витражи

”привет как думаешь, Барни сильно удивится, если я приду?” Вероятно, это было уже лишнее. Ирония, сквозящая в сообщении, могла вызвать разве что жалость, натянутую улыбку, но точно не проникновенное понимание. Написать Хантеру было последним вариантом. Крайним. Не очень желательным. Они не общались много лет, но черт, только его номер все еще был в ее контактах. ”би” — так он был забит у нее еще со школы. Они перестали общаться много лет назад, и писать сейчас, только лишь чтоб найти, где переночевать, чтоб напроситься, — было чертовски убогим способом снова завести диалог. Сообщение, прилетевшее в ответ быстро, даже слишком быстро, было таким: ”лол да” Кира поморщилась. Хантер все ещё был чертовым Хантером даже спустя пять лет. Она убрала телефон в карман пальто, ёжась от колючего ветра и продолжая идти… куда-то. Идти в общем-то было некуда. Здесь стоит пояснить, что вообще происходит. Началось все чуть больше года назад, прямо здесь, в Трамвайном городе, когда Кира познакомилась с Барни Хансоном на групповой терапии. Это была не просто группа психологической помощи, где люди делятся бытовыми проблемами, в целом соблюдая эмоциональную дистанцию, ведь в подобном случае они навряд ли бы вообще сблизились. Познакомились — да. Сочли друг друга симпатичными людьми — да. Но увидели бы родственные души — никогда. Эта группа была особенной, куда более честной, менее этичной, о посещении таких точно друзьям не расскажешь. Это была группа для секс-зависимых. Бернарду было 26, ( на первое собрание он пришёл в колючем красном свитере, с рукавами, закатанными до локтей, — вспоминает Кира), он был офисным клерком, а ещё — опытным доминантном. Да, настоящим стереотипным ”папочкой”. В первую же сессию он рассказал, что его чрезмерное либидо в сочетании со специфическими фетишами дважды чуть не свело в могилу его девушек, единожды чуть не повлекло за собой уголовную ответственность и бесчисленное количество раз лишило его друзей, работы и обыкновенной личной жизни. Дело было в том, что он был так сильно опустошён неудовлетворением от классического секса, что стал терять связь с реальностью, когда находил возможность выразить свои настоящие потребности с кем-то, кто подходил ему хоть немного. Он терял самообладание и зацикливался. Конечно, это было знакомо многим участникам группы, было знакомо и Кире. Их психотерапевт часто повторял про навязчивые состояния: Обсессия — ты думаешь, думаешь, думаешь, бесконечно представляешь. Мечтаешь. Фантазируешь. Этот зуд внутри тебя — его ничем не успокоить. Не охладить. Ты изводишь себя до слез, ты не можешь переключиться. Компульсия — ты поддаешься. И все тут. Ты проиграл. Это было знакомо каждому из клуба зависимых, но Кира не смотрела на остальных. Ее взгляд всегда был прикован к Барни, к его широким плечам, его большим мозолистым ладоням, к его осанке, к его манерам. Она не могла отвести взгляд. Ее уши всегда ловили каждое его слово. Им так чертовски не повезло встретиться, что даже смешно. Что-то вроде теоретически невозможного соединения двух половинок магнита, случайно оказавшихся в одной груде металлолома. Все потому что Кира была несчастной девственницей, страдающей зависимостью от мастурбации. Ей было 19, она имела склонность к мазохизму и до мозга костей мечтала о властных мужчинах постарше. Да, о стереотипных ”папочках”. Вот так они и нашли друг друга, соприкоснувшись надломленными гранями. Две половинки одного магнита. Конечно, они стали общаться вне сессий. Начиная с затягивающихся разговоров на курилке, с общего пути домой на его машине, с лёгких волнительных сообщений: ”Ты придёшь сегодня на группу? Занять тебе место?” Здесь мы подходим к интересному. Эти двое, несмотря на все искушение, держались