, что программирование – это мое. Ты же знаешь, я всерьез думаю над своей соцсетью, но это после института… А чтобы в творчество глобально удариться… Картины писать, выставку сделать или театр, допустим, свой… Назвать там как-нибудь, не знаю, со смыслом… Основа? Опора? Точка опоры... Фулкрум. Или ты предлагаешь в кино сниматься? – Ммм, почему нет, – заслушивается Сережей, волосы ему распускает, чтоб по плечам расплескались, и – любуется; на край постели опускается, за талию его, уже почти голого, держит, поглаживая: так и смотрит – снизу-вверх, как на божество. – В порно. И задыхается на секунду – за секунду у Сережи в глазах полыхать начинает. – В порно, говоришь? – Навстречу эту последнюю мелочь, – ломтик вытертого паркета, – меньше четверти шага делает, чтоб совсем – ну или почти, – вплотную к Олегу: прямо между широко раздвинутых ног; между ног аккуратно надавливая коленкой – коленкой через белье осторожно притираясь к члену. Кончиками пальцев и следом взглядом ему – по плечам, по ключицам, по шее – до линии челюсти; и даже через закушенную губу улыбка ломится. – В гейском, что ли? – Ну а как иначе? – Подхватывает это его лисье лукавство, заражается, и под бедра Сережу подхватывает, на себя тянет, в живот целует – так, что его едва заметно потряхивать начинает. И сам почти вздрагивает от неожиданности, почти шипит – Сережа плечо ногтями цепляет одной рукой, другой – за волосы оттягивает. В губы шепчет, совсем сгибаясь, склоняется к лицу: по скулам рыжими – Полярные Зори, – прядями мажет: – Любовь моя, а с чего ты вообще решил, что я – гей? – А ты разве нет? Я почему-то всегда, – в губы его легко, едва-едва, почти невинно, – был уверен, что… – И еще, еще раз, в уголок рта, в другой и каждую – на челюсти, две на щеке возле уха, у носа, каждую совсем мелкую, – родинку, все мимические морщинки и ямочки на щеках ему целует, отвлекает, пока Сережа еще какую-нибудь гениальную хуйню не выплеснул. – Что самый натуральный… – Синей капиллярной сеточкой на опустившихся веках любуется, от ресниц по щекам косые тени параллелей. – Как июньское небо… – Кожей чувствует выдох усмешки и усмешку его зеркалит, сцеловывает почти невесомо, – гейский голубой гей. И – контрольный, – целует наконец глубже. – А вот это, Волков, было не просто смело, а пиздец как смело, – Сережа, задыхаясь-смеясь, за губы ответно кусает: колко, сладко… Мало. Но руку в волосах расслабляет, прочесывает-поглаживает; на плечи обеими ладонями осторожно стекает. – А ты тогда кто? Но под зажмуренными веками становится слишком ярко, когда Олег его с оттяжкой легонько шлепает – и сильнее в себя вдавливает. – Я? А я просто рядом стою... – На себя, себе на колени, верхом, чтоб совсем близко-близко, усаживает, под белье ему пальцами пробирается, сминает, оттягивая ягодицы в стороны; и в губы на выдохе, шепотом, – или ты против?.. Чувствует: резьбу им обоим уже срывать начинает – и остановиться не может: натрогаться не может, и чем больше – тем сильнее Сережи касаться хочется. Пальцами – ниже ему; Сережа послушно в пояснице прогибается, подставляется, плотнее притираясь. – Так что скажешь? Но ничего ответить не успевает: очевидными бесполезными словами давится, когда Олег с нажимом по промежности – снизу-вверх, чуть приподнимает – чуть вздергивает; опять ладонями – со шлепком: бедра кипятком облило, обожгло. Не больно – мало. – Волков, твою мать, еще слово – и я тебя сам выебу. – Я ни в чем не отка… Но договорить ему Сережа не позволяет, за губы, поскуливая, кусает-лижет – уже не умеет сдержаться: дорвался. Олега – в плечо, в оба плеча с силой, спиной в постель, и сам следом на него падает, сорванное пламя, в пояснице прогибается – чтобы грудью к груди; на дрожащих локтях приподнимается, трется – совсем дуреет от ощущения твердого уже члена под задницей. Но снова ему поддается: на спину позволяет себя уложить, приподнимается