Ни любви, ни смерти

***

      Гарри знал, что Турнир обернется катастрофой.       Он понял это еще до того, как проклятая бумажка с его именем вылетела из Кубка. До того, как прибыли ученики других школ и до того, как первые слова о Турнире Трех Волшебников начали срываться с губ директора.       Убежденный в том, что выхода нет, Гарри согласился поддержать магический контракт и не пасть пустой жертвой обстоятельств. Это было все, что он мог пообещать, — себе, друзьям и Дамблдору. Пройти испытания достойно, а главное — постараться не умереть в процессе.       Сны о Волдеморте, как назойливые мухи, стали мучать часто и с завидной регулярностью. Каждую ночь Гарри закрывал глаза, а открывал их в чужом доме то рядом с отвратительным младенцем, то в огромной змее, которая кормила гомункул молоком, то в самом Волдеморте — частью его тела, его блуждающей больше десятилетия души.       Гарри просыпался. Просыпался и попадал в напряженную реальность, а, засыпая, почти всегда оказывался рядом с ним — с тем, кто преследовал его еще с рождения, кто почти каждый год мучал его своим присутствием, образами, попытками убийства.       Четвертый год обучения в Хогвартсе выдался отвратительным.       Гарри думал, что жизнь с Дурслями была отвратительной, но там — в их доме — у него была комната безопасности, был маленький темный чулан, где можно спрятаться. Притвориться, что он, как паук в углу, мирно проживает день за днем. Ночами Гарри прятался под одеялом и фантазировал, придумывал миры, где есть магия, о которой слышал по телевизору, мечтал о семье, но о такой, какая есть у других детей в школе. Мечтал о друзьях — не тех, с кем таскается Дадли, а о настоящих, самых настоящих и лучших друзьях.       Четвертый год в Хогвартсе — уже в настоящем, а не придуманном мире магии богат на негативные события, и Гарри на долю секунды задумывается.       То, что происходит прямо сейчас, определенно, возглавляет топ самых опасных и самых смертельных вынужденных приключений за всю мою жизнь.       Волдеморт, вылезший из котла, выглядит отвратительно. Настолько отвратительно, что, кажется, Гарри может стошнить только от его вида, если бы его уже не тошнило от трупа Седрика неподалеку и животного страха, царапающего кишки.       Магия — тяжелая, холодная, как горный ручей, мощью пронизывает старое кладбище. Воздух вибрирует от силы. Ветер затих, и лишь качающиеся вдалеке верхушки деревьев говорят о том, что он все еще существует. Ужасающая аура воскрешения, самая черная магия на свете, как кажется Гарри, проникает ему под кожу. Она душит, давит, выжигает артерии, вены и все, чего может коснуться.       Волдеморт замер перед ним восковой фигурой. Высокий, голый, бледный, как смерть из мифов, и кожа его расчерчена черными венами, узорами от ударов молний, метками о принадлежности к запретной магии.       Лысый череп, узкие змеиные ноздри, сокращающиеся на каждом вздохе, длинные пальцы с острыми когтями и отсутствие пупка. Все в нем кричит, срывая горло, о нечеловечности. Об инородности, о фальши. О том, что такого, как он, не должно существовать.       Волдеморт похож на покалеченного, измученного призрака, на чудовище из страшных сказок, что ест детей, и стоит ему открыть глаза — Гарри гасит истерический крик — они красные, искусственные. Глаза цвета алого заката, когда умирает мир. Когда реки крови текут по улицам. С узким, змеиным зрачком. Он смотрит сквозь Гарри и вдыхает так глубоко, что тонкая бледная кожа натягивается на выступающих ребрах.       Гарри чувствует себя чужим. Лишним. Он не должен здесь находиться, не должен наблюдать за этим превращением, за порождением и воплощением черной магии. Он хочет вырезать себя из повествования, переместиться, исчезнуть. Сделать так, чтобы этого всего не было. Чтобы его, Гарри, самого не было.       Гарри чувствует себя так, будто сердце вот-вот остановится, достигнет максимального значения ударов в минуту и отключится. Перестанет качать кровь и обслуживать организм. Голова идет кругом.       Ему никогда не было так страшно. Что такое тяжелая рука Вернона, огонь дракона и подводные твари, когда на глазах происходит это?       Волдеморт не феникс, хотя прах в ритуале участвовал. Волдеморт само воплощение ужаса, боли и ненависти, будто весь род людской — магглы и волшебники — в сердцах проклинали его существование, и сама природа вторила этим проклятиям.       Волдеморт как забытый бог, как превратившийся принц из легенд, как порождение каждого порока на свете. Он ужасающ. Он отвратителен, и в свете луны кажется частью неизвестного, хтонического пантеона.       Он очень тихо что-то шипит проползающей мимо огромной змее, а Хвост — предатель и трус, с трясущимися руками выползает из-за памятника. Гарри не трус и не предатель, но руки у него тоже трясутся. Слюна наждачкой спускается по окаменевшему горлу. Он давится, но вместо кашля изо рта вырываются только тихие-тихие всхлипы.       Притворись мертвым, Гарри. Слейся с фоном, врасти в холодный камень могилы, развейся с далеким ветром.       Гарри пытается прийти в себя — нужно вернуться в тело, нужно начать ощущать реальность, как она есть. Он пытается дышать глубокими вдохами. Не справляется. Паника верещит раненым гиппогрифом, страх диктует ему закрыть глаза. Гарри закрывает, чтобы не видеть. Не понимать и не знать, что будет происходить дальше.       Волдеморт для него всегда был злом, но таким злом, с которым можно бороться, которое можно заставить уйти, в крайнем случае — заколоть клыком Василиска. А что теперь делать с этим воплощением ада на земле, Гарри не имеет ни малейшего понятия.       Магия все еще вибрирует в воздухе, искрится и гудит, если прислушаться к ощущениям, и будь это магия самого Волдеморта — если это магия самого Волдеморта — Гарри может перед смертью только попытаться что-нибудь у него выторговать. В крайнем случае, отчаянно надеяться, что его холодное тело остудит пыл Второй Магической войны.       Голос у Лорда очень похож на голос Тома Риддла — только более глубокий, взрослый, шипящий. Срывающийся на высокие истеричные ноты, когда Хвост от страха тупит на прямые приказы.       Гарри приоткрывает глаза. В небе с гулом, с ревущей магией формируется его метка — череп с выползающей из разинутого рта змеей, а после — Волдеморта окружают последователи в черных длинных мантиях и устрашающих масках.       Гарри сильнее вцепляется руками в косу памятника, сосредотачиваясь на своем теле, на колющей боли в предплечье от ритуального ножа.       Это не сон. Это точно не сон.       Кровь продолжает течь вдоль локтя, впитывается в разорванную форму чемпиона Гриффиндора. Пусть будет она проклята.       Пусть будет проклят дракклов Турнир, Хвост, который не задушил уродливого младенца, и Волдеморт. Пусть они все будут прокляты.       Гарри теряет нить драматичного и эффектного наказания слуг, когда его скручивает от боли внизу живота. Боли такой силы, будто его разрывает, будто таз расходится надвое — он тянет, ноет, режет, острие клинка проходит по внутренним органам. Под кожей закипает кровь. Становится невыносимо, становится жарко. Тело, кажется, сжимается до размеров атома, чтобы потом разрастись, заполнить собой все пространство и взорваться.       Гарри очень хочет отсюда уйти. Гарри очень хочет прекратить изображать из себя труп и очень хочет стать уже настоящим трупом на сырой земле. Хочет, чтобы глаза перестали заплывать пеленой боли, чтобы страх убрался к дракклу из вздувшихся на висках вен, чтобы тянущая боль перестала бить по придаткам. Чтобы он не думал о том, что будет с Роном и Гермионой, когда он умрет.       Волдеморт, видимо, потеряв интерес к коленопреклонению и мольбам о прощении, обращает на Гарри внимание. Гарри же пропускает обращенную к нему речь — на грани потери сознания ловит только обрывки грязи о матери, а после, когда Лорд подходит к нему еще ближе — распаленный собственной властью — Гарри изо всех сил держит глаза открытыми и старается выглядеть угрожающе. Внушительно.       Раз фокус с трупом не прошел, то нападение как элемент защиты можно использовать под знаменем плана Б.       У него чешутся десны. Чешутся так сильно, будто в них втерли бодроперцовый порошок. Жар поднимается выше к горлу, ко лбу, и горит каждый отдельный орган, горит кожа, плавятся мозги. Гарри слышит дружный смех Пожирателей на фоне, когда сам пытается скалить зубы не хуже питбулей тетушки Мардж.       Волдеморт подходит ближе, почти вплотную, и он настолько высокий, что Гарри, стоя на носочках на памятнике, смотрит ему прямо в глаза, — в его тягучие, завораживающие и отталкивающие одновременно змеиные глаза.       — И сейчас, — тихо говорит Лорд, раздвоенным языком облизывая от возбуждения губы, — когда в моих венах течет твоя кровь, Гарри Поттер, когда магия твоей грязнокровой матери тебя не защищает, я могу… — Он протягивает руку к его лицу, — Дотронуться… — шепотом.       Гарри зажмуривается.       Аура Волдеморта — бушующие воды Северного моря. Разыгравшаяся буря в Бермудском треугольнике, рёв сходящей лавины, праведный огонь инквизиции. Аура Волдеморта просачивается в его легкие, обнимает дрожащее тело, давит на плечи, пеплом оседает на кончике языка и острыми кольями — в горле. Звенящая, мощная, темная.       Когда ничего не происходит, когда Гарри не чувствует ни касания, ни боли, ни громогласного истерического хохота, он открывает глаза.       Волдеморт так и завис рядом — напротив него — с занесенной у лица рукой, будто неожиданно сломался. Будто время остановилось, но Гарри видит — грудная клетка, уже облаченная в тонкую черную мантию, вздымается, а глаза — глаза с узким зрачком распахнуты в удивлении.       Гарри пытается посмотреть себе на лоб, найти причину ступора Волдеморта, но, когда мышцы глаз не выдерживают, бросает эту затею. Живот все еще тянет, кровь все еще кипит под кожей, и ему кажется, что хватит пары минут, чтобы тело вспыхнуло искрами Инсендио. Он смотрит на хмурящегося Волдеморта, смотрит на его белое, восковое лицо, на узкие щели ноздрей, на глубоко посаженные жуткие глаза, на бескровные тонкие губы, и больше по дурости, чем в благородном порыве, выпаливает через силу:       — …человеком… ты был красивее.       Волдеморт отмирает, делает шаг назад. Опускает руку. Гарри думает, что не может быть так просто, — убить врага комплиментами. Дальнейшая чушь с языка не срывается, но срывается совершенно постыдный и высокий звук.       Живот тянет сильнее, поясница болит, будто по ней несколько раз прошлось стадо кентавров, и ему так хочется сесть. Просто сесть, потому что кажется, что тогда будет легче. Телу и ему самому — будет легче. От боли звенит в ушах.       Волдеморт неотрывно на него смотрит. Он, как заинтересованный кот, ведет носом, и от этого движения его ноздри становятся шире, а глаза… Великий Мерлин, дай сил, глаза горят ярче Индонезийских погребальных костров, ярче луны в глубоком темном небе. Ярче, чем горели сердца оппозиции в Первой Магической войне.       — Салазар, да у тебя же течка.       Волдеморт говорит так тихо, что Гарри приходится проговаривать звуки про себя, чтобы понять сказанное. Что он сказал? Течка?       Течка бывает у животных. У кошек, собак. У обезьян и летучих мышей. У животных, не у людей.       У Гарри нет сил переспрашивать или как-то реагировать. Он повисает подбородком на косе. Тело тяжелое, неуклюжее, тянет вниз — на сырую, пропитанную черной магией землю. Кожу покалывает статическим электричеством — поддержка исчезает, и в солнечном сплетении скручивается ощущение свободного падения.       Его ловят чужие руки, обхватывают под грудью одним движением. Гарри скулит. Гарри скулит, как скулят потерянные щенки, как скулят котята, которых засунули в мешок, чтобы утопить в Темзе. Грудь — такая чувствительная — по ощущениям набухла, и твердое предплечье чересчур сильно давит на нее.       Когда его кладут на холодную землю, Гарри сворачивается в позу эмбриона, поджимает ноги к груди. Упирается щекой. Ему так плохо, так невообразимо хреново, что, кажется, еще немного — всего пару минут — и под ним разверзнется ад, похоронит под собой земля, укутают тени, утащат в пустоту чужие бледные руки.       На фоне Волдеморт яростно и громко что-то говорит своим последователям, а после — Гарри чувствует только прохладную ладонь на лбу. И это так хорошо, так приятно — быть с кем-то, когда плохо, но он уже и не помнит, с кем он, где он, и кому эта ладонь принадлежит.       — Ты всегда срываешь мои планы, щенок. Радуйся, ты сегодня не умрешь.       Когти царапают чувствительную кожу головы.       — Возможно, ты даже будешь жить вечно.

***

      Два месяца назад Гарри проснулся в больничном крыле Хогвартса.       Рядом с ним сидела уставшая, сонная Гермиона — с неряшливым пучком на голове и опухшим от слез лицом. Взгляд, которым она на него посмотрела, Гарри не забудет никогда.       Так смотрят на невинных людей, приговоренных к смерти. Так смотрят на тех, чей диагноз даже врачи боятся произнести вслух. Так смотрят на тех, кого уже нельзя спасти, но очень сильно хочется.       Два месяца назад Гарри узнал, что является омегой, — одним из немногих ныне живущих.       Ему потребовалось больше недели, чтобы прийти в себя и понять. Понять, что теперь он не совсем мужчина, но и не женщина, а нечто среднее — у Гарри есть матка, у него будут течки — естественный процесс для спаривания с альфой и заведения потомства. Потомства. Не детей. У Гарри все еще есть член, щетина и волосы на ногах. Гарри — не женщина, но и не мужчина. Гарри Поттер — омега.       Его магия, как сказал Дамблдор, подверглась изменению — возможно, из-за сильного стресса. Возможно, Гарри всегда был не совсем человеком, еще при рождении. Возможно, его прокляли. Возможно, так было угодно Матери Магии. Возможно, причиной является связь с Волдемортом. Неизвестно. Известно лишь то, что под воздействием измененной магии меняется и тело — так писали в старых свидетельствах, которые фиксировали в шестнадцатом веке появление альф и омег.       В довершении этого потрясающего открытия был комментарий Снейпа:       «Омег также можно назвать младшими супругами, чтобы было проще понять. Омеги подчиняются альфам из-за феромонов, которые выделяют пахучие железы у вас на шее, и инстинктов. Это сложная система организма, о которой, если вы не отбили себе все остатки мозга, прочитаете позже. Альфа и омега метят друг друга и становятся парой на всю жизнь, а, чтобы вас добить, скажу следующее: сцепленные связью разорвать ее не могут, не причинив себе ущерба. Не метками, Поттер. Метки лишь подтверждают связь. Я имею в виду связью свыше. Магией. Магия сама выбирает тех, кому суждено быть вместе. Поздравляю. Помимо воскрешения Темного Лорда, вы еще и умудрились обратить его внимание на себя».       Когда Гарри сказал, что он и до этого был под прицелом, Снейп очень странно на него посмотрел. Гарри не стал объяснять, что такое прицел, а потом долго истерически смеялся от засевшего в голове понимания — Волдеморт знает, что Гарри омега. Волдеморт знает, что Гарри может быть младшим супругом. Волдеморт не убил его не из милосердия.       Этот человек вообще никогда ничего не делает просто так, а уж тем более — из милосердия.       — Ну, я же не могу быть ему интересен в этом плане, да?       Дамблдор и Снейп переглянулись. Снейп ответил:       «Вы верите в маггловского Бога, Поттер? Если нет, то самое время начать».       Два месяца назад мир Гарри Джеймса Поттера перевернулся. И все то, что когда-то считалось в его голове правильным, правильным быть перестало.       Два месяца назад Гарри Джеймс Поттер очень сильно пожалел, что его враг сохранил остатки былого интеллекта и не выпустил в него Смертельное сразу, как увидел.       Два месяца назад Гарри Джеймс Поттер впервые в жизни захотел рассечь себе горло или упасть с высоты — с такой высоты, с которой после падения его даже опознать не смогут.