принципов терапии. В группе было правило — не вступать в отношения с участниками группы. За год они ни разу не занялись сексом, не избаловали друг друга петтингом, более того — даже не начали встречаться. Они предпочитали называть это дружбой, но умолчать об особенности их отношений было бы равноценно вранью. Кира по своему телосложению больше напоминала восьмиклассницу, чем почти двадцатилетнюю девушку. Барни же, напротив, в 26-летнем возрасте был не по годам уставшим, изможденным офисной работой, крепким и серьёзным мужчиной, а когда с бородой — вообще напоминал среднестатистического семьянина. "Честно сказать, — мысленно признается Кира, — не то что бы он был особенно красив собой. Был он обыкновенным, на первый взгляд, офисным работягой; ни тонких выразительных черт лица, ни прелестных кудрей, которые так нравились ее ровесницам (короткие светло-каштановые волосы Барни всегда были аккуратно уложены вбок). Телосложение его не выделялось ни болезненно-сексуальной худобой, ни, наоборот, особым складом мышц. Но боже! — вспоминает Кира, — Как же он был хорош в мелочах. Если он был выбрит, то идеально гладко; если носил рубашку, то кипенно-белую, пахнущую свежестью и стиральным порошком; если к рубашке прилагался галстук, то извечно молочно-лимонный, в тон оттенку глаз. Его парфюм давал о нем знать раньше, чем сам Барни входил в комнату, но не раздражал, а лишь поддевал что-то тонкое в сердце. Его речь всегда была чиста от лишних слов, украшена вежливостью и тактом, а в каждом его движении и жесте читались манеры.” Он был полной противоположностью Киры, вечно цепляющей на себя странные кружевные платья (даже если те лучше выглядели на вешалке, чем на ней), кусающей губы и никогда не знающей, как себя подать. Так вот: даже если со стороны можно было подумать, будто они напоминают отца и дочь, при малейшем рассмотрении становилось понятно, что все не так благоразумно. Почти все их взаимодействия так или иначе являлись ролевой игрой. Во взрослой заботе Барни всегда был мотив хозяина, в инфантильной несамостоятельности Киры — мотив собственности, о которой стоит заботиться. Иногда они даже притворялись семьей на публике. Это было несложно. Барни идеально подходил на роль отца, и Кира периодически позволяла себе в шутку назвать его папой, и каждый сам для себя может судить, какова доля правды в этой шутке. Но большего, чем щекотать таким образом свои фетиши, они себе не позволяли. Они знали, что их жизни пойдут ко дну, если они сорвутся. Жетоны, символизирующие месяцы воздержания, всегда были у них обоих в карманах — так, чтоб всегда можно было сжать, вспоминая, ради чего стараешься. Как только они не изворачивались, чтоб держаться. Место плотских утех в их весьма специфичных взаимоотношениях занимала духовность. Место прикосновений занимали разговоры о чувствах. Им двоим даже пришлось полюбить искусство, чтобы сместить фокус внимания, как делают при расставании, заводя себе глупые хобби. Весьма буквально: Барни, никогда не умевший рисовать, стал писать картины. Все картинные галереи города были исхожены ими, выучены и расставлены в тир-листе. Даже когда сексуальное напряжение так сильно гудело в воздухе между ними, что, казалось, коснёшься пальцем — ударит статическим электричеством, это было их личным способом помочь друг другу: переживать похоть, перерабатывать ее, давиться ноющей болью, продолжая думать о благих намерениях. Дошло до смешного, — вспоминает Кира, — она могла бы с точностью определить показатель сексуальных потребностей Барни по десятибалльной шкале, основываясь на том, в каких цветах он написал новую картину. Платоническая любовь, — так это можно назвать. С натяжкой. Их ”дружба”, как можно догадаться, не могла продолжаться долго. Просто