Одеан

И стал я с тех пор сумасшедшим. Не смею вернуться в свой дом И все говорю о пришедшем Бесстыдным его языком. Николай Гумилев

      Ужиться с задиристым Арракисом было непросто.       То, что пребывание подле него будет совсем не малиной, Верб понял в первый же день, когда, спустившись утром из своей спальни, застал внизу настоящий погром. Куча посуды, пустые вёдра, прилипшая ко дну медного чана подгоревшая каша, едва тлевший огонь и — в середине всего этого буйства — огромный плетёный короб, доверху набитый грязным бельём.       Верб смекнул, что этим всем хозяин дома ему намекает, что пора уже браться за дело, а не спать до полудня. Верб и правда, уставши с дороги, да под впечатлением обретения новой обетованной земли, проспал долго и крепко. Сам Арракис, это Верб понял-узнал позже, вставал очень рано, едва занималась заря. Его неутомимый хозяин обливался в предрассветной тиши холодной водой, омывал свое упругое тело и до обеда тренировался. Танцевал! Облачался в лёгкий, струящийся по ветру шёлк и плясал в саду до измождения, прерываясь порой лишь на глоток воды. Лёгкие руки, быстрые ноги, тело, умевшее принимать невозможные позы!       Верб любил смотреть на это чу́дное действо. Наблюдал за ним из окна дома, а порой не таясь выходил в сад — полюбоваться. Арракис будто и не замечал, и с каждым днём Верб подходил всё ближе и ближе, чтобы видеть не только движения гибкого, стройного тела, но и выражение глаз Арракиса. В них всегда можно было постичь суть его танца.       Он не просто так вскидывал руки и ноги, гнулся, парил. Нет! Аррракис рассказывал целые сказки, истории, притчи. Своим телом он говорил. С миром, с Вербом, с каждым, кто удостаивался удачи увидеть.       Верб не сразу всё это понял, усвоил, но когда осознанье пришло, он стал с неприкрытым восторгом наблюдать танец мрачного Арракиса. Мрачного оттого, что истории, которые показывал тот, всегда заканчивались смертью, роком, изменой. В каждом танце — фатум, печаль, безысходность. Красиво. Бесподобно красиво, но до жжения век безнадёжно. И глаза его — тёмные бездны, всегда густо выведенные сурьмой — глаза Арракиса топили Верба в печали, и нередко Верб не выдерживал и уходил, не стерпя этой загадочной чужой боли, что нашла, каждый раз находила в нём отклик.       В такие моменты, вот когда Арракис танцевал, Верб забывал всё на свете. Забывал, что этот прелестный, страстный танцовщик тот еще змей ядовитый, заноза в заду, невыносимый порой огузок вредного идиота.       Как же он доставал Верба во все другие часы, когда не танцевал! Верб пару раз едва удержался, чтоб не врезать этому задиристому попугаю. Даром немой! Но «кричал» и топал ногами, что капризный отпрыск зарвавшегося князька — успевай уворачиваться от летящих предметов. И ведь меткий, поганец! В Верба пару раз очень прицельно прилетало и тряпкой, и поварёшкой, и даже поленом.       Верб покорно сносил дикий нрав хозяина своего нового дома. Ну не драться же с ним, в самом деле! С этой тростинкой. Да и Верб знал, что сердит Арракис ещё и потому, что совсем его Верб не понимает. Язык жестов был труден, и к концу первой недели Верб усвоил, запомнил, по наитию понял значенье едва ли с десятка движений.       В первый же день, взбешенный глупостью Верба, Арракис попробовал снизойти и написать на бумаге то, что велел ему сделать. Но!.. Верб никогда не умел читать и лишь честно и глупо развёл неловко руками.       О, как взбесился тогда Арракис! Замельтешил перед Вербом руками, даже вена на лбу вздулась от гнева.       