Фиолетово-чёрный

      Сегодня ему снова снился тот странный сон — уже в третий раз. Он вспомнил об этом, когда проверял утром механизмы эндоскелетов. Словно сломанный аниматроник в мастерской, неясной формы зверь лежал в его охотничьем домике, а Уильям чинил его обрабатывал его раны. Зверь вёл себя тише, хоть иногда и уморённо порыкивал или подвывал, морщась от впивавшихся в мясо мазей и давящих поверх их бинтов. Остальное Уильям запомнил очень смутно — он быстро проснулся, потому что понял, что на Лексингтон лесная чаща явно похожа не была. И домик явно был маловат — две комнаты на четырёх невысоких балках вместо двух этажей на прочном фундаменте.       Уильям привык к подобным снам; он всегда был слишком напряжён, чтобы видеть что-то нормальное. Хлебнув кофе с утра, он всё успешно забывал и жил дальше. В физическом мире, где всё подчинялось логике. И где скоро должен был наступить день рождения Майкла. Он не стал выпытывать (это бы выглядело именно так) у него список желаний — решил действовать прямо. Майкл всё равно бы наплёл ему что-нибудь про нечто скромное, как он всегда делал, или сказал бы вовсе не беспокоиться об этом. Да, вообще Уильяму казалось, что он бы не стал его праздновать. Он вырос действительно слишком скромным. Слишком не Майклом.       Он не почувствовал и капли неуверенности или стыда (которые накрыли бы его с головой с непривычки, если бы на дворе стоял ноябрь), когда щёлкнула замком входная дверь и прямо из вечеревшей свежести (её шум было отчётливо слышно) в прихожую дома ступил Майкл. Он тихо завозился в прихожей. Уильям принялся ждать. Майкл — этот Майкл — делал всё слишком аккуратно, чтобы быть быстрым. В детстве он устраивал настоящий погром из уличной одежды (лень было тянуться до вешалки), перепачканной обуви (лень было ставить ровно) и чего-нибудь ещё (игрушек, например — лень было их мыть; его ждали великие дела).       — Майкл? — позвал Уильям. Он точно должен был дойти до гостиной сегодня, ведь мимо неё проходил путь к лестнице. Но убедиться в том, что Майкл не задумался на одном месте, (а также немножко его поторопить; Уильям не любил ждать. К тому же он и так просидел здесь достаточно) всё же стоило.       В этой ситуации Уильям по-прежнему чувствовал себя совершенно слепым. И вовсе не потому, что в гостиной царил кромешный мрак. Он вообще удивлялся тому, как ему удалось так долго пробыть в темноте, ничего не делая. Наверное, это всё от усталости. Даже понемногу освобождавшиеся воскресенья не позволяли отдохнуть по-настоящему. Это всё было не… Т-ш-ш!       Уильям прислушался. Шаги становились всё громче, пока в тусклом свете уличных фонарей не нарисовался силуэт именинника. С опущенными плечами (его осанка была нормальной, но, когда он уставал, она превращалась в слегка понурую) и примятыми плотной шапкой волосами (Уильям таки приучил его к ней). Взгляд его наверняка был привычно спокойным — Уильям не видел.       Пальцы перетёрли гладкую поверхность зажигалки, потом надавили. Раздался щелчок, и в гостиной наконец-то стало светлее. По очереди зажглись две свечки — крупные «1» и «8».       Нос чуть не прыснул, когда приопущенные веки Майкла вдруг поднялись так, как не поднимались никогда. Устало разглаженные брови медленно поползли наверх.       — С днём рождения? — Уильям не был мастером поздравлений.       Майкл так и замер на пороге гостиной. Его руки в митенках сцепились в неловкий замок, рот приоткрылся. Неуверенный шаг вперёд был слишком мал, чтобы считаться таковым.       Уильям улыбнулся верхним рядом зубов (было непривычно, но от души):       — Не хочешь задуть? Загадай желание.       