не могла балансировать на тонкой грани моральных принципов. Все закончилось, когда Барни потребовалось уехать в командировку на два месяца. Тогда он и сознался. Тогда он встретил ее в чуть помятой рубашке и галстуке, слегка растрёпанный и с чемоданом, — вспоминает Кира, — ему было несвойственно торопиться или опаздывать, но в тот момент он торопился, потому что опаздывал на поезд. Он сказал, что больше не хочет оставаться друзьями. Иными словами, он сказал, что хочет, вернувшись, начать обычные, нормальные отношения. Кира тогда ответила, что у них не может быть ”нормальных” отношений. Иными словами, она отказалась. И он уехал. Честно говоря, она просто испугалась. Было страшно представить, во что это выльется, если окажется, что ее терапия ещё не окончена, что она ещё не готова к нормальным отношениям. Тогда не только целый год оказался бы потраченным ни на что, тогда вся цельность ее личности встала бы под вопрос. Так она сказала себе. И вот вчера она встретила его в баре вместе с Хантером. Если бы кто-то спросил, о чем они говорили, она бы ответила, что не знает, и это была бы чистая правда, потому что в ушах у неё звенело. Барни снова был в колючем красном свитере. С рукавами, закатанными до локтей. Оказалось, (удивительное, к слову, совпадение) Барни и Хантер снимали квартиру вместе уже какое-то время. Они позвали ее к себе — два ее хороших знакомых, просто так, на чай, обсудить всякое. Может, рассказать о совместных школьных годах с Хантером. Она наговорила им какой-то чуши о том, что никак — ну вообще никак не может задержаться, что ей нужно домой, что ей нужно к матери, что у неё много дел по учебе (сущий бред, ведь она была в академическом отпуске). В общем, она отмахнулась, ушла, а потом проплакала остаток вечера в подушку. А потом та самая мать выперла ее из дома. Телефон провибрировал сразу тремя новыми сообщением: ”Барни унылый весь вечер приходи будет круто” *** Барни и Хантер снимали квартиру в старом-старом двухэтажном доме с каменными колоннами, с витиеватым забором, калиткой на входе и клумбами иссохших кустарников у крыльца. Можно было подумать, что это здание — исторический памятник, один из домов, что сохранились с позапрошлых веков. Оно стояло на заросшем участке в середине улицы, прямо меж развилки трамвайных путей, как островок культуры среди обыкновенных многоквартирных панелек. Над ступенчатым крыльцом и тяжёлой зелёной дверью красовался потускневший в вечерних сумерках разноцветный стеклянный витраж. Здесь было чрезвычайно колоритно. Каменное здание чуть усело в фундаменте, давно не реставрировалось и вообще изначально не было предназначено для проживания в нем. Раньше здесь была художественная школа, а потом владелец закрыл ее, но остался жить здесь же, занимая северную сторону здания. В восточной же, на втором и первом этаже, снимали квартиру Барни и Хантер. Кира была в этом доме однажды, ещё до того, как Барни уехал. Тогда там было пусто и пыльно — он только-только переехал туда из своей однушки, всюду были коробки с вещами, завешанные окна и даже несколько старых мольбертов. К слову, это решение было одним из проявлений того, как тронули его походы в картинные галереи: он тогда сказал, что предпочтёт красивый (хоть и старый) дом с историей (и протекающей крышей) вместо квартиры в человейнике. Он сказал, что здесь ему будет удобнее писать картины. К тому же, окна выходили на восток — утром там должно было быть чудесно. К тому же, аренда стоила копейки. Она была в этом доме и знала, что центральный вход закрыт, поэтому обошла крыльцо, пригибаясь под сухими ветками и направилась по узкой тропинке меж водосточной трубой и нестрижеными кустарниками, прямо к заднему входу. Из приоткрытого окна донёсся знакомый голос