***

      «Омеги существа преимущественно нежные. Их феромоны могут заставить Альфу успокоиться или же привлечь для полового контакта. Альфы и Омеги, как правило, имеют схожие запахи, привлекательные друг для друга, для лучшего взаимодействия во время течки и гона. В большинстве своем, Омеги имеют небольшие клыки, в то время, как клыки Альфы длиннее — это связано с тем, что метка Альфы должна выделяться. Чтобы пометить Омегу, Альфе достаточно одного укуса во время сцепки. Сцепка — это проникновение узла в…»       Гарри откладывает книгу в сторону прежде, чем то самое слово успеет вгрызться в его мозг с напором голодного дементора. Закрывает глаза ладонью. Он так устал. Мерлин, если бы усталость исчислялась количеством воздуха на планете Земля, то Гарри бы смог с точностью указать в пределах какой территории она разрослась.       Прошел месяц, как его отправили к Дурслям. Три месяца, как он пытается смириться с собой, со своей новой сущностью, с изменениями в организме и в поведении. Брать без спроса одноразовую бритву и прятать ее под матрасом вошло в привычку.       «Это нормально», — сказал тогда Дамблдор: «если вы заметите изменения в… скажем так, в своем поведении и в отношении некоторых вещей».       «Некоторые вещи» исчислялись сотнями. После его первой течки — самой болезненной, странной, самой неловкой и постыдной, Гарри стало лучше, а потом он решил отращивать волосы, увлажнять кожу лица и рук, чтобы убрать мозоли, ссадины. Перестать грызть ногти. Он решил, что потасканные вещи Дадли ему совершенно не подходят, а подходят другие — новые и по размеру. После его первой течки, когда он несколько дней пробыл в состоянии между беспокойным сном и реальностью, в которой жутко болели живот, поясница и все тело, Гарри почувствовал крепкий, стойкий запах горящих хвойных поленьев и что-то медленно вытекающее из своей задницы.       Выслушивать Снейпа о том, почему вся простынь была пропитана странной склизкой жидкостью, он отказался наотрез. Потом отказал Макгонагалл, Помфри, Дамблдору и Рону. Подпустил к себе только Гермиону, которая, судя по бледному лицу, находилась на грани обморока:       «Это смазка, Гарри. Она вырабатывается из небольших желез в твоем кишечнике. В нем есть, скажем так, отверстие, и его закрывает… крышечка, которая при открытии перекрывает доступ к фекалиям. Смазка тебе нужна не только для облегчения… эм, процесса… полового акта, но и для очищения… Понимаешь?»       Гарри не понял. Гермионе пришлось объяснять. Они сидели, держа друг друга за руки, но смотрели в разные стороны. Красные, как знамена их факультета.       «Чтобы половой акт был чистым, Гарри. Смазка она, как бы, защищает, обеззараживает кишку перед проникновением. Ну, и смывает то, что осталось в кишечнике».       Гарри, несколько раз чуть не подавившийся слюной и желающий умереть на месте, спросил:       — А что насчет… Мерлин раздери! Что насчет беременности?       Гермиона, покраснев еще сильнее, сказала:       «Когда то отверстие в твоем кишечнике открывается, то в нем есть доступ в матку. Забеременеть ты можешь только во время течки и только при сцепке. Сцепка нужна для более плотного прилегания полового члена внутри и попадания спе…»       Гарри закричал. И крик его эхом отскочил от стен Больничного крыла, разрезал действительность, созданный ими — Гарри и Гермионой — купол безопасности, вакуум, отделяющий маленький мир от мира большого. Гермиона испугалась, сжала его руки крепче. Опустившаяся тишина ощущалась тяжестью жизни и непреодолимым напряжением.       — Не надо, — тихо сказал он, — не надо заканчивать это предложение.       Гермиона молча его обняла.       Дурсли на некоторое время оставили его в покое, уехав к друзьям семьи в загородный дом. Если бы Вернон узнал о литературе, которую Гарри читает, то наверняка бы избил его до смерти, назвав педиком. Или гомосеком. Или пидрилой, не вдаваясь в подробности того, что Гарри теперь, наверное, и не человек вовсе, раз подвержен влиянию омежьего «Я», что приписала ему Мать Магия. Или тот, кто его проклял.       Он легким движением руки кидает книгу под кровать, поворачивается на бок и смотрит на Хедвиг. Она сидит на жердочке в открытой клетке, вычесывает перья, но, почувствовав взгляд, поднимает голову, складывает крылья.       — Скажи мне, за что? За что это со мной происходит?       Хедвиг в ответ ласково ухает.       — Я знаю, что не виноват, но я все равно чувствую себя неудачником. А если он меня похитит? А если превратит в свою послушную псину? Я не хочу иметь с ним ничего общего.       Она расправляет крылья и отвечает трелью.       — Я не могу обернуть все в свою пользу, милая. Я так боюсь этих изменений. Ты представляешь вообще, что со мной сейчас творится?       Хедвиг отрицательно крутит головой.       — Организм меняется, подстраивается под новый темп жизни. Во время течки, Хедвиг, моя грудь настолько чувствительна и так набухает, как будто я кормящая мать. И нет, милая, маленькие дети не едят бекон и мышей. Молоко, Хедвиг. Из моих сосков может пойти молоко!       Она выбирается из клетки, взлетает и садится на кровать. Несколько раз прыгает.       — Это не нормально! Мужчина не должен кормить детей, которых до этого выносил!       Хедвиг садится ему на плечо, трется об отросшие волосы.       — Прости, маленькая, я не хотел кричать. Его возрождение, война, еще и это… А в последние дни я снова вижу эти сны. Да, те самые, — Гарри переводит дыхание, — но не как раньше. В этих снах он… Он пытается мне что-то донести, пообщаться, но я так сильно не хочу его слушать, что просто сбегаю. Я устал, девочка, у меня болит голова и шрам. И я больше не хочу просыпаться.       Она сильно кусает его за ухо.       — Мерлин, Хедвиг! Я не серьезно, — Гарри гладит ее по мягким перьям. — Все будет хорошо, да. Спасибо, что ты рядом. Мы справимся, да?

***

      Бороться с упорством Волдеморта — это все равно, что бороться с ветряными мельницами, — глупо и бессмысленно. Гарри мог бы и дальше соревноваться с ним и, возможно, даже победить, если бы его шрам — тот самый осколок, вычерченный на лбу, то самое напоминание о лишениях, то самое оставшееся с детства уродство — не горел с каждым днем все сильнее. По нарастающей. До искр из глаз, рваного дыхания и прокушенных губ.       Иногда, когда Гарри терял сознание от боли, его глаза заливала кровь — почти черная в свете луны, и такая же густая, как битум. Испорченная кровь из испорченного, проклятого шрама.       Иногда Гарри погружал голову в холодную воду, и тогда возникало чувство, будто у него плавятся мозги.       Иногда Гарри находился на грани, на неуловимой, тонкой грани бессознательного, пытаясь лавировать между вспышками, возвращающими в реальность, и откатами в мир грез. Он пытался научиться терпеть боль. Он пытался преодолеть себя, фантазируя, что попал в плен.       Иногда Гарри проваливался вглубь, наблюдал за всем как бы с экрана, какой стоял в гостиной Дурслей, на нем — плоские, серые объекты, декорации, созданные умелой рукой. Он не управлял своим телом, потому что стал бесплотным духом, который засел в другом — чужом теле. Это не его руки, держащие секатор, не его ноги, идущие на кухню или в туалет. Это не его тело, чтобы переживать о боли. Можно потерпеть.       Но однажды Гарри сдался.       Просто в одну ночь перестал убегать, поверил голосу в голове, что ему ничего не грозит. И его затопило чужое торжество.       — Гарри Поттер, — Волдеморт вальяжно сидит в кресле перед горящим камином, чей свет подчеркивает уродливое восковое лицо, — Мальчик-который-выжил… Мальчик, который является омегой. Подойди.       Гарри остается на месте. Почти в темноте, куда не доходит свет. Он не знает, куда попал, да и, если честно, его это совсем не заботит.       Напротив кресла Волдеморта стоит еще одно — с высокой спинкой и резными ножками. Между ними — небольшой стол с чайным набором из фарфорового чайника с золотой окантовкой, такими же чашечками, молочником, сахарницей и вазой с фруктами. Гарри делает шаг.       Виноград, яблоки, апельсины, клубника, что-то красноватое, с длинными зелеными шипами; коричневое, круглое, маленькое — плоды неизвестных деревьев.       — Ты и так украл у меня кучу времени своими прятками, — тихо говорит Волдеморт, — я не буду ждать, Поттер. Сядь.       Гарри не успевает моргнуть, как картинка меняется, — и вот он сидит перед чашечкой чая, вазой фруктов и змеиным королем.       — Почему… — он хочет спросить, почему ему было так плохо в последние недели. Почему шрам горел и кровоточил и почему Волдеморт так долго ждал прежде, чем начать активно атаковать его разум.       — Я только воскрес, — отвечает на невысказанный вопрос. — Политика, цели, разрозненность в рядах последователей. Были более важные дела, чем бегать за тобой в подмирье.       — Подмирье?       Волдеморт не отвечает.       Чашка Гарри наполняется черным чаем, и пар от нее выглядит так же, как выглядел пар от котла с младенцем-гомункулом внутри. Он не притрагивается — боится больше не того, что отравят или подсыплют что-нибудь по типу зелья-доверия, пусть и во сне, а того, что дрожащие руки выдадут его нервозность.       — Мир снов, мир, где нет физики, но есть сознание. Понимаешь, о чем я?       Гарри пожимает плечами и кивает одновременно. Ему бы выглядеть идиотом, чтобы враг думал о своей непобедимости, но Гарри даже откинуться на спинку кресла не может — настолько одеревенела спина.       — Я буду за тобой ухаживать, Гарри Поттер. Как того требуют приличия отношений между альфами и омегами.       — О, нет, — Гарри поднимается на ослабевшие ноги, — нет, нет и нет. Только не говори мне, что ты…       — Альфа? Да, Гарри Поттер, я альфа. Эта деталь не так интересна, хотя я могу сказать, что являюсь одним из немногих альф, проживающих на территории магической Британии. Одним из трех, кому не больше ста, и кто остался без пары, если быть точным. Интересно, Гарри Поттер, то, что мы с тобой являемся… — Волдеморт облизывает губы, смотрит на Гарри оценивающе, злобно и голодно. — Истинными, если это можно назвать так.       — Я читал о них, — Гарри отходит от кресла, — это не подтверждено. Да, альфы и омеги подходят друг другу лучше, чем обычные люди. Омеги могут понести только от альф и все такое, но магические партнеры, истинность и прочая чепуха — лишь романтический подтекст древних книг.       — Это не так, — спокойно отвечает Волдеморт, но глаза его горят наравне с трескающим пламенем в камине, — ты должен знать, что магия сама выбирает партнеров, нареченных друг другу, и у меня есть несколько весомых доказательств того, что именно ты — мой истинный, мой магический партнер.       — И какие? Ну, кроме, очевидно, того факта, что ни один другой омега не согласился вступить с тобой в связь.       — Не дерзи мне, мальчик, — Волдеморт скучающе опирается на руку, — то, что мы не в реальности, еще не значит, что я не могу причинить тебе боль.       — Если ты хочешь, чтобы я стал твоим партнером, ты не будешь причинять мне боль.       — Резонно, — Волдеморт отворачивается к огню, — магические откаты от нанесения тяжких телесных или магических повреждений довольно сильны. Однако, я мог бы причинить боль твоим близким. Подумай, стоят ли страдания твоей семьи ради гордыни?       Гарри злится, и в реальности злость его выражалась бы через сжатые до тянущих предплечий кулаки, через тяжелое дыхание, быстрое сердцебиение и скрипящие зубы. Здесь же — в подмирье — в месте, где нет физики, но есть сознание, его глаза заплывают кровавой пеленой, и огонь — тот самый огонь, что в камине, выползает наружу, перекидывается на каменную кладку, на пол и ползет вверх. Гарри кажется, что он сам горит, что он объят адским пламенем, как дьявольский пес.       — Успокойся немедленно, — говорит Волдеморт ледяным голосом. — Я понимал, на что иду, связываясь с тупоголовым подростком-гриффиндорцем, со своим врагом, но я не буду терпеть от тебя подобные выходки.       — Пошел ты, — также холодно цедит Гарри, — если ты думаешь, что магический откат сможет меня остановить от твоей смерти, ты глубоко заблуждаешься.       — Я поднял на тебя палочку, Гарри Поттер, — встает с кресла Волдеморт, пока до него не успевает добраться вырвавшееся пламя, — применил смертельное проклятье. И я думал, что дело в древней магии твоей матери, как говорил ранее, но я ошибся. Людей не развоплощает и не превращает в безвольных духов даже древняя магия любви. Как думаешь, что станет с тобой, если у тебя все же получится?       — Ты не тронешь никого. Никого из моих близких — ни маглорожденных, ни семью, ни Дамблдора.       — Дамблдор… Этот старый маразматик спрятал тебя. Он думает, что ты под защитой, Гарри Поттер, но есть ли более сильная защита, чем защита твоего альфы?       — Ты не мой альфа, — Гарри ощетинивается. В воздухе пахнет гарью. Он делает шаг назад — прочь от медленно шагающего к нему Волдеморта.       — Нет, — ровно отвечает он, — пока нет. Мы должны соблюсти ритуалы. Знаешь, какой самый запоминающийся из них?       Гарри упирается спиной в стену, выставляет руки. Волдеморт останавливается как раз на расстоянии вытянутой руки, смотрит сверху вниз — нагло, вызывающе и чересчур торжествующе.       — Тот, — тихо продолжает он. За плечом комната плавится в бушующей стихии, — где одну из твоих первых течек мы обязаны провести вместе.