Майкл медленно подошёл ближе. В серебре его глаз отражался огонь свечей. Этот взгляд нельзя было считать. Он не то плавился от огня, не то горел в нём. В первые дни по приезде из Куинса эта типичная неизвестность пугала. Сейчас же она просто сбивала с толку. И объяснение этому было (в кои-то веки здесь находилось объяснение хоть чему-либо): после того рокового звонка воображение нарисовало совершенно другую картину, которая в действительности не существовала. Оно опиралось на воспоминания и исправно пользовалось логикой. Но не всеми доступными переменными.       Уильям наблюдал, как Майкл долго боролся с тем, чтобы не прикусить губу, и проиграл в этом же самому себе. Он делал это нечасто — значит, этот момент был особенным.       — Я не… — пробормотал он, затем отмахнулся и неторопливо опустился рядом на диван, словно подкравшись. Это не отпускавшее с котом не делало его хищником — скорее, просто избалованным домашним «котиком», который лишь был от рождения аккуратен. Уильям со смешком внутри отметил, что привычка называть так Майкла всё же за ним закрепилась. Что ж. Во всяком случае сегодня он не стал упираться в него своими лапками.       Майкл долго смотрел на пламя. Уильям, в свою очередь, смотрел на него, словно пытаясь уловить ход мыслей — выходило, конечно же, скверно. За почти три месяца жизни в Бостоне Майкл так и не вылез из своего панциря — всё выглядывал наружу и прятался обратно. Не считая случаев, когда рядом был Генри или, может быть, кто-то из его детей. И причина тому была предельно ясна. Тем не менее жил Майкл с Уильямом. И Уильяму, который точно не был Генри, это сильно кружило голову. Не покрытые кожзамом пальцы сгибались и разгибались, цеплялись друг о друга. Брови местами хмурились, а порой надолго выпрямлялись в ясных проблесках ума. Затаив дыхание и уставившись на свечу, Майкл желал нечто крупное. Нечто серьёзное. А что? Это должно было остаться его тайной, лезть в которую Уильям не смел.       Наконец щёки плавно надулись, и он резко подул прямо на свечи. В нос ударил резкий запах дыма, а гостиную вновь окутала тьма. На этот раз Уильям уже встал и дёрнул за выключатель торшера.       — Ну, попробуешь? Это Сэмюэль сделал, — сказал он, присев обратно на диван. Может, Майкл и сам понял, что торт был непростой. Неразбериха кремов — вернее, то, что по первой могло показаться неразберихой, — представляла собой одну из его картин, которую Уильям вежливо (как мог) перерисовал в свой блокнот, чтобы передать Сэмюэлю. Это было просто — много деталей не требовалось. «Осенний спор» (так было написано на обратной стороне холста) был весьма узнаваем по золоту листвы, местами пестрившей красным, и падавшим на неё тёмному извитому стволу и ветвям. О, такое дерево существовало только одно.       Уильям много размышлял о том, насколько понятным выйдет изображение (не так ли Майкл размышлял над своими картинами?), однако сейчас, глядя на Майкла, он отбросил все сомнения. Блеск в глазах был необъятен, и с каждой секундой в нём становилось всё больше и больше практически белого отсвета лампы. Майкл прикрыл рот рукой. Уильям застыл, так и не дотянувшись до ножа. Ровно так же застыли и скопления слёз.       Это происходило снова.       Брови хмуро и обеспокоенно сдвинулись. Снова. Вспоминая прошлый случай, Уильям (каждый шаг ему казался шагом в бездну) осторожно подсел ближе. Майкл даже не дрогнул, когда ладони успокаивающе опустились на его плечи.       — Ну, ну… — Нужно было что-то сказать. Уильям не мог молчать. Он никогда не мог молчать, когда что-то шло не так. Он сел ещё потеснее, наконец приобняв Майкла. Тот медленно развернулся к нему, а едва не ткнувшись лицом, в смущении и лёгком испуге отвернулся обратно. Взгляд успел уловить плотно сомкнувшиеся губы. — Разве ты столько плакал раньше?       Он не знал, нормальным ли было так долго сближаться с ним. Уильяму вообще были чужды любые прикосновения. Не то чтобы он их терпеть не мог — просто, живя один, он, конечно, отвык. В последний раз, не считая Майкла, его крепко обнимала Шарлотта после вступительного экзамена в колледж. Это было не так давно, однако все прикосновения уже успели выветриться. К тому же, кроме скучавших по Бонни детей, его обнимала только она, и это было раз в год или два по её инициативе. Ей было достаточно просто стоять и жаться к нему, а потом вздыхать и уходить. Касаться хрупкого Майкла же было совсем другим. Он был слишком слабым для того, чтобы бороться с внутренними демонами в одиночку.       