Хантера. Она остановилась и приподнялась на носки, чтобы мельком взглянуть на то, как проходит их жизнь в момент, когда ее не должно быть рядом. Из-под карниза она могла увидеть лишь верхнюю половину комнаты, залитой тёплым светом: на стене висел большущий — действительно большой, в половину стены! — постер, увещевающий о концерте Арианы Гранде. Брови Киры полезли на лоб: она уже почти забыла о том, как Хантер стащил этот плакат с остановки в девятом классе. Теперь он, видимо, хранил его, как реликвию. Он даже не любил Ариану Гранде. Кира даже не поняла, смешно это или странно. Тут стоит кое-что пояснить. Хантер и Кира были знакомы ну о-очень давно, ещё с начальной школы, а в последние три года обучения стали лучшими друзьями. Он был на год старше, — вспоминает Кира, — ему было 16, он уже выпустился из девятого класса и приходил встречать ее после уроков (она тогда ещё была в восьмом). Он носил широченные штаны и всякие глупые футболки с комиксными принтами, ходил растрёпанный и прыщавый. Учителя терпеть его не могли, даже чуть не запретили заходить на территорию школы. Все потому что Хантер имел удивительно хорошие навыки сеять хаос: поджигать туалеты, воровать в столовой и выводить из себя каждого взрослого человека. Тем не менее, уроки кончались, и Кира тащилась к нему прямо в школьной форме. Но стоило девятому классу закончится, их дружба сошла на нет. Голова Хантера появилась в ее поле зрения, а следом — лицо Барни. Кира пригнулась. Его лицо, серьёзное, хмурое, даже немного раздражённое, заставило ее вспомнить их первую встречу. Она растерла ладонями лицо, опираясь спиной о стену. Она подумала, что почти забыла, как выглядели его брови. В груди у Киры трепетало сердце: все вдруг оказалось слишком реальным, слишком подвластным ей. Она могла уйти сейчас и оставить точку в конце их истории нетронутой, а могла двинуться дальше, не зная, что из этого выйдет. — Твою ж мать… — выдохнула она, держа ладони на висках. Внезапно четко она поняла как же сильно не любит принимать важные решения. Вообще-то, ей было свойственно убегать, когда происходило что-то трудное. Слиться в последний момент всегда было проще. Ведь так она поступила с Хантером, верно? Могла ли она взять жизнь в свои руки и сделать выбор? Могла ли она побороть свой страх, чтобы дотронуться до возможности быть счастливой? Были ли она готова пройти через сокрушительный стыд и вину, чтобы попробовать исправить свои ошибки? Было ли в ее силах решиться… Так, стоп-стоп, что там, ещё раз, про сокрушительный стыд? Нет, знаете, как-то это слишком. Может, как-нибудь в другой раз? Решено! Она стала спешно отступать к выходу, стараясь слиться со стеной и не издавать ни звука. — Кира! — громко шепнул кто-то сзади. — А?… — она напуганно обернулась, видя Хантера, высовывающегося из окна; его выцветше-голубые волосы блестели в лучах закатного солнца. — Давай быстрее сюда, у меня ставка горит! — Что? Я, ну, — промямлила она, кажется, даже заметно посерев, — вообще, мне, наверное, ещё кое-куда надо, я, э… — Быстро шуруй ко входу, всё потом. — Ну, я даже не знаю, я… — Чего? — громким шёпотом переспросил он, — Ничего не слышу. Давай, внутри расскажешь. — Ну, э… — Понял, жду! И Хантер скрылся за окном. О нет. О боже. С видом самого несчастного человека в мире она поплелась ко входу, мысленно прокручивая в голове возможные сценарии предстоящего позора. ”Привет, Хантер! Мне уже пора, так что пока!” ”Но ты же сама написала, что придёшь!” ”Да, но уже не могу!” ”Зачем пришла тогда?” ”Не знаю!” — и сбежит, по пути роняя остатки своей самооценки. Но вот оно, ветхое крыльцо заднего входа, вот она, большая деревянная дверь, перед которой они с Барни раньше долго обнимались прежде, чем ей нужно было бежать домой, ведь