***

      — Я, скорее, вырежу себе сердце, чем проведу с ним хоть одну течку. Твою мать! Твою мать! Твою! Мать!       Гарри, ударив последний раз по стене, сползает вниз — на задницу, подтягивает к себе ноги. Рон и Гермиона сидят рядом — на кроватях, по обе стороны от него. Каждый из них то и дело порывается встать, но остаются на месте.       — Гарри, я понимаю, что ты сейчас чересчур чувствительный…       — Понимаешь?! — Гарри осекается, — да, — говорит он уже тише, но дышит так, будто весь день охотился на садовых гномов, — ты, наверное, единственная, кто более или менее может понять.       — Ну, спасибо.       — Без обид, дружище, — говорит Гарри. — Хвала Мерлину, что ты не знаешь, что такое гормональный сбой, жар внизу живота и желание засунуть в себя кулак. Блять! — Гарри бьет этим кулаком по полу. — Блять, Сириус же еще ничего не знает…       — Я уверена, что он поймёт.       — Что он должен понять, Гермиона?! Что я — омега, который является истинным Волдеморта-альфы?! Это он должен понять?       — Не кричи на меня.       Гарри затыкается. Давится воздухом, тихо извиняется, стискивает зубы, но слезы все равно текут из глаз, как яркие маяки, прожекторы, демонстрирующие его слабость.       — Что с ним? — Шепотом спрашивает Рон.       — У него скоро течка, — вставая, также тихо отвечает Гермиона.       Она подходит к Гарри, садится рядом с ним и обнимает так, чтобы голова и грудь его были полностью закрыты от мира. Он уже не сдерживается — ему так нестерпимо грустно, так нестерпимо хреново — низ живота периодически тянет, будто нервы намотали вместо струн на сломанный инструмент, грудь постепенно набухает, а мысли — Мерлин, помоги. Одолевают мысли, о которых он никогда, никогда и никому не расскажет. Они принадлежат не ему, совершенно точно не ему, а скулящей внутри него омеге, которая мечтает о защите, безопасности и сильном альфе рядом.       Если бы у Гарри была возможность, он бы без милосердия и жалости расправился с ней самым кровавым способом.       — Он сказал, что будет за мной ухаживать.       Рон демонстративно вздыхает, потому что Гарри говорит об этом уже три дня почти без перерыва, — с тех пор, как приехал.       — Как он вообще себе это представляет?! — Гарри ложится к Гермионе на колени, вытирает рукавом лонгслива сопливый нос. — Привет, я Волдеморт, я убил твоих родителей и четыре раза… — Осекается. Пересчитывает на пальцах, — да, четыре. И четыре раза пытался убить тебя, убил твоего товарища и кучу народа, чтобы в конце подарить браслет из золота. Будешь моим омегой? Да что за бред, Годрик его раздери!       На комнату опускается тревожная атмосфера. Гарри смеется, но смех этот невеселый — на грани, на тонкой разделительной черте между истерикой и пониманием иронии жизни.       — Ты не думаешь, что он тебя дурит? — Спрашивает Рон с кровати.       — Разумеется, он ему врет, — отвечает Гермиона. — Это же Волд… Волдеморт. Я уверена, что он либо умолчал некоторые факты, либо, наоборот, гиперболизировал.       — Например? — Гарри прикрывает глаза, когда Гермиона чешет ему кожу головы и ласково перебирает отросшие волосы.       — Нет свидетельств, которые говорят о том, что одну из первых течек ты должен провести с альфой. Тем более, профессор Снейп разрабатывает для тебя вакцину подавления.       — Волдеморт, думаешь, не задаст вопросов своему слуге, если узнает, что тот варит подавляющие для его омеги?       — Задаст разумеется, — отвечает Рон, открывая пачку лакричных палочек, — но я думаю, что Дамблдор с этим разберется.       — Я ему не верю. Снейпу.       — Я тоже ему не доверяю, Гарри, — Гермиона гладит его по щеке, — но если это наш шанс помочь тебе, то мы должны брать от него все. Возвращаясь к вашему с ним… разговору…       — Да, я уверен, что это был он, а не галлюцинация.       — Я не об этом. Я читала, что течки обычно проходят в среднем раз в полгода, но то, что у тебя намечается вторая спустя всего… три с половиной месяца? Это странно. Думаю, дело в том, что твой цикл выравнивается. Возможно, он будет восстановлен или станет более стабильным, когда тело привыкнет к… — Гермиона поджимает губы, — к новой сущности.       — То есть то, что одна из первых течек должна пройти именно с ним — ложь?       — Ну, — говорит Рон, откусывая лакричную палочку, — если речь идет об истинности…       — И ты туда же!       — Да погоди. Я о том, что раз он решил ухаживать за тобой, — Рон выделяет интонацией слово «ухаживать», — то это можно ассоциировать с помолвкой у чистокровных. И ты, если мы рассматриваем это именно как помолвку, не обязан это делать. Только после брака. — Рон вскидывает голову. — Блять! Я имею в виду…       — Я понял, — Гарри машет рукой, — я и не собирался ничего делать, уж тем более выходить за него, пока он, как минимум, не подпишет пакт о ненападении или типа того, из-за чего мы все будем чувствовать себя в безопасности.       — Вряд ли с ним в одном мире мы вообще когда-либо будем в безопасности.       — А если ставить вопрос о здоровье Гарри? — Отстраненно спрашивает Гермиона. — Я имею в виду, течка ведь — это период, когда омеге буквально нужно присутствие альфы рядом, понимаете? Омега, если верить некоторым трактатам, физически не может вынести расставание с отмеченным партнером, и, Гарри, только не злись. Если вы действительно истинные, то твоя омежья сущность может тянуться к… к нему.       Гарри задумывается. По крайней мере, пытается думать, но мысли скачут от истеричных воплей до штиля — водной глади без присутствия ветра. Перекати-поля, свиста ухающей совы вдалеке. Тишины.       — Нет, — в итоге отвечает он через минуты молчания. — Он не может быть моим партнером. Во-первых, книги говорят, что для партнерства хотя бы. О, Мерлин! Нужно принюхаться друг к другу. Я его не нюхал. Вдруг он пахнет, как разлагающийся труп или, не знаю, тритон? Как грязный гиппогриф?       Рон заливается смехом.       — Ты мог не заметить, ну, тогда, на кладбище, а омега внутри — могла. К тому же, истинные…       — Нет, Герм, — Гарри машет головой и поднимает руку, — ни он, ни я этого не хотим. Он ясно дал понять, какая это ноша. Так зачем же себя заставлять? Он — наш враг, а со своим телом я сам разберусь. Справлюсь. Обязательно.       Иного выхода нет.

***

      Вторую течку Гарри проводит на третьем этаже на Гриммо 12.       Сириус пытался быть понимающим, но проскальзывающие многократно «еб вашу мать!» и «этого просто не может быть!» ранили Гарри куда сильнее, чем он рассчитывал. С каждым чужим словом, с каждым чужим нервным шагом он чувствовал, как внутри — между ребер — вспарываются мышцы, как когти лезут глубже, растягивают грудную клетку, держат то, что, по ощущениям, должно называться душой.       Сейчас же Гарри лежит в специально выделенной для него комнате в конце коридора, горит — изнутри, горит — снаружи. У него нет сил думать о реакции Сириуса.       Кожа, как во время температуры, чувствительная настолько, что малейшее движение приносит дискомфорт. Грудь набухшая — зудит и покалывает, тянет, а член, сочащийся смазкой и стоящий, кажется, с самого начала течки, ни опал ни на дюйм.       Ни после первой дрочки, ни после третьей.       Простынь мокрая, слизкая, пахнет хвоей и горящими поленьями. Ночным костром под открытым небом, камином хогвартских гостиных, уютным вечером, корицей и гвоздикой. На животе подсыхает сперма.       Гарри из последних сил пытается сопротивляться грызущему мозг желанию снять напряжение в прямой кишке — чувствует, как сокращаются мышцы ануса, как смазка течет по ногам, хлюпает от каждого движения бедер. Он вжимается сильнее в кровать, прикусывает ладонь и двигает тазом.       Хвала Мерлину, основателям и каждому магу в отдельности за заглушающие чары. Они еще никогда не пользовались такой популярностью, как в последние дни.       Гарри скулит, глушит подушкой крики и стоны. Дрожь бежит от загривка — вниз по позвоночнику, охватывает голый впалый живот, и, когда трения оказывается недостаточно, Гарри просовывает руку — сжимает головку, оттягивает нежную плоть, растирает пальцем предъэякулят.       Он так устал. Он так устал быть течной сукой в запертой комнате с закрытыми окнами; так устал плакать, скулить от отвратительнейшего чувства одиночества и глубокой тоски, а тело, будто назло, все сильнее чешется и зудит. Никак не успокоится. Возбуждается — без фантазий даже, хотя фантазии в моменте апогея сами рисуются в голове.       Длинные умелые пальцы, прохладные руки, которые гладят мокрую спину. Тихий шепот, уверенные движения — ничего, что заставит его чувствовать себя плохо. Только еще лучше, больше. Сильнее. Только так, чтобы он был довольным и ощущал себя любимым. Покалывающая смешанная магия, которая искрится в унисон с эмоциями, танцует над сплетенными телами. Тяжелый вес тела сверху и ощущение абсолютной безопасности. Доверься альфе, он позаботится. Он позаботится о теле, об истекающей и сжимающейся дырочке, о сочащемся члене, о набухшей груди и о поселившейся между ребер тоске.       Три движения доводят до очередного иссушающего оргазма. Гарри выгибается до хруста позвонков, до закатанных глаз и вывалившегося языка.       Не будь он омегой, ни за что бы не поверил, что человеческий организм способен пребывать такое количество времени возбужденным и что после такого количества мастурбаций вместо спермы не пойдет кровь. Идет хоть и редкая, но все еще сперма.       Гарри засыпает, как есть, — на мокрой кровати, измазанный во всех возможных телесных жидкостях. Вымотанный эмоционально и вымотанный физически.       Он снова оказывается в комнате с камином.       На кресле с закрытыми глазами сидит Волдеморт, держит подбородок длинными переплетенными пальцами. Напротив него — снова кресло, но уже другое — более вместительное и мягкое на вид, а на столе — чай, пирожные, шоколад. Пирог с патокой. Сахарные перья.       Сначала Гарри думал притвориться. Думал сделать вид, будто его здесь нет, но еще в реальности накатившая усталость, теперь лежит на плечах тяжелым вязаным пледом. Он делает первый беззвучный шаг. Волдеморт открывает глаза. Прищуривается.       Гарри не реагирует, хотя невнятная дрожь пробегает от скул к ушам, — идет прямо к креслу, заматывается в плед и, садясь, хватает маленькое пирожное с ягодами.       На периферии, где-то на задворках сознания, если сконцентрироваться, Гарри может почувствовать собственную слабость; то, как тело противится сну и как это же тело равномерно горит синим пламенем, будто его облили спиртом, а после кинули спичку.       — Приятного аппетита, — мягко и шипяще говорит Волдеморт. — Как проходит твоя вторая течка?       Гарри проглатывает пирожное, а после — сразу же хватает второе. Третье. Он такой голодный, что, кажется, готов съесть запеченного кальмара со дна Черного озера.       Он не хочет разговаривать, не хочет отвечать на вопросы, от которых вдоль шеи тянутся красные полосы румянца. Гарри просто хочет сидеть, есть и смотреть на огонь, пока его не выкинуло наружу к перепачканному телу, стертому, кажется, в кровь члену и зудящему анусу.       Возвращаться туда — в реальность, в котором одиночество так едко въелось в кожу, что, кажется, больше никогда-никогда не выветрится; возвращаться, чтобы увидеть полные разочарования глаза Сириуса или слышать очередные споры о дальнейшей судьбе омеги — смерти подобно, хотя в его, Гарри, случае, смерть, как исход, кажется заманчивой.       — Я пытаюсь быть вежливым, — голос Волдеморта искажается, звучит помехами, неисправным радио.       Огонь камина освещает его бледное, скуластое лицо, и Гарри только сейчас может разглядеть иссиня-черные вены, маленькие молнии, что идут от уголков глаз. Гарри может разглядеть чешую на подбородке, на щеках и совсем чуть-чуть — на висках. Гарри может разглядеть переход от носа к невыраженным губам — их кожа на оттенок темнее, чем остальное лицо, а также Гарри, уже не пребывая в смертельном и выворачивающим кишки страхе, может разглядеть его глаза внимательнее. Они не ярко-красные, как казалось ему на кладбище, а цветом сравнимы разве что с темными ягодами вишни, выдержанным вином или красным виноградом. От узкого — то расширяющегося, то сужающегося — зрачка тянутся черные рваные полосы, будто у самой магии, вылепившей это тело из пепла и его, Гарри, крови, рука не поднялась прорисовать иное.       — Я слышу, — отвечает, подцепляя липкими пальцами следующее пирожное, — просто не понимаю, почему я должен отвечать на подобные вопросы кому-то по типу тебя. К слову, если здесь нет физики, то как я чувствую вкус?       — Я пытаюсь, Гарри Поттер, позаботиться о тебе. Позаботиться о своем омеге, как приписывают правила.       — Я не твой омега. И ты не будешь обо мне заботиться. Твоя забота в лучшем случае выглядит издевкой, в худшем, — машет рукой, — я даже обсуждать это не хочу. Тем более, — Гарри тянется к новому пирожному, — что-то я не видел в реальности кучу сладостей и литр чая, чтобы меня задобрить.       — В реальности ты спрятан под чарами Фиделиуса, поэтому это пока все, что я могу предложить тебе — расслабиться здесь. Разумом. Напитать свой мозг искусственными эндорфином и серотонином.       Гарри не отвечает. Ему нечего на это ответить.       Плед тяжелеет, почти припечатывает его к спинке кресла, но тающая патока на горячем пироге выглядит чересчур соблазнительно — он окаменелым телом тянется за тарелкой, попутно думая, что вот так он и продался — за несколько пирожных и пирог с патокой. Скиттер бы оценила.       Он залезает в угол кресла с ногами, ест руками, как оборванец. Как невоспитанный маггл. У Волдеморта почти незаметно дергается глаз.       — Первые течки самые тяжелые, — говорит он тихо, — твой организм подстраивается, адаптируется. Боль уйдет, рано или поздно, цикл можно будет предугадать. Самый быстрый способ освоиться — быть рядом с альфой. Со своим альфой.       Гарри демонстративно закатывает глаза. Патока тянучкой слиплась на зубах и прежде, чем сказать что-то такое, от чего Волдеморт взбесится, он слишком громко пытается отцепить ее от зубов. Кидает тарелку на стол так, что другие вазы с пирожными падают на пол. Если ему и жаль, то совсем чуть-чуть: клубника была бесподобной.       — Ты себя слышишь вообще? Мы враги. Ты ни один раз пытался меня убить, ты убил моих родителей, ты — причина, по которой я лишился семьи, нормальной жизни и всего, что у меня могло быть.       Гарри глубже проваливается в кресло, и голос его звучит устало. Хотелось бы говорить злобно, отрывисто. Выплевывать каждое слово, убивать ими, калечить и изводить, но огонь такой теплый и кресло такое удобное. И он так устал. Сухо и тихо перечисляет факты биографии. Даже внутри почти ничего не дергается.       — И сейчас, по-твоему, мне нужно бросить все, отказаться от приобретенной семьи, от принципов и прыгнуть к тебе в объятия? Чтобы что?       — Я не говорил о том, чтобы ты от чего-то отказался, и уж тем более я не жду тебя в своих объятиях, — Волдеморт хмурится, — пребывание рядом друг с другом можно рассмотреть как вынужденную меру, а спаривание — лишь как механический процесс для облегчения состояния. Омеги нуждаются в альфах. В их силе, выносливости, защите и безопасности. Это заложено в вас, как бы тебе не хотелось думать иначе. И, как я говорил ранее, — он наклоняется. Улыбается кривой, жуткой ухмылкой. — Ты, мой враг, являешься моим истинным. Я в этом твердо убежден, а от истинных не отказываются и не разбрасываются ими. Даже от таких, как ты.       — От таких, как я? Это что еще должно значить?       — Ты — ходячая проблема, Гарри Поттер. Я так долго тебя ненавидел и продолжаю ненавидеть сейчас, что не могу выкинуть из головы все возможные варианты твоего убийства. Мне больше нравится тот, где ты на коленях умоляешь себя убить, — он тихо-тихо выдыхает, облизывает губы раздвоенным языком. — Ты должен был умереть, но не умер. Магия наказала меня, и я понял и принял ее урок. Мы не сможем убить друг друга — нравится тебе это или нет. Но я расскажу тебе, что будет дальше.       Волдеморт откидывается на спинку кресла, подпирает подбородок длинными пальцами.       Гарри, совершенно неосознанно, на них засматривается, и воспаленный мозг фрагментом, неуловимым образом формирует картинку, где бы эти пальцы ему пригодились. Потом Гарри морщится так, будто на его глазах разорвало флоббер-червя. Сотню флоббер-червей.       Волдеморт, даже если и видел что-то, никак это не комментирует.       — Ты совершеннолетний, и, когда твой цикл придет в норму, а организм полностью адаптируется, каждая течка будет сопровождаться нестерпимым желанием спариваться. Сначала, — он усмехается, — ты начнешь кидаться на обычных людей. Только представь: кидаться, Гарри, как озабоченная шлюха из глубин Лютного переулка. Длительность течки в среднем составляет четыре-шесть дней…       Гарри безотрывно смотрит, как шевелятся губы, как пальцы поглаживают кожу кресла. По спине бегут отвратительнейшие мурашки.       — Обычные люди не могут столько проводить времени в постели. В конечном счете, очнувшись от эйфории и застилающей глаза страсти, окажется, что человек уже мертв. Ты не отпустишь его, даже если он будет вырываться. Омега внутри тебя не позволит. Возможно, потом ты пойдешь за другим человеком. За несколькими другими людьми, и позволишь сделать с собой все, что они захотят.       Гарри сильнее упирается в спинку кресла, плед все давит и давит. Гарри кажется, что на его теле лежит могильная плита. От перспективы, что описывает Волдеморт, хочется спрятаться, а лучше — отшибить себе память или разбить голову. Вырвать эту мерзкую дрянь внутри него и растоптать.       — Видишь ли, люди не чувствует того, что чувствуем мы: запахи, феромоны, тонкую материю магии, в том числе и сексуальной магии, но это не значит, что красивый молодой человек с выделяющейся смазкой и просящий о сексе не привлечет к себе внимания. Особенно, когда начнет кидаться на каждого встречного. Тебя могут использовать, тобою могут заинтересоваться. А что потом? — Безумная улыбка открывает острые зубы. — Потом Рита Скиттер напишет, что герой магической Британии сошел с ума. Он — озабоченный, помешанный на сексе человек, которому доверять не стоит. Как можно доверять тому, кто не умеет себя контролировать? А как расстроятся твои близкие…       — Это вранье и бред. Я справлюсь. Справился с тобой, справлюсь и с этим. — Гарри рычит. В груди звенит зловещий рокот, будто разозлился Гримм или сам лев Гриффиндора. — Пугаешь меня небылицами и информацией, написанной двести лет назад. Что дальше? Расскажешь мне, что я не смогу без твоего члена прожить? Чтобы потом наложить на себя руки?       — Не будь так наивен, хотя, могу признать, что эта наивность имеет легкий оттенок привлекательности. Я видел, Гарри, что происходит с омегами в ваш ранимый период. Ты уже почувствовал это? — Волдеморт жадно наклоняется вперед. — Одиночество, тоску, желание укрытия и безопасности? Невозможность остаться в одиночестве, невыносимую тягу к иллюзорному альфе?       Гарри закрывает лицо частью пледа. Огонь в камине медленно угасает, и комнату пронизывает холодные порывы ветра.       — Значит, почувствовал, — отвечает за него Волдеморт. — Это было ожидаемо. Гнездо из запаха альфы позволяет пройти течку лучше, плавнее и менее болезненно. Если ты думаешь, что перспектива наших дальнейших взаимоотношений меня хоть сколько-нибудь привлекает, то ты глубоко заблуждаешься. Я такой же заложник ситуации, как и ты. Истинные не могут находиться долго друг без друга и, встретившись однажды, нас начинает тянуть, как заклинание притягивания, если не хуже. Ты еще не чувствуешь, но я — да. Тогда, во время…       — Осторожнее, — перебивает. Гарри бы не ответил на это ничего. Гарри бы просто выцарапал ему глаза и списал бы с лица выражение самодовольства тяжелым кулаком, но ему нужно ответить хоть что-нибудь, чтобы почувствовать себя равным участником диалога, а не ведомой жертвой манипуляций. — Я неожиданно могу подумать, что ты в меня влюбился.       Волдеморт морщится, отводит взгляд, а потом смотрит снова — с вызовом и горящими в полумраке глазами.       — Ты поймешь, о чем я говорю позже. Не сейчас. Но настанет день, когда ты обязательно все поймешь.       Гарри в ответ лишь злобно усмехается.