В тот день Верб, едва успев дожевать тёплый хлеб и допить молоко, приступил к домашней работе. Чистил, скрёб, отмывал посуду и чаны, натаскал воды, разжёг к обеду огонь и решил приготовить жаркое, найдя в закромах хороший шмат мяса и кучу невиданных специй. Из окна Верб всё это время видел, как Арракис в саду пляшет, и он думал о том, что, может, стоило пойти и ему подыграть.       Верб был не уверен, которая из его обязанностей первостепенна. Быть садовником? Или уборщиком? Или всё же играть на ситаре?       Но работы на кухне так много, что Верб решил в этот раз не ходить в сад, а доделать, закончить с обедом.       Арракис вернулся из сада, когда Верб почти укротил строптивый очаг и неудобные сковороды, совладал с чайником и, спокойно насвистывая, нарезал мелко зелень. Пышущий жаром и солью влаги на теле, весь блестящий и знойный, Арракис влетел в дом словно вихрь. Сурьма под глазами от пота чуть растеклась, мышцы, будто литые, напряжённо бугрились, влажные волосы небрежно спадали на лоб. Остроносый, томный, с провалами чёрными вместо глаз, он был похож на грача, скачущего с ветки на ветку. Заметался по комнате, округлил глаза, видя в очаге густое жаркое из мяса — Верб не поскупился: сочные, большие куски жирной баранины аппетитно булькали в соусе, щедро присыпанные свежей зеленью из чахлого огорода.       Арракис потыкал в жаркое вилкой, как во врага, снова подбежал было к столу, замахал руками у Верба перед лицом.       — Ну что не так?! — свёл тот брови, видя, как наливаются щёки и глаза Арракиса неудовольствием. Тот топнул ногой в бешенстве, вновь сделал несколько дёрганых жестов и стал тыкать руками на очаг, потом изобразил, видимо, холод, а потом показал пальцами — «мало». Верб смотрел, хлопал ресницами, в голове у него почти ощутимо скрипели извилины: он старался уразуметь в чём проблема.       — Нельзя мясо брать до холодов? — предположил он, и Арракис воздел руки молитвенно кверху и закивал, вновь показывая пальцами — «мало».       — Так ты жадничаешь? — рассмеялся, поняв его, Верб, и Арракис топнул ногой, больно схватил Верба за руку и потянул к двери, там от крыльца стал тыкать на грядки с капустой.       — Вот ещё! — фыркнул Верб. — Ты можешь питаться хоть ряской, а мне нужно мясо! Здесь работы на месяцы, и работать руками и много, — Верб показательно постучал ногой по надломленной лестнице и дёрнул с хрустом отходивший упор у двери: — Видишь? — продемонстрировал он прогнившую доску округлившему глаза Арракису. — Вычитай из моего жалованья, если хочешь, — пожал плечами Верб, — но я буду есть мясо. Это тело, — он лихо хлопнул себя по крепкой груди, — надо кормить. И, желательно, не травою.       Арракис брезгливо исказил губы, стрельнул взглядом по Вербу и изящно провёл рукой вдоль своего тонкого стана, явно гордо красуясь — мол, смотри какое тело тут нужно кормить. Верб, пользуясь случаем, не таясь медленно повёл взглядом от длинной шеи до резных ступней и рассмеялся.       — Ты — хорош! — неприкрыто смеялся он над Арракисом. — Но ты как цыплёнок. Я такого одной левой мог бы поднять.       Арракис издал звук хрипло-утробный, издевательский, судя по тому, как он картинно закатил и глаза.       — Что, не веришь? — хмыкнул Верб и легко, быстро, подхватил одной рукой Арракиса и, лихо усадив его себе на предплечье, поднял вверх над землёй — маленькие ягодицы идеально-влито уместились на руке Верба.       Арракис от неожиданности затрепыхался, яро задёргал ногами, чуть не свалился с этих телесных качелей, но Верб успел его осторожно перехватить и спустить с себя вниз. Доля секунды — Арракис прижался к его груди, почти стекая по могучему телу. В нос Верба ударило терпким и сладким: миндаль, травы, олива, масла́, тонкий пот, ветер с волос, тмин сурьмы — целый ручей запахов смешались в одно — совершенство!       