мама всегда ждала не позднее девяти — собака сама себя не выгуляет. Проводка, тянущаяся от выпуклого дверного звонка, уходит высоко, под самую крышу дома, и Кира следует по ней взглядом, прежде, чем, затаив дыхание, зажмуриться и нажать на кнопку. Изнутри доносится трель, на секунду за дверью становится тихо, как в гробу, а затем звучит чей-то восторженный возглас, начинаются суматошные движения, звуки шагов и задвигаемых ящиков, что-то гремит, словно целую башню из посуды роняют на пол; словом, нет ощущения, будто сегодня в этом доме ждали гостей. *** Барни весь вечер был мрачнее тучи; курсировал по дому со взглядом ”ни жив ни мёртв”. Мало было того, что в свой выходной он не смог провести время наедине с собой, разгружаясь после ужаса корпоративных будней (всему виной Хантер, вынудивший его вытащиться в бар), так ещё и эта прогулка, имевшая характер ”развеяться”, закончилась новой причиной провалиться в бездну отчаяния. Барни не был склонен драматизировать, не предпочитал много говорить о своих мыслях, но переживать свои печали очень долго и молча фокусироваться на них — да, это он умел. — Господи, ну почему ж ты такой кислый? — Хантер следовал за Барни, собирающем по всему дому грязную посуду, и никак не хотел отставать. — Я задумчивый. — непреклонно отвечал Барни; к этому времени он уже услал от допросов парня и предпочитал отвечать пространно. — Ты прямо кислее лимона. — Не думаю, что есть что-то кислее лимона. — Твоё лицо. — Чего ты хочешь добиться? — Развеселить тебя. — Найди себе другую цель. — То есть, ты признаешь, что ты грустный? — Хантер ткнул его пальцем в бок, и Барни медленно обернулся, смеряя его усталым взглядом сверху. — Я задумчивый. — повторил он. — И о чем ты думаешь? — О своём. — Да ладно. О Кире же. — В том числе. — Ну сколько можно? — завыл Хантер, — С тобой невозможно в одном доме находиться. Ты тут всё загрустил. — Сколько нужно, столько и можно. — Хватит уже об этом думать! — Хантер перегородил ему дорогу, но Барни упрямо обошёл его, чтоб забрать со стола кружку; в руках его уже скопилась целая стопка посуды, — Эй! Я серьезно. Какой смысл об этом грустить? Всё равно вы ещё помиритесь. Спорим на десятку, что она сама придёт? — Я об этом даже спорить не буду, неправильно с тебя за просто так десятку сдирать. — вздохнул Барни, — Мне просто нужна пара дней, чтоб прийти в себя. Кроме того… Агх! Он запнулся о провод, залёгший на полу, как растяжка, едва не выронив посуду из рук. — Господи, Хантер, собери же ты эти провода наконец! — Вот видишь, какой ты рассеянный? Это все из-за грусти, она тебя убивает. — Что ты мне предлагаешь? — Переключиться на что-то. Найди себе другую девушку или позвони уже Кире. Или вообще не думай о девушках. — Ладно, — раздраженно произнёс Барни, — больше не думаю. — Ну конечно. — сощурился Хантер, торопящийся за ним в другую комнату, — Я по морде твоей вижу. Всё ещё думаешь. — Повежливее, пожалуйста. — По мордочке. — и Хантер снова ткнул его в бок. Тут Барни вздохнул, поставил стопку посуды на полку и, игнорируя протестующие вопли, закинул Хантера к себе на плечо. Неся его его на себе, он дошёл до комнаты Хантера, где и скинул балласт. Затем он отправился на кухню, чтобы вымыть посуду. Обиженный Хантер заглянул, чтоб сказать: — Удваиваю ставку. — и снова скрылся. Сегодня у них дома было особенно грязно. Не то что бы жизнь в одном доме с таким соседом, как Хантер, вообще была похожа на комфортную среду обитания минималиста… со всеми этими проводами на полу и извечной тягой складирования посуды в комнатах, не являющихся кухней. За последнюю неделю Барни сильно выпал из привычного темпа жизни: периодически не успевал стирать накапливавшуюся одежду, оставлял кисти и грязные полотенца, не успевал