***

       — Я это не надену, — говорит он так, будто совсем недавно восстал из мертвых, — пусть засунет себе это в за…       Рон громко свистит.       — Интересно, сколько галлеонов дадут за это на Диагон аллее?       Гермиона в который раз накладывает заклинания Обнаружения на упаковку, на обертку, на подушку и на само ожерелье. Выдыхает.       — Ничего. Ни проклятий, ни чар доверия, ни чар принуждения.       — Чудно, — Гарри смотрит на сверкающие в свете тысячи свечей бриллианты и другие камни, название которых он не знает и от которых слепит глаза. — Но я все равно носить это не буду. И нет Рон, — успевает сказать до того, как первые слова срываются с губ Рона, — я не буду его продавать. Мне от него ничего не нужно. Ни денег, ни украшений.       — Да это понятно, — Рон машет рукой, — но что ты будешь с этим делать?       Гарри пожимает плечами.       — Очевидно то же, что и с остальным, — кину в тумбочку до лучших времен, а когда встретимся в битве, предъявлю ему за отсутствие вкуса.       — Ожерелье очень красивое и безумно дорогое, — говорит Гермиона с сильным сомнением на лице, — но ты не носишь украшения. Ты вообще не зациклен на одежде или обуви, а он… Браслеты, ожерелья, шелковые мантии, рубашки, туфли, сережки… Мерлин, Гарри, у тебя ведь даже уши не проколоты.       — Ну, — Гарри чешет кончик носа, — одна из сережек была порт-ключом. Не знаю, на что он рассчитывает.       — Он собирает из тебя мини-лорда, — пережевывая, говорит Рон. — Ну, знаешь, у Джинни в детстве кукла была, и они с мамой часто шили ей всякие платья, украшения делали из сухих макарон и лиственных почек. — Смотрит на ожерелье. — Тут, конечно, не макароны, да и ты на куклу не похож.       — Потрясающе, Рон, — Гарри закрывает руками глаза и пытается дышать. — Сравнение с куклой — последнее, что мне надо было слышать.       — Извини, — Рон заливается краской, — Я…       — Я и без того постоянно безумно злюсь, потому что эта гребаная связь сводит меня с ума. Амбридж, чтоб ее кентавры драли, назначает отработки каждую неделю, а Дамблдор вместо диалога и планов относительно войны ведет себя так, будто я лично убил его мать. Сейчас не время для всего этого.       — Прости, — Рон прячет глаза, — я как-то не подумал. Дерьмовое сравнение.       — Конечно, не подумал, Рон, — Гермиона отлипает от разглядывания ожерелья. — Но то, что ты сказал, имеет некоторую логику.       — О, да? — Приободряется он, — круто.       — Да. Гарри, какое у вас с ним сейчас взаимодействие?       Гарри тянется вперед, отодвигает тарелку с недоеденным ужином и ложится подбородком на сложенные ладони. Закрывает глаза. Одни и те же разговоры из раза в раз, каждую неделю уже несколько недель подряд.       Подарок — обсуждение — теории. Обсуждение — подарок — теории. Теории — обсуждение — подарок.       Волдеморт, верный своим словам, действительно начал за ним ухаживать. И он действительно не пытается его убить через красивые безделушки, а в черных конвертах справляется о здоровье, о том, как идут дела, рассказывает об истории той или иной вещи, комментирует количество камней, пробу золота или серебра. В конце — всегда надеется на ответ, но ответа не получает.       Каждое письмо сгорает в пламени гостиной Гриффиндора.       — Я прячусь, когда он меня злит, а злит он меня почти всегда. Иногда сижу в кресле у камина, молчу, — тихо говорит он, — а Волдеморт либо пытается мне угрожать, если я не проявляю к нему интереса, либо уговаривать, либо просто молча пялится. Чаще всего — злобно и молча пялится.       — Звучит жутко, — Рон накладывает себе еще одну куриную ножку. — Что, вот так сидит прям и пялится?       — Угу, — Гарри открывает глаза, — и выражение лица у него такое, будто это я его родителей убил, а не наоборот. Говорит, что это была вынужденная мера, шла война, и в попытке моего убийства не было ничего личного. Вторая попытка уже личная, но это все софистика. Не верю ни единому слову.       — Гарри, — Гермиона переглядывается с Роном, нервно заправляет волосы за уши.       — Давай, — говорит он, делая пас расслабленной кистью, — добей меня. Может, инфаркт сжалится, и мне не придется больше здесь быть.       Она перегибается через стол и бьет его ладонью по голове.       — Не будь таким засранцем. Я долго думала насчет всего, — обводит рукой ожерелье, — этого. И о том, что он говорил в конце августа… О том, что омеги слабые, нуждаются в альфах и…       — Ну?       Гермиона сглатывает.       — Только не злись, но я написала Сириусу.       — Гермиона! — Гарри бьет кулаком по столу.       — Да, — она нервно поправляет юбку под столом, — да, я знаю, что между вами сейчас не все гладко, но я так и не смогла пробраться в библиотеку Блэков. Не начинай! — Гермиона выставляет руку вперед. — Дослушай. Я подумала и решила, что нам необходимо узнать, что из себя может представлять такой альфа, как он.       — Информации об альфах еще меньше, чем об омегах, — вставляет Рон. — Мы всю библиотеку перерыли, мне кажется, еще в конце прошлого года.       — Не всю, — Гермиона задирает нос, — но кое-что Сириус все-таки нашел. Небольшую порцию информации о взаимодействии альф и омег. Понимаешь ли, если его верить словам, то, получается, что только ты находишься в зависимой позиции.       — А это не так? — Гарри подпирает щеку ладонью.       — Нет, — говорит Гермиона, — не так. Гон, как и течка, по природе своей очень похожие состояния, они созависимы. Неразрывны. Когда альфа и омега понимают, что партнер им подходит, они как бы синхронизируются… Стараются еще больше подходить друг другу, чтобы удачно завести ребенка.       Гарри выпрямляет спину.       — Ты хочешь сказать, что… Когда у меня течка, — он кривится, — Волдеморт умирает от желания меня трахнуть?       Гермиона заливается краской. У Рона из рук выпадает куриная ножка, и звук столовых приборов ненадолго является единственным звуком, который они слышат внутри купола тишины.       — Я не совсем это имела в виду, но если тебе будет так проще понять, то да. Насчет смерти не знаю. Хорошо было бы, — она бессовестно пожимает плечами. — Я это все к чему. Не только ты, Гарри, находишься в зависимой позиции, но и он. Как он тогда сказал, — Гермиона возводит глаза к потолку, — «Нас начинает тянуть друг к другу. Ты еще не чувствуешь, но я — да».       Рон хмурит брови и шепотом спрашивает: «Как она это делает?»       Гарри пожимает плечами.       — Ваша связь, связь ваших сущностей или истинность — называй, как хочешь, может стать камнем преткновения в будущем.       — Супер, — Гарри взъерошивает волосы, — тогда нам лучше не встречаться вовсе? Как мне его убить, если моя сучья омежья сущность может помешать?       Гермиона пожимает плечами.       — Он тоже, Гарри, как и ты — заложник. Он все еще, — Гермиона мнется, — человек. И если ты считаешь омегу внутри себя слабостью, то как мы можем знать, что он не думает также? Омеги и альфы, отношения, — Гермиона выделяет последнее слово интонацией, — между ними — это навязанный природой комплекс из феромонов, запахов, сопряженных циклов. Сириус писал, что вы буквально подстраиваетесь друг под друга во время течки и гона. Вы поддаетесь природе, своему внутреннему животному «Я».       — И что ты предлагаешь? — Гарри устало сжимает переносицу. — Ты же понимаешь, как это звучит? Не убьет он меня в течение пяти дней нашего рандеву, а дальше? Я не позволю ему захватить власть, а он — не позволит мне стать его смертью.       — Вы не можете убить друг друга, — вставляет Рон.       — Я этого не знаю, — отвечает Гарри, — Волдеморт — змей. Он изворотливая гадина, и мог сказать это только для того, чтобы меня запутать или чтобы я опустил руки.       — Вряд ли он стал бы ждать, и убил бы тебя тогда, на кладбище.       — Кто знает, — Гарри пожимает плечами, — если бы я тогда стихийно не аппарировал, может быть, и убил.       — Подарки, ухаживание, речи о невозможности убить друг друга, о твоем будущем без него, — перечисляет Гермиона. — Если он уже находится в зависимой позиции, Гарри, ему, должно быть, это очень не нравится.       — Будто это нравится мне.       — Нет, — она машет головой. — Нет. Если он уже находится в зависимой позиции, Гарри, ему это очень и очень не нравится. И он, возможно, совершенно не хочет быть в этом один.       Повисает тишина.       — Твою мать, — загробно выдает Рон.       Гарри смотрит на ожерелье. Красивое, дорогое, с тонкими золотыми веточками, огибающими цепочку, с необычной вязью самой цепочки и сотней сверкающих камней. Гарри вспоминает тонкий браслет из белого золота с зачарованными изумрудами, вспоминает алмазные запонки, туфли из кожи дракона, шелковые мантии, на которых чар больше, чем весь его арсенал за все пять с небольшим курсов. Дорогой набор перьев, новый дневник, книги, стоимость которых на рынке варьируется от «За что такие цены?» до «О, Мерлин, это же единственный сохранившийся экземпляр». Набор белых атласных рубашек, средство для укрощения и укладки волос, несколько пар сережек — с небольшими камнями под цвет глаз, набор восстанавливающих и успокаивающих зелий. Платок с еле уловимым запахом озона и моросящего дождя. Влажной травы. Восхода солнца.       — Твою мать, — тихо соглашается Гарри и закрывает лицо рукой.