Тот маленький мальчик не знал слёз. Ни когда падал с велосипеда, ни когда его игрушка случайно ломалась, ни когда он дрался с соседскими мальчишками. Ни-ког-да. Он плакал только тогда, когда появился на этот жестокий свет.       Майкл снова развернулся к Уильяму.       — Всё хорошо! — Он показал на свой растянутый рот, и в этот самый момент по его щеке побежала юркая слеза. Улыбка сию же секунду будто треснула. Уильяма пробрало от его дрогнувшего голоса, а Майкл в один миг опустил взгляд куда-то на плечи Уильяма. — С каждым месяцем всё хуже и хуже…       Его плечи дёрнулись в сдержанном всхлипе. Влажные губы звонко чмокнули, когда он приоткрыл их во вдохе. Чёлка понуро упала на лоб и брови, едва прикрыв глаза.       Уильям думал. Думал-думал-думал-думал.       Майкл вдруг вздрогнул, когда осторожно приникший к его щеке палец утёр слёзы сначала с одной стороны, а затем и с другой. Вторая рука по-прежнему покоилась на его плече.       — А теперь будет лучше, — произнеся это с будничной интонацией, Уильям был уверен, что она не позволит драме развиться. Повода для сомнений в озвученном было совершенно никакого.       Губы Майкла жалобно поджались в дрожи. Он — всё в той же кроткой и осторожной манере — подсел поближе. Уильям сжался и подавил непрошеный вдох, когда пальцы прошлись по его бокам. Голова легла ему на плечо. Руки сцепились за спиной. Они были такими утончёнными и слабыми. Не дистрофичными из-за плохого аппетита, но точно не крепкими, как у Уильяма. Майкл шумно выпустил воздух через нос.       Он чувствовал кожей полный слёз взгляд.       — Тортик-то будешь? — ласково спросил Уильям, сам того от себя не ожидая. Но он не мог… не мог вести себя иначе, когда его обняли с такими опаской и трепетом. Хрупкий Майкл словно был готов рассыпаться на мелкие кусочки от одного типичного его звонкого слова.       — Угу-м, — отдалось в шею. Однако Майкл не спешил отпускать. Ладони мягко прошлись по его худой спине.       — Признаюсь честно — мне даже жалко есть такого красавца, — усмехнулся по-доброму Уильям.       — Ты мне льстишь, — пробормотали в ответ.       Когда давление на плечах подослабло, и взгляды вновь встретились. Майкл растёр чуть покрасневшие глаза (после чего и стали более покрасневшими, чем были). В этот раз его улыбка — пусть и лёгкая, словно измученная — выглядела более искренней. Это уже не была та неестественная улыбка сквозь слёзы, от которой внутри всё содрогнулось.       Майкл перевёл взгляд на отрезанный для него кусок торта. Уильям уже знал, какая пауза должна была следовать после. Это было прохождение через стадии принятия. Если бы ему было по-прежнему пять, Уильям сказал бы ему, что эта еда сделает его большим и сильным. Но этот юноша уже стал таким, каким был.       Рука неуверенно обхватила ложку. Глаза несколько раз медленно взмахнули ресницами. И Майкл стал есть.       Он стал есть. Он ел. Ел, стуча ложкой о тарелку живее обычного. Это было замечательно. Уильям не знал, откуда взялось это слово и давно ли он заделался в психологи, чтобы так следить за людьми, но это и вправду было так. И от того, что он ел с улыбкой на губах и слезами на щеках, всё внутри трещало по швам. За свои сорок Уильям ни разу такого не видел.       — Это не все подарки. — Он сказал это только тогда, когда Майкл неловко отставил тарелку. От кусочка торта осталась небольшая его часть. — В тебя правда так мало помещается?       Майкл пожал плечами, однако взгляд его при этом был весьма озадаченным — вероятно, словом подарки. Его нос выразительно шмыгнул в тишине.       — Твой второй подарок, — Уильям ещё раз подчеркнул это слово, раз уж оно звучало настолько приятно, — к сожалению, нельзя потрогать. Но его можно будет ощутить, если ты, конечно, не будешь против.       Брови Майкла неуверенно свелись вместе, голова наклонилась чуть вниз. Взгляд застыл в ожидавшем чего-то интересе.       Уильям отбил слабую дробь по спинке дивана и, взмахнув ладонью, торжественно объявил:       — Теперь ты записан на художественные курсы в МассАрт.       — Ты… что?! — Голос Майкла ещё хрипел. Губы раскрылись в нескрываемом удивлении. Уильям и сам чуть не повторил за ними — такой тон он слышал впервые. Звонче всех тех, что скромно доходили до ушей раньше.       — Директор упиралась, говорила, что набора давно нет, но я… с ней поговорил.       Конечно, он ей заплатил. Но Майклу было на это всё равно. Он прикрыл рот кончиками пальцев — чисто машинально. Глаза отвелись в сторону. Губы чуть сжались, потом расслабились обратно.       Едва успел Уильям что-то сказать, наперекор ему прозвучал вопрос:       — Ты правда думаешь, что я смогу стать художником? А дальше?..       Уильям усмехнулся.       — А дальше «Фредди» получит квалифицированного специалиста. Если у специалиста, конечно, не было других планов. — И, конечно, судя по всему, у него их и не было. — Иначе нам придётся открывать твою картинную галерею. Или одно другому не мешает, как думаешь? — Уильям почти улыбнулся, а потом резко изменился в лице, увидев понуро склонённую голову. — Ох, Майкл…       К нему потянулась рука, и он абсолютно бездумно поднял свою, позволив взять — Уильям даже не успел отследить тот момент. Ладонь встретилась с кожей митенок. Майкл вздрогнул, когда Уильям развернул свою кисть и мягко обхватил ей его собственную. Ощутил тепло, пропитавшее плотный материал. Свободные от кожзама пальцы осторожно согнулись. Отпускать его Майкл ни капли не хотел. Он обхватил ладонь Уильяма уже второй своей — тепло окутало с обеих сторон. Лоб ткнулся в плечо.       — Спасибо…       Его пальцы двигались хаотично — трогали кисть, сцеплялись с другими. Кроткие, нежные. Но уже более уверенные. Как-то Майкл понял, что Уильям не был против такого. Вернее, не «как-то» — он очевидно чувствовал людей намного лучше, пусть и быстро от них уставал.       Свободная рука погладила его по спине, и ладони вокруг кисти Уильяма разошлись. Майкл тяжко вздохнул и без раздумий прижался к нему опять. Он был таким тёплым, что, мягко обхватив его в ответ, нельзя было не поджать уголки губ в лёгком умилении. Брови, однако, грустно нахмурились.       За долгие годы его превратили в вещь. Вещь, которая вставала в шесть и готовила завтрак. Вещь, которая не могла спокойно помыться. Вещь, которая была вынуждена годами ходить в стёртой до дыр непригодной одежде. Она не могла даже вздохнуть без разрешения.       В шею отдавалось тяжкое и полнившееся всхлипами дыхание. Майкл льнул к груди так, словно они вдвоём стояли на краю пропасти. Может, для него это так и было.       — Что бы ты ещё хотел поделать?       — Я не планировал… Не думал, что ты вспомнишь.       Уильям усмехнулся.       — Я понимаю. Ну так что? Что бы ты хотел?       Майкл сдавил его с боков покрепче.       — Знаю, это инфантильно. Но меня так давно не обнимали… Подожди, — вышло с лёгким выдохом. Уставшим выдохом. Майкл вернулся сегодня поздно — наверняка ещё и после тенниса. Уильям не помнил, по каким дням были эти занятия.       Майкл был так осторожен. И при этом жался к Уильяму так, будто тот таял в воздухе, норовя исчезнуть с секунды на секунду. Жался к человеку, с которым успел прожить всего какую-то тройку месяцев. А этот человек, в свою очередь, позволял ему — возникнувшему в его жизни вспышкой молнии.       — Не оправдывайся. — Уильям притерся щекой к его макушке. Что-то кольнуло в сердце — он действовал машинально.       — Если я разревелся перед тобой хоть раз, значит, это надолго. Моя зона комфорта порвана. Я буду плакать… — Звучало страшно. И непонятно.       — И пусть, — шепнул Уильям.       И пусть.       От этих слов Майкл звучно всхлипнул.       — Простипростипростипрости, — стал без конца повторять он.       — Если ты плачешь, значит, это тебе нужно, Майкл, — снова шепнул Уильям наперекор этой мантре. Он мягко качнулся с Майклом из стороны в сторону, прошёлся ладонью по спине. — Ну же, — голос снова прозвучал тихо-тихо, — скажи мне, чего ты хочешь, давай отвлечёмся. Просто назови всё, что придёт в голову.       Майкл долго молчал.       — Ты даёшь столько, — вдруг произнёс он так, что Уильям едва разобрал, — что я не могу поверить, что всё это правда. Мне всё нравится, но… — Майкл умолк, когда ладонь погладила его по макушке. Пальцы чиркнули по спине.       — Это называется «помощь». Бери от меня всё без остатка. Я знаю, ты можешь взять столько и даже больше. — Уильям подержал недолгую паузу и продолжил после нового вдоха. — И если ты думаешь, что ты этого не заслуживаешь, то выбрось это из головы. Угу? — Ладонь потрепала его отросшие кудряшки.       — Угу.       Комнату поглотила тишина.       Казалось, Майкл и вправду мог плакать вечно. Ему было семнвосемнадцать. Сверхчувствительный подросток должен был умереть в нём давно. Да и не был он таким сверхчувствительным, по правде. Он мыслил здраво — Уильям не назвал бы этот тип мышления критическим, однако всё же он был рациональным — и спокойно, никогда не реагировал остро, не встревал в конфликты. Слёзы были его главное загадкой. Они выбивались из логики.       — Мороженое? — наконец так же едва слышно и хрипло спросил Майкл.       Мороженое посреди февраля… Необычно.       — Хорошо. — Уильям подбадривающе погладил его по спине. — Что ещё?       — М-м… — отдалось вибрацией в шею. — Починить Фокси? Он не заслужил этого.       Лис-пират ломался в который раз по непонятным причинам. Уильям, честно признаться, уже задумался о переработке его модели — старая была истёрта ремонтом до дыр.       — Хорошо, — повторилось в макушку. — Ещё?       — Ещё? — переспросил Майкл.       — Ещё.       О стык шеи и плеча потерлись с тяжёлым засвистевшим вздохом. Руки чуть ослабли — обвились вокруг торса Уильяма понежнее, но по-прежнему плотно.       — Обнимай. Просто… — Майкл хотел сказать что-то ещё, но его голос быстро надломился.       Больше он ничего не говорил.       В Нью-Йорке творилось что-то очень нехорошее. В первую их встречу он выглядел угрюмым, но стойким. А оказалось, что трещал по швам.

***

      — Может, и мне стоило спросить его… — вздохнул Уильям, подперев щёку рукой и покосившись на краски, которые принёс Генри. Он сказал, что на работе Майкл как-то раз заикнулся о том, что эта фирма была очень качественной, но дефицитной. — Предупредить?       Голос звучал тихо, словно, став хоть чуточку громче, норовил разбудить давно уснувшего на втором этаже Майкла.       Генри взглянул на него, оторвавшись на миг от разогретых спагетти. В тёплом свете настольной лампы его волосы казались ещё более рыжими, чем были на самом деле.       — Ты всё сделал правильно. Сэмми показал мне торт — он прекрасен, Уилл! Вы здорово придумали. — Шептавшие губы изогнулись в мягкой улыбке.       — Он заплакал, — вздохнул Уильям, покачав головой.       Генри обеспокоенно свёл брови домиком.       — Он улыбался и плакал.       Уильям долго всматривался в глаза напротив, будто отчаянно ища в них ответа. Но разве Генри знал что-то про такие слёзы? Генри, чей дом полнился смехом и солнцем? Конечно, его отпрыски могли плакать — может, почаще Майка Героя Морей Афтона, но точно ведь не из-за подарков.       От произнесённых слов внутри что-то надломилось. Уильям явно не мог достучаться до истины, которая была так близко и в то же время так далеко — сокрытая под слоями грязи или утонувшая во тьме панциря. В чём-то, что делало серые глаза беспомощно влажными.