раскладывать вещи по своим местам. С Хантером они съехались как раз неделю назад, и новый уклад жизни, включавший в себя ещё одного человека, всё ещё не был привычен. Кроме того, спалось в последнее время Барни плохо — сказывалась ни то неудобная новая кровать, ни то стресс на работе. В общем-то, последнее, чего бы он сейчас хотел, это думать о возможности вступления в какие-то новые отношения. Больше всего ему хотелось, чтоб на душе перестали скрести кошки. Подумалось, что у всех кошек одно имя, и состоит оно из четырёх букв. Тут вдруг раздалась трели дверного звонка. — А я говорил! — завопил Хантер, внезапно оказавшийся рядом; Барни вздрогнул, задевая локтем стопку посуды, и та, оглушительно гремя, попадала на стол, — Я говорил! Я говорил! — и, торжественно-злобно хохоча, Хантер скрылся в другой комнате. Барни, испугавшись царящего вокруг хаоса, принялся спешно расставлять вещи по местам, распихивать лежащую на мебели одежду по ящикам, собирать посуду, второпях носясь по комнате. Прежде, чем добраться до коридора, он остановился у зеркала, убеждаясь, что волосы лежат, как надо, а на свитер не попала грязь. *** Кира уже начала думать, что ей не откроют. Внутри раздавался какой-то неясный шум, будто в одну секунду в доме материализовался слон. Затем в одну секунду все стихло, раздался щелчок открываемого замка и дверь тонко скрипнула, нерешительно открываясь. — Кира?… На пороге показался растерянный Барни. Вид у него были до того сконфуженный, что Кира на миг забыла, действительно ли они знакомы. Тут он опомнился: — Привет, — он шире открыл дверь, — проходи скорее. Сегодня на улице так промозгло. Замёрзла, наверное? Все ее мысли сразу же куда-то пропали. Терпкий цитрусовый парфюм коснулся носа, проникая в голову. Прихожая, залитая тёплым желтым светом люстры, плясала в бликах витражных отсветов; они ложились на его усталое лицо полупрозрачными разноцветными пятнами, давая ей вспомнить и наяву увидеть, как завораживающе отливали золотом его карие глаза. Она чувствовала этот парфюм. Это был запах Барни, такой одурманивающий и знакомый. Так ее одежда пахла после объятий с ним: нотки цитруса, кардамона, лемонграсса… спокойствие и нежность, но не без капли строгости. Нота загадочности и недосказанности. — Привет. — запоздало ответила она, расплывшись в неуверенной улыбке и будто бы даже забыв, как двигаться, когда поняла, что на секунду выпала из жизни. Ее пальцы вцепились в узел пояса на пальто, но тут Барни обошёл ее сзади, и, перенимая инициативу в свои руки, мягко произнес над самым ее ухом: — Давай помогу. От его дыхания по коже прошлись мурашки, а в диафрагме будто что-то щекотливо затрепетало. Это был он. Бернард. Такой знакомый, всё ещё такой чуткий и галантный. Боже, она успела забыть, как нежны и аккуратны его руки, как бархатен его глубокий голос. Узел легко поддался, и створки пальто стали расползаться; под верхней одеждой на Кире сегодня было тонкое молочного цвета платье с красными вкраплениями цветочного узора. — Я повешу. — мягко сказал он, помогая ей снять пальто с острых плеч, — Разве ты не должна быть дома? Уже девять. Обморочное смущение чуть отступило. — Ну… — она замялась, разворачиваясь к нему и нервно покусывая губу. Его брови чуть сдвинулись, а карие глаза внимательно блеснули, изучая ее лицо. — Что-то случилось? — медленно произнёс он. — А ты… — она нервно провела пальцами по своему платью, будто ища в складках опоры, — не знал, что я приду? Барни было открыл рот, чтобы что-то сказать, как вдруг его брови распрямились, и вместе с тем, как он повернулся к коридору, на его лице медленно вырисовалось понимание. Из-за угла в конце коридора высовывался довольный Хантер, приветливо машущий рукой. Кира помахала в ответ, а затем