***

      Преподавательский состав Хогвартса, насколько Гарри знает, был оповещен о его непростой ситуации. Точнее, они знали, что с ним что-то не так, но что именно, как сказал Снейп, не их ума дело. Домовики подготовили в заброшенном крыле Гриффиндора небольшую спальню, в которой Гарри мог укрыться на неделю — от глаз толпы и от собственного «Я».       Кровать, вдвое больше его собственной в спальне мальчиков, с тяжелым балдахином в красно-желтых тонах, прикроватная тумбочка с волшебным графином вечно пополняемой воды, мягкие и приятные для чувствительного тела простыни. Большое окно с видом на Запретный лес, а ночами — на яркую луну. Отдельный коридор, который огорожен чарами Отвлечения внимания для всех, кроме Гермионы.       Гермиона единственная, кто допускалась в комнату, чтобы проверить заклинанием Диагностики не откинулся ли Гарри, но только за день до начала и в следующий день после конца течки. После ее проверки, проветривания комнаты, замены постельного белья и часового душа допускалась уже Помфри — с встревоженным взглядом и с искоркой незамутненного любопытства. А потом все возвращалось на круги своя — учеба, споры с Амбридж, взгляд которой с каждым днем становился злобнее и язвительнее, споры со Снейпом, глупые попытки встретиться с Дамблдором, прятки во сне от Волдеморта.       Отношения с Волдемортом держались на едва уловимых нитях безысходности и неисчерпаемого обоюдного бешенства.       Они были недовольны друг другом, они ненавидели и презирали друг друга больше, чем кого бы то ни было, а потом, во время течки и гона, встречались в комнате с ярко полыхающим камином и смотрели так, будто в любой момент готовы накинуться и сожрать — откусить зубами кусок мяса, выпить кровь большими глотками, ковыряться пальцами между мышц. Упиваться властью, упиваться беспомощностью. Вдыхать запахи, которые помнят сущности внутри них, как единственное, что возвращает к жизни.       Они кидались оскорблениями, иногда — дрались, как магглы, но боли не чувствовали. Они горели изнутри, горели — снаружи. Сходили с ума в тесной комнате с пожирающим камин пламенем.       Когда течка и гон заканчивались, Волдеморт присылал подарки и письма. Гарри скармливал их огню — ответить на дежурное «как чувствует себя моя омега?» казалось больше того, что он может вынести.       Гарри, просыпаясь в агонии течки, в безудержном желании ощутить альфу рядом, потом ненавидел себя. Ненавидел так сильно, что готов был сам сделать шаг в гребаный камин и сгореть в нем вместе с безвкусными письмами и дерьмовыми подарками.       Не знал, как из этого выбраться, но понимал, что продолжает захлебываться.       Будь он более сильным или более храбрым, будь он более стойким или более твердым в своих мыслях относительно происходящего — шагнул бы в одну сторону и стоял бы там. До последнего. Пока суставы не начнут выкручиваться от ломки, пока тело не сгорит в костре инквизиции, пока его сучья омежья сущность не перестанет преобладать над мозгом. Пока Гарри не переживет шесть дней мучительной агонии, чтобы выжатым телом выйти из запертой комнаты и притвориться обычным человеком.       Всего лишь притвориться.       Для друзей — таким же старым добрым Гарри, для магического мира — героем, который способен победить самого сильного и темного волшебника за последние годы. Идеей о спасении. Избранным.       Для себя — хорошо прорисованной тенью. Отпечатком жизни. Возможностью покончить со всем, о чем болит сердце. О чем сердце болит у других.       Но мысли Гарри полярны. Разрозненны. Мечутся в маленьком пространстве не хуже загнанных и напуганных зверей. Сводят с ума безумством и частыми вспышками эгоизма. Вины. Такой поглощающей и ужасающей, что страшно становится. Гарри сильный, храбрый, стойкий и твердый там, где нужна помощь людям.       Когда помощь нужна ему, Гарри предпочитает бездействовать — переживать из раза в раз наступление течки, как ждать прихода Всадника апокалипсиса, — страшно до дрожи. Окунуться в тепло и защиту альфы — предать все, во что веришь. Предать семью. Предать мир. Предать себя.

***

      За окном ревет ветер, тяжелые серые облака нависают над замком темным предзнаменованием, а снег — мелкий, колкий, неприятный — заносит аккуратно обстриженную траву, лавочки, поле для квиддича, одинокий мост в Хогсмид.       Гарри чувствует приближение течки тянущей болью внизу живота, болью в пояснице и обострившимся обонянием.       От Гермионы приятно, едва уловимо пахнет мятной пастой, страницами старых книг, а от Рона — также едва уловимо — пахнет едой. Всей и сразу, будто у него особенность такая — впитывать запах всего, что съел. К остальным он старается не принюхиваться: во-первых, не хочет столкнуться с косыми и странными взглядами, а, во-вторых, ради сохранения мнимого равновесия — яркие картинки, кажется, в прошлой жизни описанные Волдемортом, все еще живут в мыслях. Встают перед глазами неминуемым, отвратительным будущим. Гарри передергивает.       Быть похотливым животным с текущей задницей, определенно, последнее, что ему хочется показать критичной публике в коридорах Хогвартса.       Гарри чувствует приближение течки в венах. В жаре, который растет внутри него, в обильном потоотделении, в сухом горле, в набухающей, чувствительной груди и периодическими подергиваниями члена. Гарри чувствует приближение течки, как нечто, что переживать очень не хочется, но не пережить невозможно — мир горит, наступает цунами, земля под ногами дрожит, и нужно лишь сделать шаг в пропасть.       Он становится капризным, нервным. Смеется, да так громко, что люди оборачиваются, а потом — украдкой плачет, прячась в пушистых волосах Гермионы. Носит проклятый платок с собой — на нем почти выветрился запах озона, мокрой травы и моросящего дождя, но мозг все равно воссоздает досконально по первым ощущаемым нотам.       Волдеморт не появлялся ни на прошлой неделе, ни на этой. Ни бесполезных подарков, ни дерьмовых писем. И Гарри ощущает себя почти свободным. Отдаленно счастливым, пока не заходит в обставленную специально для него комнату.       Перед кроватью, почти посередине, стоит старинный сундук из черного дерева с лаковым покрытием, с тяжелыми серебряными замками в виде змей и рунами по бокам. Гарри закатывает глаза. Закрывает дверь, накладывает Запирающее и Заглушающее. Жар от низа живота тянется выше — к горлу, почти изжогой, если бы сексуальное возбуждение вообще можно сравнить с изжогой.       Он делает шаг и внимательно рассматривает сундук, попутно расстегивая пуговицы на рубашке. Понять, от кого, труда не составляет, но каким образом то, что приносила птица в общий зал, попало в его секретную комнату — загадка. Гарри не спешит разгадать ее и выяснить, что внутри, хотя любопытство от очередной провальной попытки ухаживания почти перекрикивает доводы разума об опасности. Он снимает рубашку, снимает брюки и носки. Идет в душ.       Домовики, пусть будут они благословлены самим Мерлином, позаботились обо всех его нуждах.       Стоя под теплым душем, Гарри вертит головой в разные стороны, держится за подрагивающий от спазмов плоский живот. Стоя под теплым душем, Гарри думает, что это — только начало, и ближайшую неделю ему придется провести в четырех стенах, а потом — всю дальнейшую возможную жизнь в ожидании.       Течка — не самое приятное времяпрепровождение для одинокой омеги, он уже это понял.       Понял, когда лез на стену от ужасающих и поглощающих чувств тоски и одиночества, когда сжимал проклятый платок в руке, трахая кулак, когда пихал в себя пальцы по самые костяшки и скулил от того, что этого мало. Когда представлял уродливое, подернутое тонкими венами лицо Волдеморта над собой, под собой, сбоку. Когда в фантазиях заменял свои пальцы чужими — тонкими, длинными, изящными. Когда пихал платок в рот, чтобы хоть на долю секунды почувствовать чужой вкус. Вообразить, каким бы он был на языке. Когда из раза в раз засыпал, оказываясь напротив него, а, просыпаясь, представлял его рядом.       Течка — ужасное испытание. Болезненное, грязное, животное. Когда болит живот, когда член не опадает ни на дюйм после очередного марафона дрочки, когда кажется, что таз тянут в разные стороны, чтобы его разорвать, когда соски — такие чувствительные, что любое касание граничит с острой болью.       Течка — зло, вобравшее в себя то, от чего нормальный человек предпочел бы держаться подальше. Ни слышать. Ни видеть. Ни говорить.       Но менять устоявшийся уклад Гарри боится. Ему настолько страшно, что он даже думать себе об этом не позволяет. Еще страшнее думать и знать, на что способна омега внутри него. Гарри совершенно ее не контролирует.       Он выходит из душа мокрым, с полотенцем на голове, зажигает магические светильники, выпивает стакан воды и с глубоким выдохом подходит к сундуку. Смотрит на него, не моргая, в надежде, что Волдеморт запихнул туда боггарта.       Боггарт будет намного приятнее всего остального.       Сундук не открывается ни Алохоморой, ни руками. Змеи хитро блестят выпуклыми серебряными глазами, пока Гарри в очередной раз не закатывает глаза. Проверка. Только проверка на что? На его смекалку или на образ идеального возлюбленного, выстроенный в голове Темного Лорда?       Он сплевывает прямо на пол — привкус от мыслей похож на кровь и пепел.       Гарри шипит банальное «откройся», и змеи, почтенно склонив головы, расползаются. Сундук открывается, но единственное, что он успевает сделать, — прочитать на внутренней стороне крышки послание «еще одно подтверждение», а потом воздух в комнате превращается в запах утренней росы. Мокрой земли, чистоты. В запах ударившей молнии, морозного ветра и надвигающегося шторма.

***

      Гарри приходит в себя, когда обо что-то спотыкается и падает на пол, больно приложившись локтем. Он некоторое время лежит, шипит сквозь зубы, не понимая, как оказался тут, — около кровати, полностью голый, потный и с текущей задницей. Аккуратно встает на колени, берется за матрас, приподнимается.       У него же было время на моральную подготовку. Было время, чтобы привести себя в порядок, проверить прочность чар на двери и стенах комнаты, поесть и, возможно, поспать. Пару часов точно, когда тянул живот и кровь бурлила. И он совершенно, абсолютно точно не помнит, что делал до того, как упал.       Гарри замирает.       Кровать, которая была идеально заправлена, когда он вошел в комнату, раскурочена, — подушки сбиты у изголовья, одеяло выложено сжатым полукругом у ног, а между ними — одежда. По меньшей мере пятнадцать черных шелковых мантий, переливающихся в свете магических огоньков.       — Блять, — медленно проговаривает он. — Блять!       Встает, отходит на непослушных ногах. Шаг, два.       Вся комната пропитана сплетением запахов — трескающие поленья хвойных деревьев, ревущая за окном гроза, отблеск пламени на стенах. Дождь, барабанящий по стеклу. Свистящий ветер. Свежесть. Уютный вечер с теплым пледом на плечах и чашкой горячего шоколада, мелкий колючий снег. Гарри вцепляется в волосы.       Он построил гнездо.       Он, Гарри давит пальцами на глаза, впервые за несколько прошедших течек построил гребаное гнездо из мантий, которые прислал ему Волдеморт. Из его мантий. Мантий, которые полностью пропахли им.       — Блять!       «Одинокие Омеги строят гнезда редко, однако Омеги, имеющие партнера, способны строить гнезда из частей его нательного белья, чтобы запах помог им успокоиться в период истерии или неустойчивого поведения. Часто Омеги, имеющие партнера, строят гнезда, чтобы ощутить безопасность и выразить готовность к спариванию».       — Я в дерьме, — Гарри вцепляется руками в волосы, — я в полном дерьме.       Запах стоит такой сильный, будто он, Волдеморт, здесь, рядом. Стоит за его спиной и течет так же обильно, как течет сам Гарри. Омега внутри него бьется в экстазе.       Чувство абсолютной безопасности кружит голову едва ли не сильнее, чем мысль о том, что запах альфы, его альфы, окутывает плотным коконом, дарит безмятежность и уют. Человеческая часть, которая отвечает за наличие извилин, бьется головой о глухую стену радости и бесконечной нежности. О нем позаботились, про него не забыли. Альфа, пусть и не физически, но рядом — защищает в период максимальной уязвимости.       Гарри, отплывая на волнах разгоняющей обороты течки, отправляет патронус Гермионе — одно дело вдыхать еле пахнущих чистый носовой платок, совсем другое дело — засыпать среди кучи грязного белья. Гарри знает только один способ закрепить запах на одежде, и он ему совершенно противен.

***

      Гермиона стучится несколько раз прежде, чем аннулировать чары, и с размаху открывает дверь — всклокоченная, тяжело дышащая, будто бежала от стада кентавров. Опирается на колени прежде, чем поднять голову и завопить.       — Гарри!       — Что?!       — Мерлин, Поттер, оденься немедленно, — она закрывает глаза рукой, отворачивается.       Гарри заползает на коленях на кровать, не понимая, какого черта Грейнджер забыла в его комнате, оборачивается сразу в несколько мантий, глубоко вдыхая.       — Все?       — Угум, — Гарри даже не поворачивается в ее сторону, а когда она осторожно подходит, начинает рычать.       — Ладно, — Гермиона достает палочку, — спокойно. — Делает несколько пасов и воздух, пропитанный насквозь смещением запахов, становится почти чистым, свежим. Таким, который не бьет в мозг и проясняет зрение.       — Еб вашу мать, — Гарри падает с кровати, прикрывая пах одеялом. Отползает. — Ты только посмотри, что он сделал. — Он упирается голой спиной в стену, и тычет дрожащем пальцем так, как указывал бы на огромную жирную крысу.       Гермиона непонимающе хмурится, а потом заливается краской.       — Гарри, — тихо говорит она, — ты построил гнездо.       — Это не самое ужасное, — он продолжает обвиняюще пялиться на кровать и указывать на нее пальцем. — Гермиона, у нас очень мало времени, пока меня не перемкнуло окончательно. Этот сраный изверг прислал мне свои мантии. Ты не чувствуешь?       Гермиона отрицательно машет головой, подходит ближе, направляет палочку с зажженным Люмусом. Долго рассматривает одежду, а потом отшатывается.       — Только не говори мне, что он…       — Блять, да! Он извращенец, и после такого я просто обязан его убить.       — Ты построил гнездо, — убитым голосом говорит Гермиона, — ты построил гнездо из его… одежды.       — Да, — также убито отвечает Гарри. — Он только что окончательно закрепил себя, как моего партнера.