совсем чуть-чуть, коленки стукаются, позволяет себя совсем раздеть – и ноги перед ним широко раздвигает. Потряхивает: то, как Олег ему взглядом все тело облизывает – буквально физически чувствует, – и при этом себя через трусы – на ткани от смазки темное пятно, – трогает с нажимом… Пиздец. Невозможно. Невыносимо. Совсем как-то надрывно беспомощно стонет, глаза под веки комкаются, – когда Олег к нему прикасается: просто кончиками пальцев ведет от колена по внутренней стороне бедра, просто ему – едва-едва по мокрой головке, по яичкам и ниже, надавливая, проминая – а чувство такое, что… Да пиздец. За член – всей ладонью: просто держит, пока другой рукой, уже влажными пальцами – когда только успел до смазки дотянуться? – входа аккуратно касается, просто притирается. – Олег… Пожалуйста… И мы вообще-то утром, так что необяза… – Но не слушает; конечно, он Сережу не слушает – только подрагивающую коленку целует. В лицо ему всматривается, боится даже малейшую боль причинить – и средним пальцем внутрь толкается, полностью вставляет, до костяшки и сразу обратно. Двумя уже, тремя – так же медленно; слишком медленно: Сережа вскидывается под ним, чтобы резче, глубже. – Ты специально?.. И когда Олег совсем чуть-чуть пальцы внутри сгибает – вдохом давится, выгибается, сквозь зубы протяжно стонет, ладонью комкает простынь до наливающихся белым костяшек: ему сейчас касания эти, такие нужные, как каленым железом по открытой ране – остро, сладко, ослепительно… Хорошо. Олег и сам это чувствует – как себя его чувствует, как собственное его тело выучил. Себя к нему еще ближе придвигает, к лицу склоняется – и Сережа навстречу тянется, в губы – резко, отчаянно, двумя руками за шею хватает, приподнимаясь, цепляется. Выдыхает длинно, прерывисто, когда Олег головкой притирается; шею гнет как выгнуться она не может, выворачивается затылком в подушку – и стон заранее удержать пытается. Олег ему пальцы в бедро – с силой, удерживая: дернуться, сразу резко насадиться не позволяет, шею ему, все лицо зацеловывает – изводит этой нежностью. А потом, задерживая дыхание, в одно медленное, слишком медленное движение, давая прочувствовать каждый сантиметр, входит: сразу полностью – так, что скулеж в унисон сиплым комком в одном на двоих горле. Но – тормозит себя, сдерживает: дрожащей рукой Сереже аккуратно по волосам ведет, лицо по контуру очерчивает, лбом ко лбу прислоняется – и совсем едва назад подается. Чувствует, что совсем этой пьянящей волной уносит и внутри все сильнее свистеть начинает, вот-вот сорвет – когда Сережа чуть сильнее сжимается; по губам ему, по подбородку, по шее – своими, сухими, растрескавшимися – и горлом стонет-сипит на выдохе: по горлу длинная вибрация. А потом как-то по-особенному Олега за бока согнутыми пальцами гладит-царапает, в себя вдавливает – и сам навстречу, фаза на фазу, вскидывается. Чтоб совсем у него крышу сорвало. Но Олег… Нет. Вообще останавливается – сверху полностью ложится, собой, всем телом накрывает; медленно – от коленок Сереже по бедрам, аккуратно, осторожно – и назад сразу, проминая. Подхватывает так, как удобно, как надо – Сережа и сам понимает, инстинктивно, по инерции – лодыжки у него на пояснице скрещивает. А потом, когда Олег снова – назад, на половину примерно, и сразу обратно, но именно так, как нужно… Пиздец. И целует, г-споди, так, что действительно – пиздец. От губ не отлипает, не дает отстраниться – да Сережа и не пытается. Бедрами вроде совсем чуть-чуть, движение минимальное, а кажется, что… А когда он от Сережи себя чуть отпаивает, чуть выпрямляется, за выпирающие тазовые косточки прихватывает и наконец-то быстрее двигается – становится еще лучше: настолько, что Сережа вскрикивает, всем насквозь прошитым от удовольствия телом вскидывается – и ничего не видит широко распахнутыми глазами. – Тише… Больно? Слишком сильно?.. Лицом ему, сгибаясь – промеж выпирающих на вдохе ребер, и сам на вдохе замирает, слушая автоматную очередь сердца, собственное чувствуя где-то в горле; Сереже от этой осторожности только сильнее кричать хочется. – Ты со мной слишком нежничаешь. И свою нежность как может – Олегу по плечам, по предплечьям, цепляет ладони в одно, пальцы перевивает, выше – себе над головой, – задирает… И опять вокруг его члена сжимается – сильно: самого выгнуло, ослепило, изнутри хлестнуло, стон по засахарившемуся на выдохе горлу – шершаво. Глаза сами собой опять под веки залащиваются – не видит, а только чувствует, что Олега так же ожгло – уже резче, сильнее в него толкается… Но – мало. Чувствует лицом – г-споди, да всем телом – как он через раз оборванно куце дышит; и взгляд его чувствует, языком по губам ведет и его губы тоже задевает. – Не… останавливайся… Олег, Олежа, пожалуйста, глубже!.. Не сдерживается уже, двигается резко, глубоко, до шлепка, – так, как им обоим надо; так, как им обоим хочется – так, что у Сережи дрожь по всему телу мелкой волной. Смотрит и смотрит на него, волну эту ловит, сморит и слепнет, топится в нем, во всем этом; губами – по перламутровой от испарины выгнувшейся шее и ладонями широко – от ладоней вдоль вен, синие взлетные полосы, по предплечьям до плеч, по ключицам ему и вниз, задевая соски, едва-едва. Красивый. Невозможный. – Олег! – Дернулся, навстречу вскинулся; единомоментно – совсем глубоко: дрожь затапливает, по внутренней стороне бедра, по животу – и животом чувствует, что из члена течет. – Ты такой мокрый… Рукой Сережу за горло сильно, крепко, дернуться не дает, пока другой, – кончиками пальцев, – по замылившейся головке. – Так течешь… – Прозрачное собирает, между большим и указательным растягивает паутинкой. – Мне нравится. – Олег, твою мать… И Олег, глядя ему в глаза, – зрачки черным провалом, космическая ночь, – с пальцев влажное, липкое слизывает: на языке пряно-горько. Сладко, остро – острым изнури опаляет, прошивает насквозь, когда Сережа совсем сильно вокруг него сжимается – тянет к себе дрожащими руками, чтоб полностью сверху лег, и просто Олега целует, больше лижется, чем целует; дышит как-то даже не сорвано, а полуторно, как будто каждый вдох отвоевывает у себя самого. Ожгло, ослепило, совсем сорвало резьбу – и дальше можно было только в слепую на ощупь.. . .
Обратно по кусочкам из ничего выползали ощущения: собственного – слишком легкого, неправдоподобного, – тела, родного тяжелого – любимого, – сверху, и в шею дыхания – тоже тяжелого. И глаза помаленьку тоже отмерзали, учились заново видеть – от задернутого окна выгорающий сумрачный свет расплескался, приторно-розовым – вечерне-закатным, – им комнату совсем затопил. Сколько же времени прошло? Да какая разница, г-споди. – …Так что, ты все еще не гей? Смешки у Сережи по горлу – чертова дюжина, – очередью один за одним, устало, чуть нервно. – Нет, я не гей. – Ага, то есть противоречия ты не видишь? Ухмылка через закушенную губу сытая, ехидная; да и вообще он вымотанный, размазанный – всклокоченный чертенок, – но довольный; вязнет, подвисает еще немного. Руки вверх тянет, выворачивая ржавые затекшие суставы, но выползти не пытается: так и лежит с раздвинутым ногами. – Олежа… – В лоб осторожно целует, пальцами в волосы ему запутывается – так и замирает. – В программировании есть такой термин – обфускация. Если совсем просто, ммм… То это – запутывание кода с сохранением его функциональной работоспособности – это один из методов защиты от атак и обеспечения безопасности… Так что нет. Я – не гей. – То есть подстраиваешься? – То есть наебываю всех. – Может, нам тогда девушка нужна? И, себя запоздало одергивая, конкретизирует – сам уже понимает, как чудовищно могли звучать эти слова: – Для конспирации. – Одна на двоих? Чтоб уж совсем странно?.. И ты не думал, как мы ей все это будем объяснять?.. Но все