тоже что-то поняла. — Ты, кажется, хочешь мне что-то сказать? — обратился Барни к нему. — Только то, что ты должен мне двадцатку. *** Они сидели за кухонным столом; Кира грела руки о горячую кружку чая; сидя напротив, Хантер теребил пальцами струны гитары, корпус которой удивительным образом попадал точно в тон его бледно-голубых волос, собранных сейчас в кривоватый хвост на затылке, а Барни, ровный, как стержень, сидел рядом, держа руки сложёнными в замок. — И куда, по мнению твоей мамы, ты должна была пойти? — спросил он, выслушав скомканный рассказ о ссоре. — Да она не серьезно. — неловко пожала плечами Кира, — Она всегда так делает. Сначала говорит, чтоб я не возвращалась, а потом названивает с вопросом, почему я ещё не дома. — Женщины. — выразительно прокомментировал Хантер. — Что женщины? — Барни смерил его строгим взглядом, и тот, будто под чутким взором родителя, поспешил переобуться. — Сложные создания. Нужно иметь третий глаз, чтоб сразу всё понять. — Я понимаю, чего она ожидает. — сказала Кира, — Она хочет, чтоб я вернулась и извинялась на коленях. Но я вот этого как-то не особо хочу… — Ты не должна извиняться, что у тебя есть свои вещи, — обратился к ней Барни, — ты имеешь на это право. Под кодовым названием ”свои вещи” сейчас подразумевался объект розового цвета, обнаруженный Кириной мамой сегодняшним вечером у неё в ящике с нижним бельём. Объект выглядел как каплевидный овал размером чуть меньше ладони, на ощупь был как матовый силикон, имел в себе небольшое отверстие и свойство начинать вибрировать при нажатии на кнопку. — Ну, она знала, что у меня есть некоторые… приколы, — нервно усмехнулась Кира, — но вот это для неё уже слишком. Под кодовым названием ”приколы” сейчас имелась в виду мастурбационная фиксация Киры, утверждённая мистером Освальдом. — А может так и сказать ей, что это рекомендация психолога? — поднял голову Хантер, — Не извращение, а практика по медицинским причинам. Всё согласовывано с врачом. В этом Хантер был прав. Медицинский факт: онанизм, как явление, нацеленное на получение физической разрядки, полезен для организма и психики; многие врачи рекомендуют практиковать мастурбацию по крайне мере раз в неделю в целях поддержания работоспособности половых органов для мужчин и снятия стресса для женщин. — А может, маме в это вторгаться вовсе и не обязательно. — парировал Барни, сдерживающийся своё возмущение, — Это личная жизнь Киры, а ей, если что, уже почти двадцать. Я думаю, здесь нужно прочертить границу. — Границу надо было чертить ещё давным давно, — стыдливо потирая шею, призналась Кира, — ещё в тот момент, когда она додумалась, почему я так долго сижу в ванне. Хантер хмыкнул, но поспешил спрятать улыбку, когда заметил осуждающий взгляд Барни. — Неужели ей в самом деле необходимо думать об этом? Она ведь взрослая женщина, боже мой. — Барни сжал губы, осудительно качая головой. — Ну… — протянула Кира, — кажется, ей даже не обязательно было думать, чтоб всё понять. Ещё один медицинский факт: врачи напоминают, что слишком увлекаться самоудовлетворением не стоит, как и превращать этот процесс в нечто психологически значимое, тем самым полностью заменяя реальные половые акты онанизмом. Чрезмерное злоупотребление мастурбацией может приводить к риску некоторых заболеваний у мужчин, внутренней сепарации от общества у обоих полов, и, конечно, возможностью кожных повреждений в следствие постоянного механического воздействия на кожу. — В смысле? — переспросил Хантер. — Да… не важно. — отмахнулась Кира, краснея. Кроме того, врачи настоятельно советуют не использовать в качестве секс-игрушек подручные предметы, такие как ручки от расчесок, овощи, фрукты, канцелярию, флаконы духов, продолговатые деревянные украшения на