***

      — Мне не хотелось верить, что ты зло во плоти. Люди не рождаются злыми, и мне была милее мысль, что ты просто… сбился с пути, запутался. Принимал и продолжаешь принимать неверные решения. Но нет, ты, Том, самое гнилое и самое мерзкое существо, которое могло когда-либо существовать. Я тебя ненавижу, и я ненавижу тебя так сильно, что скорее сброшусь с Астрономической башни, чем увижусь с тобой вживую после того, что ты сделал. — Гарри заканчивает читать вслух, прикусывает кончик пера. — Звучит нормально?       — Чересчур обидчиво, — говорит Гермиона. — Я бы написала, что он мерзкое создание и что ты отказываешься от вашей связи, если бы ваша связь была завязана на согласии, и ее легко можно было бы разорвать. Ты вообще уверен, что ты хочешь ему что-то написать?       Они сидят, запертые в комнате Гарри, на ковре, рядом с уже чистой кроватью и едят бутерброды. Магические огоньки кружатся в воздухе над ними, а лампы, что принесла Гермиона, стоят полукругом. Она лежит на животе, лениво перебирает мягкий ворс, пока Гарри, опершись спиной о кровать, рваными движениями зачеркивает написанное. Мнет пергамент, отбрасывает в сторону.       — С ним невозможно разговаривать, — говорит он, — с ним вообще невозможно иметь хоть какие-то отношения.       — Ты же выпил зелье, что передал Снейп?       — Разумеется, — Гарри откладывает перо, ложится напротив Гермионы. Подпирает щеку ладонью. — Но оно не сработало, как ты могла заметить.       — Паршиво, — выдыхает она, — крайне паршиво, но, может, новая формула будет…       — Ничего не будет, Герм. Я не могу тебе объяснить, но я уверен, что мне не поможет ничего. Ты не представляешь, что это, как это чувствуется, как ощущается. С этим невозможно бороться, и сводить все к упрощению — это значит обесценивать состояние.       Гермиона подтягивается на руках, прижимается виском к его виску.       — Мне очень жаль, — говорит она, — я не хотела, чтобы это звучало так, но мы с Роном сильно переживаем.       Гарри чувствует, как волосы на виске увлажняются, а от горячего дыхания становится жарко.       — Я знаю, — отвечает он, — и еще я знаю, что с этим ничего нельзя сделать.       Гарри не рассказывал, как после ее ухода, сразу после того, как заклинание Заглушения вступило в силу, и комнату снова заполнил его запах, он лег на кровать — влажный, жаждущий, горящий. Спрятался под мантиями, укутался в кокон, вдыхал так глубоко, так преступно зависимо, что терялся внутри собственного «Я». Не понимал, кто он, где он, зачем и почему — он. Знал лишь то, что здесь, среди теплого черного шелка, среди витающих запахов, среди интенсивных оргазмов он — в безопасности. Ему ничего не угрожает. Никто до него не доберется, потому что альфа — его альфа, обеспечивший свое присутствие так — позаботился о нем.       Когда течка закончилась, Гарри проснулся с мыслью, что его засунули сначала в маггловскую мясорубку, а потом отдали на корм фестралам. Он весь — с головы до пят был мокрым, липким от пота, смазки и спермы. И задохнулся бы в коконе из мантий и удушающего запаха, если бы вовремя не выбрался наружу, — откашливаясь и борясь с тошнотой.       Шесть дней. Шесть мучительно долгих, иссушающих дней он вылизывал засохшую сперму Волдеморта, засовывая в себя пальцы чуть дальше костяшек, стирал кожу на ладонях, скулил, бился в конвульсиях, плакал и кричал. Шесть ебаных дней можно смело вычеркивать из памяти. До следующего раза.       Если бы Снейп был хоть толику милосерднее, возможно, стер бы ему память об этом. Если бы Снейп был милосердным, возможно, превратил бы его в овоща в одном из отделений Мунго — ни войны, ни течек, ни Волдеморта. Сплошной штиль и мокрый от слюны подбородок.       — Это насилие, — шепчет Гермиона, — возможно, ты бы и воспринял его в качестве своего партнера, но не так. Он просто…       — Воспользовался моим состоянием?       — Да, — она всхлипывает. — И я ничего с этим не могла сделать. Тебе стало бы только хуже, намного хуже, потому что…       — Сущность внутри меня уже признала его моим партнером. Все окей, Герм. Отрывками помню, что чуть на тебя не набросился.       — Голый, — Гермиона задушено смеется, — голый рычащий Гарри Поттер.       Гарри смеется вместе с ней лишь потому, что, если расплачется, перестанет быть ее поддержкой. А поддержка ей нужна не так часто, чтобы это проигнорировать.       — Как это ощущается, — спрашивает Гермиона, — что ты почувствовал?       Гарри кладет голову ей на плечо, медленно выдыхает.       — Будто я дома, — шепчет, — будто я очень долго страдал, чтобы в один миг стать счастливым. Будто ничего не важно, пока он — его запах рядом. — Гарри говорит отстраненно, очень-очень тихо, будто эти слова прокляты, и, если сказать их громче, они разобьют мир, уничтожат его, похоронят заживо или сожрут. — Защищенно, спокойно. Это непередаваемое чувство нежности и привязанности, Миона.       Она всхлипывает, и Гарри слышит, как Гермиона закусывает губу, чтобы не разрыдаться в голос.       — Несправедливо, — совладав с собой, говорит она.       — Я так себя ненавижу, — говорит Гарри и сильнее вжимает лицо в ее шею.

***

      Гарри не может вынести ненависти, которая растет внутри него. Она кислотой течет по венам, душит корявыми, уродливыми пальцами. Она насекомым щекочет мышцы изнутри, да так сильно, что он засыпает с судорогами — сокращаются мышцы живота, дергается левая нога, веко, пальцы постоянно отбивают ритм. Гарри стал еще более нервным, озлобленным. Постоянно огрызается, влипает в отработки, а ненависть все смеется — хриплым, высоким смехом, пробирающим до самых костей.       Он ненавидит себя, он ненавидит Волдеморта, он ненавидит весь белый свет.       Тьма — его спасение. Помфри, сжалившись, дала ему набор для сна — несколько успокоительных зелий и «Сон без сновидений». Хвала Мерлину, он спит и не видит змеиной морды напротив.       Волдеморт в ярости.       Гарри понимает и осознает это так же ясно, как если бы сам испытывал подобную ярость.       Письма становятся хаотичными, отрывистыми, обвинительными. Они становятся упрашивающими, обещающими, завлекающими. Подарки — дороже, вплоть до возможности оплаты обучения на редкие направления артефакторики.       Гарри никогда не увлекался артефакторикой.       Шрам кровоточит днем, кровоточит ночью. Загребущие наглые паучьи руки он чувствует даже сквозь сон, прячется от них под одеялом, под бетонной плитой, за стенкой, но они все равно находят и пытаются дотянуться.       Потом Гарри, сильно вымотанный тренировкой, заваливается спать без зелий. И видит задыхающегося от боли Сириуса.