Верб отпрянул, сердце в груди застучало так быстро, а Арракис зло ощерился и больно щипнул его чуть выше груди, с силой, гневно толкнул так, что Верб неуклюже ввалился обратно в дом. Арракис щёлкнул пальцами, привлекая внимание Верба, и гордо, надменно вскинув лицо, вдруг как пружинка подпрыгнул, встал вверх ногами, удерживая вес тела лишь на одной руке, потом медленно, невероятно прогнулся, будто был совсем без костей и всего, что таится внутри человека, и опустил ноги к земле перед своим же лицом. Вербу аж поплохело: он боялся, что упрямый плясун переломится. Но Арракис легко и проворно выпрямился, даже не запыхавшись, и улыбнулся улыбкой пирата, что успешно взял на абордаж королевское судно.       Демонстрация силы и ловкости, сверхспособностей тела! Верб, не смевший дышать эту пару мгновений, наконец выдохнул:       — Я понял… — одобрительно закивал он. — Ты тоже очень силён. По-другому, но сильный.       Верб не знал, как Арракис это всё вытворяет, но видел и понимал, что тело должно быть телом атлета и мощным, чтобы выделывать этакие кренделя, да ещё на одной-то руке!       — Тем более, тебе нужно тоже отлично питаться, — весомо заметил Верб. — Не тревожься, — улыбнулся он, — нас теперь двое. Перезимуем! Да и я хороший охотник. Не сможем купить мясо — я его раздобуду.       Арракис молча сверлил его взглядом, но потом, может, смирившись, а может, решив, что и впрямь справятся, резко кивнул.       В доме пахло специями и мясом. У Верба сосало под ложечкой, но он не решился садиться к столу вперёд Арракиса. А тот скрылся за своей ширмой и не выходил уже с четверть часа.       — Я хочу есть! — не выдержал Верб и деликатно отвёл край занавеса.       Арракис стоял возле умывальника совершенно нагой и протирал медленно тело лёгкой тряпицей.       — Ох, прости… — смущённо попятился Верб и едва успел уклониться, как мимо него пролетел тяжёлый подсвечник.       — Ты спятил?! — рыкнул Верб. — А если б попал?!       В ответ следом, но снова мимо пролетел здоровенный, словно булыжник, кусок тминного мыла.       — Вот зараза, — поднял с полу брусок Верб и поднёс к носу — пахло дивно-свежо, до щекотки душисто. Верб сунул мыло в карман, решив, что раз Арракис им бросается, значит, оно ему и не надо. «Буду тоже пахнуть богиней полей», — рассмеялся про себя Верб.       Арракис вышел спустя пару минут, облачённый в бордовый лёгкий халат; посвежевший, умытый, румяный, он прошёл ко столу, словно лодочка проплыла. Верб зачарованно наблюдал. Арракис не был красивым — слишком острое птичье лицо, слишком тонкие губы, короткие волосы, слишком тощий, высокий. Весь надменный, кусачий, совсем не приветливый и вряд ли добрый. Но когда он двигался, вот даже просто ходил, сидел, ел, задумчиво смотрел в окно или перед собою, забывшись, расслабленно чуть покачивая ногой, в такие моменты Верб не мог отвести от него глаз. Грация, томность, загадка. Было что-то чарующее и запретно-нежное в каждом мельчайшем движенье, в очертании тела, в его линиях, даже в воздухе возле.       Арракис заполнял собой всё пространство, притягивал взгляд… Когда молчал! Это было странно, Верб поражался, ведь сказать про немого, что тот был шумно-крикливым докучливым скандалистом, так нелепо. Но это было действительно так.       Арракис ел красиво, быстро и мало. Верб с аппетитом, смакуя, и всё до крошки. У Арракиса в тарелке осталась почти половина жаркого, и он метнул вопросительный взгляд в Верба и придвинул немного к нему свою порцию.       Верб изогнул бровь, улыбнулся. Ещё воины древности делили один кусок мяса, становясь этим ближе. Верб надеялся, что Арракис имел в виду именно это, а не то, что он у него вроде пса-доедалы. Благодарно Верб принял тарелку и доел всё, что оставил после себя Арракис.       — Спасибо, мой брат, — чуть склонил голову Верб, но Арракис скривил губы и вздорно качнул головой. Вербу стало досадно, но виду он не показал и стал собирать со стола всю посуду.       — Я помою всё и до заката начну делать крыльцо, — говорил Верб, пока Арракис не спеша потягивал сливовое вино, слишком сладкое на вкус Верба. — Со стиркой уж завтра, — кивнул он на короб, что всё ещё стоял возле двери, — а послезавтра осмотрю сад и решим… — Верб обернулся, ища знака, что Арракис такой план одобряет. Тот безразлично сидел в той же позе, смотрел в распахнутое окно, глаза будто замерли — лицо-маска, наверное, он даже не слышал слов Верба. — Или, если скажешь, я буду играть тебе, — добавил тот, заливая водой таз с посудой. Арракис даже не шевельнулся, всё смотрел и смотрел вдаль — неподвижная кукла, строгая и немая, холодная и… печальная, как последний закат пред разлукой.       Верб не стал больше спрашивать, не стал отвлекать и тревожить.       Что он, в сущности, знал об этом мужчине? Ничего. Разве боли во взгляде плескалось порою без края да тоски океан. А о чём та тоска?.. Может, лучше не знать? Им необязательно становиться друзьями. Верб вообще был лишён иллюзий о близости душ и сердец. Не привязывался, не вникал, не искал себе человека. Одному проще, легче и в радости, и в беде. Отвечать за себя, думать и делать, как велит внутри дух. Воля. Свобода. Связать себя дружбой, любовью — значит зависеть во всём от другого. Верб не любил быть зависимым от кого-то, и потому никогда у него не бывало друзей, спутников и любимых. Он объездил полмира и был счастлив и тем, что живой, что силён, что беспечно-привольно билось в нём сердце не тоскуя, не скучая ни по кому.       Пусть же так остается вовек. Это малая плата за удачу и счастье — жить именно так, как ты хочешь. А хотел Верб… Наверно, покоя. Простых, славных вещей: мясо на ужин, тёплый очаг, крыша над головой в стужу и ливень, работа по нраву и возможность всё это в любой момент бросить и, сложив в мешок пару рубах, сесть на корабль и уехать туда, где ещё никто не бывал. Да, он искал дом… но лишь как место, куда бы хотел и мог возвращаться!       Всю первую неделю жизни под одной крышей с Арракисом Верб занимался только хозяйством. Даже сад, как хотел, не сыскал времени обойти. Он чинил ставни, смазывал петли, готовил, мыл окна, посуду, полы — дом стоял с подветреной стороны и был пыльный, а Арракис, как выяснилось, от этой пыли вечно чихал, протирать приходилось по два раза на день и не абы как, а от угла до угла — начисто! Верб рубил дрова, вычищал печь, стирал вещи, начал оплетать шаткий забор — пока теми прутьями, что нашлись во дворе, но понимая, что придётся идти в лес за ивовой ветвью, чтоб делать всё по уму и надёжно.       Арракис танцевал, отдыхал, иногда помогал, но не рьяно; в основном он ругался, топал ногами, корчил кислые мины, размахивал перед лицом Верба руками. Постоянно всем недоволен: то покрасил Верб крыльцо не той краской, то бельё порвал тонкое, пока отжимал, то сготовил не то и не так, то тарелку случайно разбил и, не успев убрать хорошенько осколки, не заметил, что в щели забились острые сколы, на один из которых постоянно босой Арракис разумеется наступил. Извивался, шипел, как раненый аспид, будто не царапина у него на нежной, по-девичьи кругленькой пятке, а рана не меньше, чем на полноги.       Ох, как он в тот день кидался в Верба всем, что под руки попадалось! Чуть поленом душу не выбил, Верб едва поспевал от него бегать по дому. Арракис всё щерился, скорбно выставлял оцарапанную ступню, показывал на неё, а потом кулак Вербу.       