изголовьях кроватей (даже тщательно продезинфицированные), рельефные держатели электробритв, свечи в виде половых органов (даже в презервативе), лёд, мороженое, электрические зубные щётки и бормашинки для полировки ногтей. — Я просто не понимаю, — махнул рукой Барни, — что должно побудить взрослого человека залезть в ящик с нижним бельём другого взрослого человека? — Видимо, сомнения насчёт взрослости второго. — заметил Хантер. В этот момент телефон Киры завибрировал; на экране высветилось: ”мать” и смайлик с костями и черепом рядом. — Ну вот. — вздохнула Кира, — Как я и говорила. Она взяла трубку, неуверенно произнесла ”алло?”, и тут из динамика на неё обрушились женские причитания, слышимые даже на другом конце стола, но совершенно не разборчивые в сплошном шуме гневных возгласов. Кира даже сощурилась и сжалась, будто на неё ушат ледяной воды вылили. — Нет, мам… нет, подожди. Я у Барни. Нет, все нормально. Я не… неправда! Да подожди… — Так, ну всё, — оживился Барни, — дай мне трубку. Кира неохотно передала ему телефон, он включил громкую связь и прочистил горло. — Добрый вечер. — медленно произнёс он. — Я к тебя к чертям… эй! Кто это? — раздался взбешённый мамин голос. — Это Бернард, миссис Янссон. Кира сейчас у меня. — Ой, Бернард! — ее голос тут же растаял, превратившись в мягкий слащавый лепет, — Как хорошо, что ты рядом. Такой вежливый и ответственный мужчина, как ты, это просто подарок для Киры. Как твои дела, как работа? — Миссис Янссон, — прервал ее он, — у меня все хорошо, но давайте поговорим не об этом. Кира сказала, что не смогла попасть домой и два часа ходила по улице вечером. — Ой, ну какая глупость, — мамин пристыженный голос стал до скрежета в зубах жеманным, — мы просто немного поссорились, а она всё слишком близко к сердцу приняла, как обычно. Я тут уже себе места не нахожу, жду ее. Пусть возвращается, ей ещё с собакой гулять. — Уже десятый час, — он взглянул на часы, изгибая брови, — трамваи не ходят. Даже если я ее провожу, отсюда до Перронной улицы два часа пути. — Господи, — заохала женщина, — сколько же с ней проблем. Прости, родной, что тебе с ней возиться приходится. Ну что за девка! — Всё в порядке. Я рад, что она пришла ко мне, а не осталась сидеть на лавочке. — он улыбнулся, переводя взгляд на Киру, покрасневшую и будто бы даже исходящую паром от стыда. — А ты ее подвезти разве не можешь? — Нет, миссис Янссон, я продал машину ещё в начале осени. Вы помните, я делал ремонт в доме. — А-а! — вспомнила женщина, — В той чудной художественной школе! Невероятное место. Держу пари, там сейчас ещё более прелестно. — Я тоже так думаю, — уверенно согласился он, — здесь как раз есть лишняя кровать. Верну ее домой, как только попросит, а пока останется со мной. — Э… — женщина засомневалась, — Киру? Когда? Завтра утром? — Боюсь, никак, миссис Янссон. Завтра утром мне нужно на работу, а вечером приведу, если попросит. — Если попросит?… — Все верно. Ей будет полезно провести некоторое время вне родительского дома, в конце концов, всем нам важно заранее почувствовать, какого жить отдельно, прежде, чем съезжать в другую квартиру, вы согласны? — Эм, ну… Я думаю, да, но… — Отлично. Если Кира захочет остаться на подольше, то завтра зайдём вместе с ней за вещами. Очень надеюсь, что у вас остался тот чудный облепиховый джем, вы делаете его просто мастерски. — Что? О, ну, конечно… — Хорошего вечера, миссис Янссон. И он положил трубку. Хантер смотрел на него с застывшим на лице выражением восторга, а Кира пыталась найти в себе телекинетические способности чтоб провалиться под землю. — Проблема решена. — спокойно заявил Барни, поправляя закатанные рукава свитера. Хантер перевёл взгляд на Киру, улыбчиво отмечая: — Да, это было очень взросло.