равно: понимает не так – не понимает так, как Олег имеет ввиду. Из рук выпутывается, бедра седлает – и в глаза Волкову серьезно, отчаянно. – Олег… Я понимаю, никто никому ничего не должен… Мы не принадлежим друг другу как вещи, – и совсем уж тихо, треснуто, – и если ты… Я пойму. И опять как-то комкается – просто сидит на нем, голый, поникший: только пальцы на груди – Олег их над своим сердцем чувствует, – холодеют и подрагивают. Совсем съеживается, еще худее кажется: ключичные кости торчат на плечах. – Дурак. И пока он совсем в это болото не провалился – к себе его, к сердцу притискивает, жмет крепко. – Как ты вообще мог – такое… – Ко лбу ему губами жмется, по спине гладит, – нет конечно. Ты прав, никто никому ничего… И вообще, ну… Но я ж, блять, без тебя просто не смогу. И чтобы я еще с кем-то… Нет. Я слишком сильно люблю тебя. Так и лежат какое-то время, в немоту закольцованные, в одно стачанные. Сережа вдыхает-выдыхает прерывисто – всей грудью; Олег отчетливо чувствует – с облегчением. – Все, забыли… Я тебя тоже, Олеж. Сильно. Тоже люблю… – Улыбку в шею поцелуем втапливает. – Мы определенно друг друга стоим. – Ага. Биба и Боба. – Два долбоеба? – Не без этого… Кстати, – ладони потеплевшие Олегу сзади за шею и головой между плечом и шеей, – а к кому это Петя так полетел? – А ты не знаешь Игоря, мать его, Грома? Думал, вы хотя бы заочно знакомы… Разве нет? – С чего ты взял? – Ну, если ты с Петей так близко общаешься… – В каком смысле? – Что? – Хазин с этим твоим Игорем?.. – А ты не знал? И он не мой вообще-то… – Олег! Вскакивает от удивления, одной рукой в грудь упирается, другой – взволнованно по волосам себе, хоть как-то пригладить-зачесать пытается, и глазами, заинтригованный, влажно блестит в вызревшей вечерней темноте. – Олег, тогда что это за ебаный цирк был? Почему он… За что – он – мне – предъявлял?! Если он и правда, как ты говоришь, с этим Громом… – Это ты мне скажи, родной… Знаешь, выражение такое есть: когда собаке нехуй делать – она дергает стоп-кран… И что-то мне подсказывает, что вся эта гомофобная комедия была просто, ну… Покозлить?.. – Нет, не просто, – осеняет вдруг внезапно инсайт. – Я уже говорил – обфускация. Он ведь постоянно эту хуйню порет, даже в рабочее время… Подъебочки эти свои… Мне у него этому еще учиться и учиться, конечно… Так старательно изображать долбоеба… То есть гомофоба, конечно… – Может, он это для начальства делает вид? Типа они наблюдают за вами… И к твоему рабочему месту у меня тоже, кстати, вопросы… – Что именно? – Что это вообще за контора такая? И нахуя в монтажке сетевых коммуникаций программисты? – Программисты везде нужны… Да и тем более – у меня особого выбора не было: это же учебная практика, а «Шалом-телеком» как раз интернет в наш институт монтировала… – Подожди, что? – Ага, – и сам тоже усмехается, пиздец, а не название, – они так и называются… – Ладно, хер с ними… Ты мне скажи – кто такой этот Петя? – Одногруппник мой. Парень талантливый, но выебистый, как обезьяна с семью хуями… Что?.. Выражение такое есть, голландское, кажется… Не важно… Я иногда удивляюсь, зачем ему программирование – он ведь вроде уже вроде как до какого-то звания в органах дослужился… Но скотина он иногда та еще, конечно… – Почему? – Не знаю… От недолюбленности? – Тоже как мы детдомовский? – Нет. Там в семье какая-то драма… Папа-генерал со своими какими-то амбициями и нереалистичными ожиданиями, которые сын не оправдал… Кажется. У Пети-то были отец, семья – свои, кровные… Есть… Пиздец, конечно… Но улыбка у Сережи по лицу легкая, отстраненная. – Завидуешь? – Нет конечно, что ты. Рядом стекает, укладывается тоже рядом, в полуобъятии, головой на грудь, ладонью к сердцу – как-то сразу через кожу и мышцы; шепчет – едва слышно, на выдохе почти. – Ты – моя семья и другой мне не надо. Но Олег слышит. Чувствует. …ладони у Сережи теперь совсем горячие.