Тот понимал, что Арракису нельзя травмировать ноги и руки, что он живёт, дышит своими движеньями, танцем, и что даже такая мелочь, как острый кусочек глины, выводит его из равновесия и баланса. Арракис свирепел от заноз, мозолей, порезов — врачевал, умащал своё тело, относился к нему очень бережно и страшно злился на Верба, если тот становился причиной любых повреждений.       Верб тоже злился. Но стойко терпел. Почему-то не вызывал в нём истовой ярости этот чихающий вредный плясун. Самодовольный зануда, истерик, но по сути безвредный, даже забавный порой, нелепый, до абсурда ранимый, совершенно неприспособленный к простой жизни, к работе, но не бездельник и не лентяй.       Как он изматывал себя, совершенствуя свое искусство — Верб поражался и выносливости, и упрямству! Ему-то казалось: ну куда ещё лучше? Но, видимо, было куда. Ведь Арракис день за днём, от зари до обеда и потом пару часов после ужина упражнялся в саду.       Верб его уважал. Любовался умением, ловкостью и всегда находил хотя бы десять минут, чтоб понаблюдать — движения, мастерство Арракиса его восхищали! Это было очень красиво, трагично и сложно, и много, наверное, как ещё, но Верб не знал, не находил слов, чтоб выразить чувства, что охватывали его в те моменты, когда он смотрел, как танцует под яблоней Арракис. А ещё Верб то и дело, совсем ненароком и не специально, не ища этого, но каждый раз наслаждаясь, коль уж случалось, ловил аромат Арракиса — манкий, искрящийся запах с его кожи, волос и одежды. Однажды тайком Верб даже уткнулся лицом в сброшенную ему в руки мимоходом рубаху — Арракис в ней весь день танцевал, и она была влажной, горячей и пряной. Острый запах наполнил собой Верба от макушки до пяток, и он даже зажмурился от удовольствия, не понимая пока, в чём причина и сладость для него, так вдыхать этот дивный, дивный, чудесный, прекраснейший аромат. Верб незаметно скомкал рубаху и не стал замачивать её в этот же день, а вечером взял с собою наверх в свою спальню, и перед тем, как погасить лампу и отправиться в царство покоя, он до одури надышался этим сладостным запахом, от которого по всему телу проходили мурашки и тёплые волны, волоски на руках поднимались…       Он так и уснул уткнувшись в пропитанную Арракисом рубаху, а с утра попросил разрешения у того наведаться в город. Верб сказал, что хочет немного развеяться, Арракис на это равнодушно дёрнул плечами — он стоял возле зеркала и подводил чёрным веки, собираясь идти в сад. Верб смотрел на ровную спину, загорелую тёмную кожу, узкие бёдра, на струящийся по ним шёлк— в этот раз изумрудный, как и камень, что блестел в маленьком аккуратном пупке. Арракис сосредоточенно выводил линии под глазами, рот его чуть приоткрылся, и впервые лицо его Вербу показалось… желанным! Верб даже тряхнул головой. Эти губы, раскрытые сейчас чёткой «О», напряжённые, вздёрнутый подбородок, острый кадык на изогнутой шее, чёрные завитки на затылке как перья грача. Вербу хотелось смотреть. Смотреть на него.       Арракис поймал в отражении взгляд и сердито свёл брови, обернулся, обжёг, как всегда, недовольством, притопнул ногою. Верб, опомнившись, вспыхнул, будто его застали за чем-то действительно непристойным.       — Я ушёл, — махнул он наигранно бодро рукой. — Сам поешь? — зачем-то, будто ребёнка, спросил он Арракиса, и тот тут же метнул в него тюбик с сурьмой.       Верб соврал, когда сказал Арракису, что идёт в город просто развеяться и погулять. У него была цель. Он хотел, если повезёт и дозволят, снова попасть во дворец лигийских царей. У него было много вопросов, и он надеялся получить хоть пару ответов от того, кто хотя бы мог говорить.       