***

      Он не говорит никому, потому что знает — Волдеморту нужен он, Гарри Поттер, а не Сириус Блэк и остальные члены Ордена Феникса по списку. Он не говорит никому, потому что ввязываться в дуэль с Пожирателями Смерти — людьми, прошедшими Первую Магическую войну, или с самим Волдемортом — недальновидно и опасно.       Гарри не хочет и не может потерять друзей.       Потерять тех, кто принял его худым, истощенным замухрышкой, кто принял его новую сучью сущность, над которой он не властен. Кто принял и полюбил его с клеймом избранного, говорящего со змеями, вечно находящего приключения на задницу.       От паники и беспокойства за Сириуса он едва ли не сходит с ума, когда вылезает в подвале «Сладкое королевство» и невидимкой проскальзывает за угол дома. В руке — новый порт-ключ, присланный утром с лаконичным приглашением на чай. И тонким, едва уловимым намеком, что ожидает его крестного, если он не придет.       Волдеморт — хитрый, алчный ублюдок, и играть по его правилам — значит проиграть, но Сириус, и без того страдавший долгие годы в Азкабане, не заслуживает пыток. Он не заслуживает ничего из того, что с ним произошло, и какая бы ссора и недопонимания не встали между ними, Гарри готов ради него расшибиться в лепешку, сбежать из Хогвартса или принять приглашение на вечернее чаепитие.       Пароль для активации ключа простой, но вымораживавший до дикой боли. Злобы и ненависти, которые крошат зубы в порошок.       Волдеморт — самовлюбленная сволочь, и лучше бы он тогда умер — в проклятую ночь Хэллоуина или на кладбище, потому что Гарри нужна вся выдержка, вся сила воли, чтобы произнести вслух гребаное «к альфе».       Прирученный щенок, безотказная сука — вот кем он себя чувствует, когда его охватывает магией перемещения.       Его выкручивает и выворачивает, голова кружится чересчур сильно, а потолок меняется местами с полом, когда он, как мешок, вываливается на мраморный пол чужой комнаты.       Весь день Гарри был нервным, странным, запуганным, и переживания сильно вымотали и без того потрепанную психику. Он чувствует себя побитым без боя, скорбящим без потерь.       Гарри знает, что Волдеморт не причинит ему вреда, надеется на то, что хоть в чем-то он был честен, когда поднимается на колени, а затем на ноги под внимательным, насмешливым взглядом.       Инструкции были четкие и простые — любой школьник бы разобрался: надеть подаренную мантию, надеть рубашку и брюки. Надеть украшения.       Гарри надел — черную шелковую мантию, переливающуюся в свете зажжённых свечей. Надел ожерелье — с веточками и сотней разных камней, название которых он даже не потрудился запомнить. Рубашку, брюки, туфли. Молодой перспективный жених из Древнего рода. Мини-лорд, как назвал его однажды Рон. Собранная по образу и подобию его пустышка — элемент разгорающейся кровавой бойни.       Палочка успокаивающе нагревается в руке. Гарри не выпустил ее, даже когда упал, и не выпустит, пока не будет уверен в безопасности Сириуса.       — Здравствуй, — говорит Волдеморт.       Он сидит в глубоком кресле на резных ножках — в точно таком же, какое было во снах. Напротив горящего камина. Второе кресло — удобное и вместительное, чтобы лечь, подогнув ноги, если захочется. Между ними — высокий столик с чайным сервизом, фруктами и сладостями.       Как же Гарри его ненавидит.       — Прежде, чем ты наденешь на меня поводок, я хочу убедиться, что Сириус в порядке, — зло выплевывает он и игнорирует приглашающий жест.       — Сириус в порядке, — отвечает Волдеморт, не опуская руку. — Присядь.       Гарри поднимает бровь, сжимает палочку. Стоит на месте, готовый бить или бежать.       Волдеморт обращается к потолку и трагично вздыхает.       — Я не знаю точно, чем занят твой крестный, но я могу поклясться магией, что я не брал его в плен и не пытал.       — Поклянись, — требует Гарри. — Поклянись, что не причинишь ему вреда. Что не причинишь никому вреда из членов Ордена.       Волдеморт внимательно на него смотрит. Злится — Гарри по глазам видит, что злится. Узкие ноздри чаще сужаются и расширяются, как у разъяренного быка, а черные вены, паутиной ползущие по бледному лицу, отчетливо выделяются в отблеске пламени. Отметины скверны. Проклятия. Черты инородности и фальши.       Видеть вживую Волдеморта — злого, пышущего недовольством — что-то за гранью, которую преступать не стоило ни в коем случае.       И вот, Гарри здесь.       — Ты только пришел, а уже требуешь выполнить невыполнимые условия. Сделки так не заключаются. Сядь и выпей чай для начала.       — Сириус. Я пришел ради него.       Они смотрят друг на друга, как на самых ненавистных людей во всем мире. Упертые, грубые. Гарри тянется головой чуть вперед, расправляет плечи — он сдаваться не собирается, а если нужно будет умереть — постарается забрать Волдеморта с собой.       Тот лишь тихо смеется.       — Какой ты громкий. Что же, Гарри, я, Том Марволо Риддл, клянусь своей магией, — между ними натягивается тонкая магическая нить, — что ни словом, ни делом не угрожал Сириусу Ориону Блэку, не брал его в плен, не пытал, не строил планов по его захвату и смерти. Не давал никому подобных приказов. Да будет так, — нить, зацепившая их запястья, чуть сжалась и рассеялась в воздухе клятвенным обещанием.       Гарри выдыхает. И с этим выдохом почти все напряжение, которое скопилось за день, покидает тело — переживания о Сириусе, о его судьбе, о том, что он, Гарри, может стать причиной его гибели — все это растворяется в воздухе.       Звук льющегося чая возвращает в реальность. Усталость мигом опускается сверху, давит на плечи, отягощает мышцы. Гарри хотел бы сесть, выпить чай и вернуться назад — к Рону, к Гермионе. Вернуться в спальню мальчиков в башне Гриффиндора и никогда, никогда больше не вспоминать, как будучи беспросветным идиотом и импульсивным дураком купился на эту ничтожную манипуляцию.       Палочку не выпускает из рук, но направляет в пол, когда садится напротив Волдеморта.       — Чай, — говорит Волдеморт, — с несколькими каплями успокающего бальзама, угощения, — он указывает ладонью, — все для тебя, как я и обещал.       Гарри не притрагивается ни к чаю, ни к сладостям. Хватит с него того, что он закидывался, как бродяжка, пирогом с патокой всякий раз, как они виделись.       — Зачем это все? — Откидывается на спинку кресла, поправляет складки мантии на коленях. — Одежда, украшения, вот этот, — он зло улыбается, — прием. Нахрена?       — Не будь малолетним идиотом, — жестко говорит Волдеморт, — мы уже несколько раз обсуждали твое предназначение.       — Я и есть малолетний идиот, — перебивает его Гарри, — если тебе что-то не нравится, то я могу уйти. Мое, как ты называешь, предназначение — явно не быть рядом в качестве твоей текущей суки. Найди себе кого-нибудь другого, я давно говорил, что…       — Хватит.       Гарри шире расставляет ноги, перекладывает руку с палочкой на бедро. Замолкает.       Волдеморт напротив него массирует виски, смотрит так, будто готов взметнуться черным облаком и наброситься на него с кулаками, с открытой пастью острых зубов, чтобы уничтожить. Растерзать. Превратить в пыль, в кусок разлагающегося мяса.       Они сидят в тишине. Гарри напрягается, чтобы успеть сделать кувырок в сторону, выставить Протего или метнуть в змеиную морду горячий пирог с патокой. Вместо этого он говорит:       — Ты подтвердил меня как своего партнера, насильно одурманил, закрепил, воспользовался моей слабостью, как брешью. И после этого смеешь указывать мне на то, кто я такой? Что я должен делать и кем являюсь?       — Ты отправил меня странствовать в качестве духа на долгие годы.       — О, — Гарри нервно смеется, — так это была месть? Действительно, — кивает сам себе, — чего я вообще ожидал? Мне был год, и это ты пришел в мой дом, убил моих родителей и попытался убить…       — Я не закончил.       Гарри неожиданно для самого себя замолкает.       — Ты превратил меня в дух, в эфемерное существо, вынужденное скитаться по миру без возможности взаимодействовать с ним. Я выжил только благодаря тому, что вселялся в змей, в мелких грызунов, которые быстро умирали, — Волдеморт ненадолго замолкает. Продолжает уже тише, медленнее, — я жил стремлением возродиться. Возродиться и отомстить. Пытать и мучить тебя днями и ночами, сделать из тебя посмешище, убивать так медленно и настолько больно, чтобы ты и ваш куриный орден поняли, что вставать у меня на пути — самое глупое и последнее решение в вашей жалкой жизни.       Гарри сильнее стискивает палочку, но больше из желания ощутить почву под ногами, нежели в реакции на угрозу. Все это ему уже говорили — когда-то очень, очень давно — и про куриный орден, и про то, как Волдеморт бы с ним расправился. Ничего интересного, ничего нового, однако странное чувство, засевшее за диафрагмой, тянет его опустить голову, спрятать глаза.       — А потом я воскрес. Воскрес, — у него лихорадочно блестят глаза, зрачок настолько широкий, что почти полностью заполняет радужку. Дышит чаще, как будто не может надышаться. — И что я увидел? Нелепый, неуклюжий мальчик, который не способен избавиться от оков связывающего заклинания, почти плачет от страха. И этот же мальчик, который обязан был лежать у меня в ногах, молить о смерти и моем милосердии, оказывается омегой. — Волдеморт переводит дыхание. — Не простым омегой, а предназначенным мне по праву. — Он откидывается в кресле, кладет ногу на ногу и проводит пальцами по бескровным губам. — Судьба нас очень любит, Гарри Поттер, или ненавидит настолько, что свела нас вместе. Мы были связаны первым пророчеством, и теперь мы связаны как пара, как истинная пара альфы и омеги. И я в очередной раз убеждаюсь в этом.       Волдеморт замолкает, а Гарри, пропустивший половину речи, не может взять себя в руки. У него дрожат пальцы, по венам течет лава, очень сильно жжет нутро, а внутренности переворачиваются, будто он сорвался со скалы — и все летит, летит вниз на острые пики.       Стыд, который тянет голову ниже, борется с упрямством и желанием разорвать грудную клетку, вытащить его оттуда и растоптать. Гарри не чувствует себя виноватым — он просто не может испытать вину за то, к чему причастен был лишь отчасти.       А вот омега внутри него чувствует, как злится и расстроен его альфа.       — И что, — Гарри через силу размыкает губы, — вся эта длинная речь должна меня к чему-то подвести? Мне что, — он усмехается, — пожалеть тебя?       Он рассчитывает, что Волдеморт не сдержится. Поднимет на него палочку, руку, даст повод заткнуть скулящую внутри него суку. Но Волдеморт не реагирует. Он улыбается. Улыбается и очень тихо смеется.       — Какой жестокий мальчик, — проговаривает он. — Ты даже не замечаешь, что делаешь, правда?       — Делаю что? — Гарри резким движением вскакивает с кресла и наводит на него палочку трясущейся рукой.       — Упрямый, гневный, такой… безрассудно глупый. Успокойся, Гарри, и опусти палочку. Она тебе не поможет. Я не причиню тебе вреда, помнишь?       — Кто сказал, что это я не причиню тебе… — Он осекается на полуслове.       Гнев, бурлящий под кожей, рассеивается легким туманом, остатками воспоминаний о том, что он когда-то был. Гарри чувствует себя стабильнее, увереннее, будто все же успел выпить несколько чашек с успокаивающим бальзамом внутри.       — Что ты сделал? — Гарри опускает палочку, возвращается в кресло.       Он давно не чувствовал себя таким… цельным. Таким спокойным, расслабленным.       — То, что ты делал до этого бессознательно. Выпустил феромоны, чтобы тебя успокоить, — Волдеморт смотрит на потолок, — интересно, сколько еще знаков должно быть, чтобы ты мне поверил?       — Ты не заслуживаешь доверия. Ты — изворотливая, хитрая сволочь, Волдеморт. Если бы не тот сундук…       — Но тебе ведь стало легче? — Он жадно наклоняется вперед. — Не было так больно, так грустно и одиноко. Ты знал, что твой альфа рядом. Скажи мне, Гарри, ты построил гнездо?       Гарри чувствует, как кровь приливает к щекам и отворачивается быстрее, чем его выдаст смущение. Он нервно откашливается, даже думать не смея о том, чтобы ответить. Под пытками и скорой смертью он ни за что не признается, что делал и как был счастлив в последнюю течку несколько недель назад.       — Это была моя обязанность, как твоего альфы. — Волдеморт возвращается к расслабленной позе. — Раз я не мог быть с тобой, то позаботился о тебе единственным возможным способом.       — Ты насильно запечатлел нас. Насильно создал себя, как моего партнера.       — Ты переоцениваешь мой скромный вклад в развитие наших отношений. Я лишь помог тебе терпимо вынести течку, вот и все. А что касается наших отношений… — он задумчиво смотрит на огонь, — возможно, ты всегда был мне предначертан, но это еще предстоит выяснить.       — Ты о чем? — Гарри подбирается.       Волдеморт не отвечает. Берет свою чашку в руки, демонстративно делает несколько глотков. Гарри так и остаётся сидеть — с прямой спиной, с тяжелым, пытливым взглядом — омега внутри него творит безумство, а мысли, определенно ему не принадлежащие, жужжат назойливыми мухами.       — Ты знаешь, — отстраненно говорит Волдеморт, — наши сущности, чтобы закрепить союз, могут играть не по правилам.       Гарри недоуменно хмурится.       — Я долго искал источники, подтверждающие теорию о взаимодействии альф и омег, и только недавно наткнулся на увлекательную заметку, описанную в семнадцатом веке в одном из пособий о магических тварях. В этой заметке, — Волдеморт снова обращается к огню, — описывалось влияние феромонов и запахов в первые встречи предначертанных. — Переводит взгляд на Гарри — жадный, алчный, горящий адским пламенем взгляд. — Чтобы побудить нас к цепке, организм подстраивается под желания сущностей.       Гарри отдаленно понимает, к чему он ведет. И это понимание действует не хуже ледяной воды на голое тело — покрывается мерзкими мурашками. Желание бежать в голове бьется крыльями умирающих бабочек, щекочет воспаленное сознание. Он весь подбирается. Готовый вскочить и умчаться — по коридорам, на улицу, чтобы забиться в нору и переждать зиму.       Волдеморт взмахивает палочкой прежде, чем Гарри успевает выстроить сырой план побега.       Реальность разбивается вдребезги.       — Я выстроил небольшой щит, который… — Волдеморт жадно вдыхает, — позволил нам немного поговорить. Не дал сделать непоправимое в первые минуты встречи.       — Какой же ты ублюдок, — Гарри сжимает подлокотники до побеления костяшек. Дышит также тяжело и никак не может надышаться.       Его окутывает купол из моросящего дождя, утренней росы на траве и тумана. Красивые росчерки молний в темно-синем небе, волнующиеся воды Северного моря. Буря, сгибающая деревья пополам. Морозный воздух под лучами солнца. Его окутывает купол из невероятного ощущения привязанности, покоя и безразмерного счастья. Уюта, принадлежности. Омега внутри него захлебывается слюнями.       — То, что мы подходим друг другу, — тихо говорит он, — не означает, что мы должны или обязаны быть вместе.       — То, что мы оба страдаем из-за разлуки и связи, которую не можем разорвать, заставляет нас сблизиться, — Волдеморт садится на край кресла, расставляет ноги и упирается в них локтями. Взгляд его ни на секунду не отрывается от Гарри. — Тебе не надоело страдать? — Наклоняет голову к плечу. — Ты так сильно жаждешь быть принятым, понятым и любимым, что даже твоя сущность перенимает эти желания и гиперболизирует их.       — Блять, ну, что за чепуха, — Гарри отстегивает ворот мантии. Жар от огня в камине дышит пастью дракона прямо в лицо, и тяжелое, ноющее чувство селится внизу живота, — омеги по своей природе жаждут внимания и признания от альфы. Природа, ничего больше. Сцепка, дети. Наши сущности, о которых ты так возвышенно рассуждаешь, всего лишь животные, движимые инстинктом.       — В любом случае, у нас нет варианта, чтобы избавиться от них, — вкрадчиво говорит Волдеморт. — Я пробовал, проверял и изучал. Поверь мне на слово, Гарри, у тебя не получится засунуть руку себе в грудную клетку и достать оттуда омегу. Она течет в венах, она перекачивает кровь, она в твоих мышцах, в костях. Она в движении, в дыхании, в мыслях и в образах. Ты и есть омега, и с этим ничего нельзя сделать.       Гарри тяжело дышит, расстегивает верхние пуговицы рубашки, выпутывается из мантии. Бессознательно. Всего лишь в желании поскорее остудиться, вернуть утраченный над телом контроль, вернуть контроль в мысли и разрозненные чувства.       — Я не позволю тебе, — у него пересыхает в горле. Встает, отходит вглубь комнаты — дальше от огня и Волдеморта, — сделать со мной то, что ты хочешь.       — Ты не знаешь, чего я хочу, — Волдеморт встает вслед за ним. Его глаза — извергающийся вулкан на острове Кракатау, закатное солнце над уничтоженным миром, пылающие в маггловском аду души. — И ты никогда не узнаешь, если будешь от меня бегать. Будь храбрым, будь сильным, Гарри, чтобы взглянуть правде в лицо.       Гарри прижимается взмокшей спиной к холодной стене, закрывает грудь руками, горбится. Ему так сильно хочется спрятаться, уйти, исчезнуть, но не так, как это было на кладбище, кажется, годы назад — из-за кусающего нутро страха и агонии боли. Хочется медленно и красиво — раствориться среди молекул воздуха, развеяться вместе с их смешанными запахами.       — Ненависть, — говорит Волдеморт, подходя все ближе, — это тяжелое, очень сложное чувство. Либо ты, либо я. В ненависти нет исключений и нет милосердия. Но посмотри на нас, Гарри, — шорох его мантии натягивает нервы Гарри так сильно, что каждый последующий звук норовит оборвать их и уничтожить. — Мы так долго проводили друг с другом время, пили чай, разговаривали. И даже сейчас ни один из нас не причинил другому боли. Разве можно и дальше утверждать о том, что мы ненавидим друг друга?       — Ты причиняешь, — отвечает Гарри сквозь марево удушающего желания стать ближе к альфе, — прямо сейчас. Когда я был маленьким, когда я рос. Ты только и делаешь, что причиняешь мне боль.       Волдеморт останавливается.       Гарри чувствует, как низ живота горит и плавится, а трусы становятся неуютно мокрыми от смазки.       — Ты воплощение самой боли, Волдеморт. И позволить тебе хоть пальцем меня коснуться — предать все то, что я люблю, ценю и помню.       Гарри делает тяжелые вдохи прежде, чем где-то внутри себя — прямо там, между ребер, почувствовать чужую неуверенность. Почувствовать досаду и огорчение.       Он не верит. Ни словам, ни действиям, ни чувствам. Тяжело верить тому, кто из раза в раз доказывал свою двуличную натуру.       — Я не причиню тебе боли. Не причиню неудобства, Гарри. Я позабочусь о тебе, — голос медовый, сахарный. Растягивает гласные. В тишине комнаты звучит единственным, к чему хочется тянуться. В чем хочется утонуть. — Я обещаю тебе, мой маленький, что ты ни в чем не будешь нуждаться.       Волдеморт продолжает стоять в паре футах от него, смотрит так голодно и так бесконечно нежно, что суставы выкручивает с отвратительным хрустом.       — Я не верю тебе, — плавая на остатках человеческого сознания лишь успевает поставить условия. — Поклянись о ненападении. Поклянись о том, что не продолжишь свою ужасающую политику о магглах и о магглорожденных. Поклянись, что не будет войны. Что никто из моих близких не умрет из-за тебя или твоих людей.       — Нечестно играешь, Гарри. — Волдеморт скалится. Его клыки — клыки взрослого альфы, впадающего в гон, выглядывают из-за верхней губы. — Ты считаешь это справедливым?       — Я считаю справедливым отправить нас обоих в могилу, но я же не предлагаю тебе совершить двойное самоубийство. Будь счастлив, что я вообще согласен с тобой взаимодействовать.       Волдеморт прищелкивает языком, но звук получается глухим и странным. Он делает несколько широких шагов прямо к Гарри, пойманному в ловушку собственного тела, и хватает его за плечи. Стоит близко. Очень, очень близко. Настолько, что, кажется, дышат они исключительно друг другом. Хватка, как у голодного ястреба, а сверкающие во тьме глаза — ярче полярного сияния.       — А то что, Гарри? — Шипит Волдеморт, — не боишься, что… — он осекается.       Гарри хочет сесть, хочет упасть, исчезнуть. Хочет улететь отсюда или подойти ближе. Вжаться лицом в выступающую впадинку ключицы, прикоснуться щекой к белой, мраморной коже.       Он тает от близости. Тает, как тает снег под палящим солнцем. Его мысли постепенно заволакивает непроглядная дымка из ужасающих желаний — подчиниться, раскрыться, дать возможность альфе позаботиться о нем.       Природа так жестока к нему. К Волдеморту. К ним обоим.       Волдеморт, так и не закончив предложение, с диким, совершенно не по-нечеловечески искаженным лицом наклоняется ближе — ему приходится действительно сильно наклониться, чтобы застыть восковым изваянием у подбородка Гарри. Он дышит глубоко, тяжело, будто только-только смог выбраться из-под толщи воды.       Гарри дышит также, со свистом, с отдаленным, еле слышным скулежом.       Как же он себя ненавидит.       — Пожалуйста, — не выдержав близкого контакта, говорит Гарри. Все еще удерживает руки на своей груди, чтобы не сорваться. — Поклянись мне. Сейчас.       Волдеморт стискивает зубы, и Гарри видит, как его клыки впиваются в нижнюю губу до первой капли крови.       — Пожалуйста, — повторяет он, надеясь, что сучья омежья сущность уже выпустила проклятые феромоны, чтобы альфа Волдеморта подтолкнул его к решению.       Гарри держится исключительно на упрямстве.       Если Волдеморт сейчас сделает хоть что-то, хотя бы отдаленно напоминающее контакт кожа с кожей, он уплывет в зыбкие пески течки. И тогда — все. Тогда будут шесть дней. Шесть бесконечно долгих дней, которые они проведут в одной комнате, неспособные вырваться из оков друг друга и сущностей внутри них. Ни поговорить о главном, о действительно важном, ни договориться. Ни прийти к решению прекращения или хотя бы отсрочки войны.       — Пожалуйста, — в третий раз шепчет Гарри, почти сгибаясь пополам от невыносимого чувства обожания, желания прикоснуться. От ненависти к себе и подкатывающей к горлу тошноты. Глаза щиплет от слез. — Альфа.       Если уж и продавать себя, свои принципы, устои, память светлых образов родителей, друзей, всегда готовых его защитить, то с пользой. Если у Гарри есть возможность потребовать от Волдеморта остановиться, пересмотреть свои взгляды и решения, то он должен рискнуть. Должен сделать все, чтобы не пострадали другие. Выносить до боли в глазах собственный скулеж уже сил никаких нет.       — Я клянусь, — Волдеморт несколько раз сглатывает, облизывает бескровные губы раздвоенным языком, — я, Том Марволо Риддл, — он почти задыхается, — клянусь рассмотреть вариант заключения мирного соглашения, если… если ты останешься со мной.       Вторая магическая нить легким свечением сжимает запястья обоих прежде, чем исчезнуть.       — Я буду продолжать тебя ненавидеть, — Гарри шепчет. Слезы текут по щекам.       — Да, — Волдеморт склоняется ближе. Их губы разделяет дюйм, — сколько угодно, — он сглатывает, — пока я буду о тебе заботиться.       Их поцелуй взрывается вспышкой, разрядом грома в ночном небе, проливным холодным дождем. Их поцелуй кажется самым правильным и самым важным действием, которое Гарри может себе вообразить. Он не замечает, как вихрь аппарации переносит их в большую комнату с кроватью. Не замечает, как Волдеморт большими руками с острыми когтями рвет на спине подаренную им рубашку. Единственное, на чем Гарри может сосредоточиться — это вкус мягких, удивительно нежных наощупь губ. На дрожи, что сопровождает каждое резкое движение языка. На агонии собственного тела, требующего всего и сразу — подчиниться и подчинить, упасть в объятия, позволить ему, Волдеморту, взять за него ответственность.       Гарри трогает его везде — куда дотянется: гладкий затылок с шершавой чешуей, щеки, подбородок, шею. Широкие плечи, скрытые за мантией, быстро вздымающуюся грудь.       Гарри кажется, что он умирает, когда змеиный язык слизывает градом катящиеся слезы, когда острые зубы прикусывают шею, подбородок, ключицы и чувствительную кожу между шеей и плечом. Когда его подхватывают под бедра, когда шепчут рьяно и бесконечно нежно «мой, мой, мой» без перерыва. Как заевшая пластинка. Как звуки падающего в воду града.       Его кладут на кровать, раздевают острыми когтями и рывками. И Волдеморт — совершенно дикий, безумный в своей страсти и в западне гона, вылизывает его широкими движениями языка. Пробует на вкус, пытается вобрать в себя запах — дотронуться до него, поглотить. Вылизывает шею, спускается ниже — к налитой, набухшей груди с остро торчащими сосками. Гарри никогда не думал, что это — Волдеморт прикусывает — будет ощущаться так. Как электричество, как проходящие сквозь оголенные нервы разряды тока.       Он скулит нетерпеливым щенком, новорожденным фестралом, когда Волдеморт, в конец обезумевший, спускается ниже — к налитому и сочащемуся члену. Берет его в рот с таким наслаждением и таким рвением, что у Гарри кроме крика ни слова не вырывается изо рта.       Это совершенно потрясающе — ощущать его там, внизу. Горячий рот, юркий язык, половинки которого попеременно ласкают чересчур чувствительную головку, а руки — те самые руки, которые способны разорвать противника в клочья, ласкают тяжелые яйца. Проводят ногтями по коже живота, по бедрам до крови.       Смазки вытекает так много, что белье под ними насквозь пропитывается дымом горящих хвойных поленьев.       Он никогда не чувствовал себя более любимым и желанным, чем в одной постели с альфой — Гарри плевать на предназначение, на то, что им, по сути, суждено убить друг друга в какой-нибудь схватке посреди толпы. Ему не плевать только на то, что Волдеморт, его истинный, его альфа, как заведенный насаживается на член с громким хлопающим звуком до тех пор, пока Гарри не кончает с визгом.       Его выпивают до дна, выдаивают до последней капли. До искр из глаз и саднящего горла.       Голова кружится и пересыхает во рту. По венам течет лава, вспыхивает огонь внизу живота и поднимает выше — охватывает без остановки работающие легкие. Гарри через силу поднимает голову, чтобы увидеть потрясающе красивую, кровожадную улыбку напротив.       Волдеморт говорит:       — Ты такой потрясающе вкусный.       Волдеморт говорит:       — Такой открытый, красивый, и весь мой.       Гарри не отвечает.       Гарри только скулит, жмется быть ближе — ему так нужно прикоснуться, так нужно ощутить давление чужого тела, что он начинает упрашивать.       Омега начинает упрашивать — писком и грудным рокотом.       Волдеморт снова его целует, снова ведет за собой, сжимает талию, сжимает бедра крепкой хваткой, от которой потом обязательно останутся синяки. Он целует губы, целует веки, щеки и подбородок. Толкает Гарри дальше по кровати, прижимает его бедра к животу уверенными движениями рук.       Гарри чувствует себя таким открытым, таким бессовестно счастливым и желанным, что просит поторопиться, просит сделать хоть что-нибудь, чтобы ослабла засевшая внутри него пружина напряжения.       — Сейчас, — шепчет Волдеморт, — потерпи еще немного.       Гарри слышит шорох ткани и чувствует, как пропало тепло рук. Он встает, тянется за ним, чтобы почувствовать, чтобы вернуть ощущение единения. Ему необходимо, чтобы Волдеморт был рядом — никуда от него не отходил ни на дюйм, ни на фут. Трогал, гладил, царапал и кусал. Любое взаимодействие под дурманом течки воспринимается взрывом, запущенным под веками фейерверком.       Волдеморт возвращается, снова прижимает его бедра к животу — открывает для себя, а после — Гарри только успевает глотать воздух.       Язык у него горячий, длинный. Движения — уверенные, бескомпромиссные — вокруг сжавшегося колечка мышц, внутрь, но так, чтобы Гарри сам пытался насадиться, сам просил больше, глубже, быстрее. Волдеморт целует бедра, кусает за ягодицу, слизывает выступившую кровь, а потом — возвращается. Внутрь, вокруг — круговыми движениями языка, снова внутрь — все глубже и глубже, пока Гарри мокрыми ладонями сжимает простынь, пока закатанные от удовольствия глаза не начинают болеть, пока он зовет его по имени:       — Волдеморт.       А потом еще раз, обращаясь уже к сущности:       — Альфа, пожалуйста.       — Ты идеальный… мой маленький, мой омега. Только посмотри на себя, — Волдеморт тихо смеется, — такой текущий, возбужденный. — Щелчком бьет по головке члена, прижавшегося к животу. — Такой отзывчивый мальчик.       Гарри скулит из-за похвалы, дышит часто-часто, заламывает руки, сжимает подушку, от смущения прячет лицо за ладонями. Потом тянется к лицу напротив — обхватывает дрожащими пальцами щеки, тянет на себя. Рычит, когда Волдеморт начинает сопротивляться и уворачиваться.       Ему заламывают руки, переворачивают на живот и вжимают голову в мокрую от пота простынь. Гарри выгибается — он должен чувствовать, должен быть рядом.       Магия, их магия, давит сверху непреодолимой силой, тяжестью нескольких больший валунов, дном Марианской впадины. Она смешивается, танцует, ластится и здоровается так, будто давно знакома. Будто это не первая их встреча, будто они — одно целое.       От запахов сносит крышу. Горящий в сумраке камин, пламя, танцующее на ветру, пасмурное утреннее небо и кровь. Кровью, кажется, пропахла вся постель. Вся комната. Весь их ограниченный, ничтожный мир.       Проникновение первых пальцев ощущается остро, необычно и больно — Волдеморт ничего не сделал с когтями. Гарри выгибается сильнее, потому что так велит сделать природа, потому что альфа обязательно сделает так, чтобы ему в итоге не было плохо. Потому что бессознательно Гарри все еще себя ненавидит и боль, которая расцветает вместе с оглушающим возбуждением, держит его на привязи.       Его снова разворачивают, шепчут прямо в губы «ты мой», шепчут глухо, на грани бесовского рыка: «я позабочусь о тебе, я всегда забочусь о том, что мне принадлежит», а потом — наполненность. Потом только метания, всхлипы, рука на горле.       Волдеморт входит резко, грубо и глубоко, нависает сверху облаком тьмы без толики света, поднимает его, как куклу, как набитое ватой тело, сажает на себя, но двигаться самому не дает — лишь держит за заднюю сторону шеи, пока Гарри, изо рта которого брызжет слюна, царапает голые плечи и спину.       Раздвоенный язык вылизывает лицо, подбородок, уши — тянется к виску. Волдеморт дышит загнанной в ловушку мантикорой, оборотнем под полной луной — дышит так, будто завтра дышать уже не сможет. Впитывает в себя запах — их запах, который после метки преобразуется, деформируется в то, что в книгах называлось общностью, связью, закреплением.       Гарри снова кончает, и крик, который срывает с губ впитывается губами напротив. Его кладут на мокрую простынь, вынуждают задрать колени высоко — до груди, чтобы в следующую секунду он замер, перестал дышать, думать и видеть.       — Прими меня, — шепчет Волдеморт, — мы должны стать одним целым.       Гарри жмурится, потому что узел, о котором он читал, растягивает его слишком сильно, невыносимо остро.       — Вот так, маленький. Еще немного.       Волдеморт слизывает слезы, целует место справа — между шеей и плечом, лижет, дразнит, заставляя пахучую железу зудеть и саднить.       Когда он входит полностью, Гарри испытывает такое блаженство, что душа отрывается от тела, или само тело превращается в оголенную душу. Его не предупреждают, когда острые клыки распарывают кожу, не предупреждают, когда тянут кровь. Он просто чувствует, что половина связи закрепилась — оставила отпечаток навсегда. В голове, в сердце и в теле. На его, Гарри, магии. На запахе. На всем, чем будет предопределена его дальнейшая жизнь.       Он кусает в ответ, чуть жестче, чем хотел, и окончательно закрепленная связь взрывается тысячами искр. Навсегда окропляет комнату порочным действием двух заблудившихся душ.