Впрочем, почти не надеясь на приём во дворце, Верб не спеша прошёлся по городу, ведь он так и не побывал толком тут, не осмотрелся. Теперь же он никуда не спешил, ни о чём не тревожился и с интересом разглядывал улицы и дома, открытые ставни которых так пёстро и шумно распахивали перед ним свою обычную буднюю жизнь.       Ближе к площади стало многолюдней: женщины в лёгких одеждах, перехваченных под грудью тесьмой, ходили по лавкам с корзинками, полными фруктов, хлеба и мяса, любезно болтали с мужчинами-лавочниками, рядом бегали дети, то и дело выпрашивая у матерей сладости или спелой смоквы. Торговцы хрустели бумагой, звенели монетой, улыбались и каждого привечали ласковым словом.       Неброские вывески покачивались на цепях над дверьми — портные, сапожники, ювелиры, старьёвщики, продавцы книг и кондитеры. В каждом доме на первом из этажей была лавка, а выше — жилые комнаты её владельца. По гераням и занавескам этих распахнутых от жары окон Верб угадывал, кто из лавочников женат, а кто холостяк. Иногда на подоконниках он замечал сытых кошек, порой — клетки с птицами или забытую ребёнком игрушку. Между лавок попадались таверны и чайные, в этот ранний час почти без посетителей, но всё равно притягивающие праздный взгляд разными лакомствами и звоном посуды.       Чем ближе к замку подходил Верб, тем чаще стали попадаться на его пути люди, едущие верхом, в богатых одеяниях и украшеньях. В Лигии, как и в любом другом королевстве, были кварталы ремесленников и бедняков, кварталы для тех, кто успешней, и, конечно, для богачей. Верба не тяготила его бедность, и он легко сносил этот порядок дел, естественный уклад жизни. Тем более, как он мог видеть, в царстве владыки Фирра нет слишком уж яркого различия меж жителями города, нет бездомных и нищих. Зато Верб по пути приметил два дома ухода, школу и несколько вывесок целителей, лекарей и зельеваров. Народ Лигии, очевидно, имел доступ ко многим благам, которые в иных краях простому люду даже неведомы.       У поворота к стенам замка Верб увидел необычное строение — без крыши, выложенное полукругом из камня, с рядами лавок и помостом посередине. «Сцена!» — догадался Верб. У амфитеатра столпилась небольшая группа мальчишек. Верб подошёл ближе, ребята разглядывали афишу, на которой были надписи — Верб не смог их прочитать — и рисунок, изображавший танцоров, певцов, музыкантов. В середине, ярче прочих, изображён красивый юноша в тёмном трико в изящной позе, застывший со вскинутыми к зрителю руками. Верб легко узнал в рисунке своего Арракиса.       — Что там написано? — спросил он ближнего к себе мальчишку.       — Через шесть недель представление, — не оборачиваясь, звонко выкрикнул тот. — Приедут циркачи, факиры, жонглёры. И будет немой наш…       Верб легонько толкнул мальчонку по плечу, привлекая внимание.       — Ты знаешь Арракиса? — спросил он с любопытством.       — Кто же не знает, — рассмеялся тот щербатым ртом и сощурился от палящего солнца. — Все мои сёстры в него влюблены. Нашли в кого влюбляться! — важно добавил он. — Вот, я понимаю, Калеб! Он силач! Такие глыбы может на себе таскать. А этот… — он сморщил свой веснушчатый курносый нос.       — Значит, Арракиса тут все знают, говоришь?.. — вскинул бровь Верб.       — А тебе зачем? — с интересом посмотрел на него пацанёнок.       — Да так… — хмыкнул будто бы безразлично Верб и тут же хитро растянулся в улыбке: — Дам монетку, если расскажешь что-нибудь мне о немом плясуне.       — Две, — бойко обрадовался мальчик и протянул ладонь. Верб рассмеялся — ушлый малец! — но вложил в протянутую ладошку монетки.       — Арракис — танцовщик, он немой. Его привёз к нам из Ирхаса царевич Аристей. Говорят, что там ещё до того, как царь Фирр спас Аристея, Арракис был рабом царевича, — быстро затараторил мальчишка. — В Ирхасе почти все рабы, — со знанием скривил он губы. — Аристей стал супругом царя Фирра и, спустя мало времени, сговорил перемирие между Лигией и Ирхасом и с первым же караваном обменял на шелка и специи наши своего Арракиса и еще пару людей вместе с ним. Освободил их тут, теперь они тоже лигийцы! — гордо вскинул мальчик круглое лицо. — Отец мне говорил, что добрый наш Аристей с Арракисом — друзья детства, как я с Зиром, — он дёрнул плечом в сторону лопоухого мальчугана в огромной шляпе не по размеру. — И потому он был так дорог царевичу. Для Арракиса построили этот театр. Он самый известный в городе артист. Его все любят и хотят за него замуж! — расхохотался паренек. — Фе-е… — высунул он алый от вишневых леденцов язычок. — Мои сёстры собирают его афиши, а однажды даже ухватили кусок его шарфа и часто бегают в его сад подсматривать. Но он жутко злой, — скривился мальчик. — Кидается яблоками и камнями в людей. Отец говорит, он дурачок. Ну, из тех, которых возят в телегах, знаешь? Которые только мычат и иногда едят овечьи какашки…       Верб сморщился и рассмеялся. Ребенок… что спросишь. Но польза от его рассказа была. Значит, Арракис — друг детства царевича Аристея, его бывший слуга. Наложник, быть может? Царевич выкупил его большою ценою, значит, и впрямь считал особенным для себя, важным. А еще стало понятно, что Арракис — известный в Лигии человек, но, видимо, он неприветлив со всеми. Это в чём-то было даже утешно, значит, не один такой Верб, что ж… Хоть что-то.       Потоптавшись ещё с полминуты возле афиши и решив, что надо будет всенепременно попасть на представление, Верб, как и собирался, направился в замок.       И снова волшебным образом ждать почти не пришлось. Слуга вежливо предложил Вербу выпить охлаждённого сидра, пока он докладывает Аристею, что к нему посетитель из люда.       — Вы с прошением? — уточнил у Верба слуга.       — С просьбой, — пожал тот плечами, не зная, как понятнее изъяснить свой визит.       Верб разглядывал роспись на потолке и допивал второй кубок холодного сидра, когда издали послышался лёгкий звон поступи Аристея, будто небесные колокольчики пели.       — Ах, это ты, Верб-садовник, — с лёгкой нотой досадного удивленья приветствовал Верба царевич. — Занятно, — вскинул он руки в приветствии, хрупкие кисти сложились ладьёй, мелькнули из-под белоснежного одеянья. — Признаться, я думал, ты продержишься дольше, — величаво сел Аристей на свой трон.       — Рад встрече, владыка, — поклонился ему Верб. — Брат мой, — сложил он ответно руки купелью. — Продержусь дольше? — вскинул бровь.       Аристей лёгким жестом дозволил ему подойти ближе.       — Я готов был ставить своего лучшего скакуна на то, что ты стерпишь не меньше цикла луны, но… — он печально опустил глаза и улыбнулся.       — Я не понимаю, владыка, — поднял взгляд Верб и замер, надеясь на объяснение.       — Ты ведь пришёл просить о новом месте, я полагаю, — изрек Аристей. — Пока есть только у каменщиков и золотошвеек, но, думаю, не ошибусь, если предположу, что ты не шьёшь гладью, — елейно выводил он слова.       Верб позволил себе негромко смеяться и поклонился.       — Брат мой, и в мыслях я не держал пренебречь твоим наставлением и ответить неблагодарностью на твою щедрость. Я всем доволен в том месте, где пребываю.       — Вот как? — оживился немедленно Аристей и даже поёрзал на троне. — И ты не пришёл просить меня о другой доле?       — Нет, Небесный, — качнул головой Верб. — Но я хотел немного узнать о том, с кем делю крышу.       — Что ж, спрашивай, — улыбнулся царевич, и по прекрасному лицу его мелькнуло расслабленное довольство.       — Говорят, — начал Верб, — Арракис был твоим другом, слугою…       — Это так, — кивнул Аристей, — мы росли вместе. Я чуть старше. Его ко мне привели, когда Арракису едва исполнилось семь. Мне было десять. Он — немой, и отец посчитал, что это лучший из всех возможных слуг для меня. Не расскажет, не сможет, о том, кому служит.       — И вы?.. — Верб замялся, он и сам толком не знал, что хотел выведать.       — Мы сдружились, хоть это и было не просто. Но мы в чём-то похожи… — Аристей бегло дотронулся до венца на своей голове. — Я учил его всему, чему учили меня, а он был мне предан и добр. Ночами я упражнялся с мечом, а он танцевал, — Аристей задумчиво улыбнулся, вдруг припомнив едва ли не лучшие дни своего детства в Ирхасе. Их забавы, секреты, пляски, переписку. Арракис был единственным во всём дворце, кто был другом царевичу, всегда поверенный его тайн, опора. Брат не по крови, но избранный богами ему в утешенье.       — Когда я стал царем Лигии, первым же делом я вызволил Арракиса из скорбной доли невольника. И все эти годы я надеюсь, что он будет счастлив и обретёт мир в душе, — Аристей посмотрел на Верба будто с укором, видимо, всё ещё ожидая подвоха или отказа.       — С ним непросто, — считав его взор, улыбнулся в ответ Верб, — но я уверен, что мы сладимся. Он интересный, — простодушно повёл плечом Верб и встрепенулся: — Владыка, я не умею читать, и он жутко злится, что я ничего не понимаю… Скажи, — Верб дерзко подошёл ещё ближе, — вот этот жест… — Он вывел несколько неловких фигур пальцами: — Что это значит?       Аристей рассмеялся так звонко и резко, что Верб засмущался, подумав, что сделал что-то не так.       — Кретин, — смеялся царевич.       — Пусть так, владыка. И всё же? — потупился Верб.       — Нет, ты не понял, — выдохнул Аристей, — этот жест. Тот, что ты показал. Означает «кретин», — улыбнулся царевич лукаво, и Верб покраснел.       — Ясно, — фыркнул он. — А вот этот? — руки Верба снова сложились по памяти в беглую вязь.       — «За что мне такое наказание!» — перевёл Аристей.       — А вот это? — продолжил выпытывать Верб, силясь припомнить как можно больше движений.       — «Твоё тело подходит только для драк и совокуплений», — смеясь объяснил Аристей, а Верб стал совершенно пунцовым.       — У меня есть идея, — вскинулся Аристей. — Подожди меня тут, я ненадолго.       И он встал, лёгкой поступью выбежал из покоев, а спустя десяток минут вернулся с большой книгой.       — Держи, — протянул он Вербу украшенную шёлком и росписью книгу. — Тебе будет не всё понятно, но там есть картинки и схемы, а ты смекалистый. Сможешь немного выучить язык жестов.       Верб робко и осторожно взял ценную книгу, наверняка немыслимо дорогую.       — Я не смею, владыка, — склонился Верб, — вдруг испорчу…       — Это подарок, — мягко коснулся его руки Аристей. — Я надеюсь, он пригодится. И знай, — он посмотрел Вербу в глаза, — если ты сумеешь постичь Арракиса, сможешь узнать его лучше, то поймешь, что он… — Аристей замолчал и улыбнулся, вдруг ясно увидев, как в глазах Верба мелькнула неприкрытая нежность, лёгкий отзвук согласия, эхо, пока еще издали, тёплого, сладкого чувства. — Оу… — выдохнул Аристей, но благоразумно смолчал, решив не смущать меткой догадкой того, кто, похоже, ещё сам не до конца знал себя. Но с этой минуты в сердце царевича поселилась надежда, что его единственный дорогой друг, возможно, скоро станет… счастливым.       Пусть боги подарят ещё одну сбывшуюся мечту одному из гонимых ирхасцев, пусть исполниться заветное желание Аристея.