***

      Когда Гарри открывает глаза в следующий раз, ему кажется, что тело превратилось в огромный синяк. Ему кажется, что кентавры — долго и со вкусом — втаптывали его в землю, возили за собой добычей по Запретному лесу. Ему кажется, что Амбридж развязали руки, или его избила футбольная команда. Он со стоном и на одной силе воли приоткрывает глаза, и, Мерлин, лучше бы он этого не делал.       Зависший над его фигурой Снейп похож на вампира — настолько тот бледный. Гарри едва ли успевает задаться вопросом, какого хрена делает Снейп в комнате мальчиков Гриффиндора, когда в следующую секунду ему сообщают:       — Вы животное, Поттер.       От неожиданности Гарри смеется, но тут же закашливается от боли. У него, кажется, сломаны ребра.       — Пейте, — чувствует склянку у губ, — и молитесь, Поттер, чтобы в конечном счете ваш идиотизм привел нас к успеху.

***

      В следующее пробуждение Гарри чувствует себя намного лучше, бодрее, но незнакомая комната и большая постель приводят его в чувства. Воспоминания лавиной накатывают на слабое тело, хороня под собой без доступа к кислороду. Они колкие, злые и обвинительные. Смешиваются с его внутренним голосом, который орет не хуже разъяренного дракона: «Какого хера, Поттер, ты натворил?!».       Я спас Сириуса.       Я дал возможность людям выжить.       Я…       Он захлебывается рыданиями быстрее, чем успевает оправдаться даже перед самим собой. Незнание, отвратительная неопределенность будущего скручивает кишки, режет по живому, будто у него давным-давно распорота грудная клетка, а понял он это только сейчас.       Что-то умерло внутри. Гарри не может понять, осознать, что именно, но оно отделилось, испарилось. Исчезло. Он проиграл — своей блядской сущности, которая понятия не имеет, как держать себя в руках. Он проиграл Волдеморту, тому самому Волдеморту, в объятиях которого стонал шлюхой, извивался и требовал удовлетворения. Он проиграл им обоим — поддался сначала на уловку, а потом нырнул в омут течки, накрывшей его с головой.       Гарри лежит еще несколько часов, не двигаясь. В итоге решает встать, смыть с себя запах, смыть все то, что напоминало бы ему о произошедшем, но когда он входит в ванную комнату и смотрит в зеркало, то понимает — ни час, ни два часа душа не способны будут привести его в порядок. Тут возымеет эффект разве что переселение душ или смерть, потому что все его тело усеяно укусами, царапинами, синяками и ранами. Они спускаются от самых щек — вниз по шее, по груди, по животу. На бедрах переливаются синевой засосы и укусы острых зубов, и Гарри очень не хочет поворачиваться и рассматривать спину. Ягодицы и заднюю сторону бедер.       Хватит с него того, что он увидел.       Он умывается, долго чистит зубы, отстраненно смотрит на отражение в зеркале, перед собой, в угол комнаты — на большую ванну, и мысль об утоплении отчего-то кажется чересчур привлекательной.       Гарри пропускает момент появления Волдеморта позади себя. Чувствует лишь, как чужая рука останавливает его запястье с зажатой щеткой. Гарри сплевывает — вместо белой пены на дне раковины кровавые разводы.       — Прежде, чем я подам прошение в Министерство о начале процедуры мирных переговоров, я должен оповестить о своем воскрешении, — сухо говорит Волдеморт.       Гарри приподнимает бровь.       — И?       — Я бы мог появиться там без приглашения, но такое появление Министр, напуганный до смерти, может воспринять, как угрозу и давление. Мы должны найти способ сместить его, а договариваться уже с другим — с тем, — Волдеморт остраненно гладит Гарри по голове, — с кем не придется таскаться, как с ребенком.       Гарри хочет взбрыкнуть. Хочет сказать, что это — все это политическое действие — не его проблема. Гарри хочет сказать, что выставил условия, и ему абсолютно плевать, как Волдеморт их выполнит. Вместо этого — вместо того, чтобы вцепиться ему в лицо, Гарри уходит от руки, идет к ванне. Набирает воду.       Голый, замученный, несчастный. С метками — с напоминанием о том, что произошло, он садится на пол, ждет, когда вода наберется хотя бы на половину. Смотрит на отблеск свечей на полу, кусает губы — в нерешительности или от нервов — драккл его разберет.       То самое чувство внутренней пустоты постепенно заполняет тело, крепнет, растет. Такой уровень дистанцирования был разве что в начале четвертого курса, когда от него отвернулись Рон и половина школы, но тут появляется ощущение глобальности. Масштаба. Тогда у Гарри были Невилл и Гермиона. Сейчас же у Гарри есть неуравновешенный психопат со змеиным лицом, хрупкое перемирие и бесконечная, непреодолимая ненависть к себе. К сущности. К поступкам. Не самая приятная компания для преодоления кризиса.       — Мне плевать, как ты это сделаешь, — Гарри находит в себе силы выдавить чуть больше простого звука «и», — но ты должен это сделать. Ты должен мне.       В комнате резко холодеет. Гарри пересаживается на другое бедро, играет с водой.       — Будешь делать из себя жертву? — Тихо и вкрадчиво спрашивает Волдеморт. — Я часть своей сделки выполню. Я всегда держу слово.       Гарри истерически смеется, вспоминая все его обещания.       — Ну, да. — Пожимает плечами. — Не сомневаюсь.       — С твоей же стороны я ожидаю…       — Я останусь с тобой, — говорит Гарри и смотрит на воду, — как и обещал. Но чествовать тебя и, упаси меня Мерлин, принимать метку или называть тебя «мой лорд» я не буду, — говорит тихо, безэмоционально. — Буду проводить с тобой гон, сидеть в комнате. Сделай так, — он оборачивается. Волдеморт стоит совсем близко, — чтобы жертв не было. Чтобы никто из моих близких не пострадал.       Волдеморт кивает. Смотрит холодно, в глазах — сплошной расчет, ни грамма той заинтересованности и нежности, которая была ранее.       — Я буду защищать тебя, Гарри Поттер. — Движением руки останавливает поток воды. — Как я и обещал.       Гарри отстраненно кивает. Снова смотрит на воду. Мысли текут медленно, плавно. Сплошное безразличие и отстраненность.       Они молчат. Волдеморт стоит осязаемой тенью за спиной. Ошибкой природы, восставшем из ада чудовищем. Гарри прикрывает глаза, глубже сует руку в воду.       — Даже если мне придется защищать тебя от тебя самого.