Исповедь атеиста

За окном уже блестел чистый снег, переливался на солнце. Отражались от него игривые лучики, один из которых в окно, шторами неприкрытое, все-таки пробился. Не полдень был, но все же небесное светило не собиралось сильно прятаться за снеговыми тучами. Резвый солнечный зайчик пробежался по комнате, остановился и плюхнулся прямо на щеку ранее незнакомого ему охотника — сухая кожа, не привыкшая под лучи попадать, быстро тепло странное почувствовала. В Особняке очутившись, Джек больше никогда под солнце по собственной воле не лез, при жизни тоже светило избегал: всегда в его комнате шторы были задернуты, глаза привыкли к темноте постоянной, на улицу он выходил только вечером или ночью, подобно вампиру. Потрошитель глаза приоткрыл, рукой кожу, непривычно теплую, погладил, сбрасывая с себя подарок солнечный, который лишь бесил. Над ним словно издевались после игры несправедливой (ведь он туда попал, несмотря на то, что не сильно замешан в чужих делах). Он измученно слова выдавил, не удивился отсутствию маски, ведь всегда снимал ее перед сном, когда в свою кровать забирался: “Кто шторы раскрыл?..” Однако холод пальцев все же его отрезвил, а то, что на окне и занавесок не было, тем более. Мужчина проснулся сразу и замер на секунду, лицо вновь потрогав: Джек в присутствии кого-либо снимать маску никогда и не подумал бы. Может он лунатить начал? Быстро он по тумбочке прикроватной пошарил, под одеяло заглянул, всю кровать перевернул вверх дном, но свой любимый аксессуар не нашел нигде, а запасного не было — все сгорело! — Да твою ж! Куда я ее деть мог?! — найти маску нужно было как можно быстрее, пока в комнату никто не вошел, как, например, наемник. И вдруг охотника осенило: — Хм… Наиб значит… А игра на Субедаре никак не отразилась: он молча выполнил свою часть работы и ушел, не заботясь о смерти Джека и о том, что потом случится с Джозефом. Плевать ему было. Эзопа он видел лишь издалека, краем глаза, отметил, что тот совсем на себя не похож, но даже удачи новому охотнику не пожелал. Выживший довольно быстро очнулся в своей постели, благодаря тому, что сбежал, никакой слабости и в помине не было — он был бодр и полон сил. А также полон решимости отомстить потрошителю за давнюю обиду и унижение. Наконец-то Джек беспомощен! Как Карл получил шанс поизмываться над фотографом, так и наемнику случай смены личности помог: быстро схватив с лица чужого маску, он с ухмылкой злой осмотрел его в деталях, включая шрамы и морщины, а после, спрятав предмет сей в недра плаща, комнату покинул. Самое волнительное — ожидание. Чтобы момент этот знаменательный увидеть с улицы и остаться незамеченным, для маскировки было принято решение белой скатертью из столовой накрыться, на снегу быть… как снег. Таким образом Наиб видел все движения потрошителя, когда тот проснулся: “Так тебе и надо… пидорас… Мучайся, страдай и не смей больше ко мне прикасаться…” — шипел он злобно из своего укрытия. — Нет, я и подумать не мог, что тебе так моя рожа без маски понравится! — резко вскочил и нарочно громко крикнул охотник, будто знал, что Субедар шанс увидеть его страдания не упустил бы. — Только та фотография в пожаре не сгорела! Или ты про нее забыл?! И наемник, под окном лежа, дрогнул, ведь треклятая шлюха зашла тогда не вовремя, убить хотела, но пидорас не дал, однако изображение все же ушло к потрошителю и было у того по сей день. Сейчас Наиб решил, что надо бы этот компромат добыть, поэтому скатерть смехотворную с себя сбросил, за окном рисуясь перед Джеком всем своим злым видом. Пальцем у виска сначала покрутил, а потом маской повертел: — Хочешь? Гони снимок, пидор, — не знал слышно ли его через стекло, но слух охотника точно постепенно возвращался, и потрошитель, глаза прищурив, ухмыльнулся, по окну постучал, мол открыть не может. Субедар уклончиво усмехнулся, пожав плечами: — Твои проблемы. Охотник повторил жест, а затем чуть голову вбок наклонил, на дверь показывая, невидимым замком щелкая, и отошел — Наиб даже сначала не понял, что тот имел в виду, но, как только доперло, зыркнул злобно, скрывшись из оконной рамы, а спустя минуту в дверь уже барабанили: — Открой, пидрила, мать твою! Это моя комната! Ты пидорас ебаный! Я сейчас дверь, нахуй, снесу, слышишь?! — А мне что? Не моя комната, сноси! — уже на кровати охотник валялся, не сильно беспокоился насчет орущего, руки под голову положил и ногу на ногу закинул. — Если ты не откроешь, клянусь, я тебя выебу!.. Тьфу ты, блять! То есть ебну! Открывай давай, паскуда! — Субедар уже весь исплевался, руки даже отбил немного, но, поняв, что толку ноль, выбежал, вернувшись к окну. Он показывал факи обоими пальцами, держа маску в зубах: — Ну и сдохни там от голода. Джек лишь слегка поморщился от того, как с его любимым аксессуаром обращались, по плечам потер, изображая в будущем замерзшего наемника, если тот не угомонится. — Выкуси! — Наиб к самому окну подошел, стукнул раз, два, а на третий с громким звуком стекло разлетелось на мелкие кусочки, падая на пол комнаты, на подоконник, частично на снег и Субедара. Тот даже не сразу понял, что сделал, но до комнаты теперь можно было добраться: — Это все ты виноват, пидорас! — Вот идиота кусок… — резко отскочил потрошитель назад, на наемника, глаза распахнув широко, смотрел. Стекло торчало из оконной рамы, в комнате похолодало резко, и охотник прищурился, кулак в крови рассматривал. — Может я тебе все-таки дверь открою? — Тц… То-то же… Чтоб, сука, мозги мне не ебал, а то и бумажку спизжу и тебя… ебну… — чуть было вновь не заменил такие похожие слова, но вовремя одумался, покидая поле зрения, вскоре нарисовался у двери. — А не надо меня недооценивать, пидрила!.. И не стекло этими руками ломалось… но и косточки твои хрустнут, стоит мне только захотеть. Закатив глаза, потрошитель действительно пошел открывать: — За что мне такой сосед, вообще, достался?.. — Кто бы пиздел! — Наиб наконец-то маску изо рта вынул, лишь край облизал, на Джека смотрел зло, стуча ногой по полу. — Хули ждешь? Доставай быстро, а не то надвое разломаю. И плевал я на значение этой хуеты для тебя! Но мужчина достаточно резко свою вещь выдернул из чужих рук, бросил на кровать, а затем за воротник схватил обнаглевшего выжившего и к двери прижал, слегка от пола приподнимая. Потрошитель в лицо всматривался, в глазах пытался хоть каплю страха разглядеть и прошипел: — Разве тебя не учили чужие вещи не трогать? — впервые охотник руку поднял на кого-то не во время матча, действительно выбесили. А Субедар смотрел равнодушно на этой действо. Больновато, конечно, было, но Джек не с тем связался. Наиб из-под капюшона зыркнул, и, недолго думая, решительным движением ноги прямо в пах охотнику прицелился. Пускай его и душили, но головы он не потерял: — Отъебись… пидор… — Кто бы говорил, к мужикам спящим лезть, — ногой вовремя закрывшись, охотник ухмыльнулся и тряхнул наемника, дабы вызвать хоть какую-то эмоцию на страх похожую — руки марать совсем не хотелось. — Хлебало… завали… — в ответ на насилие Субедар лишь лыбился, не понять было никому всех прелестей армейской жизни, того, что пережил этот человек. Данное удушье — не более, чем нормой было для него, если не смехотворно. Он мало чего боялся. — Да пошел ты!.. — немного растерявшись из-за странной реакции, Джек резко его отпустил и кулаком по скуле ударил, сразу же лезвие к горлу подставляя. — Делать нечего было или что?! — губу прикусил и брови к переносице сдвинул. — Ну же! — Чего бесишься? Мне скрывать нечего. Думаешь, приятно мне было, когда ты с этой шлюхой на пару чуть ли не порно про меня снимал? Я многое пережить могу, но гордость у меня еще осталась… в отличие от тебя. Кроме как угрожать, не можешь нихуя. Пидора кусок, — кровь по лицу текла, горячей струей по щеке спускалась, но привыкшему Субедару сильно больно не было, сдавать позиции он не собирался. — Отдавай снимок. И покончим с этим дерьмом. — Ой, как внезапно заговорил! Только маску я уже отобрал, с чего мне тебе фотографию отдавать? Да и ты уверен, что у меня именно последняя? — лезвие не убрал, хоть сам пытался вызвать у выжившего страх малейший, на самом деле опасался его же. — Если не отдашь, я все равно выкраду, — цыкнул и сплюнул, не парясь совершенно ни о благополучии Джека, ни о сохранности паркета. — И если у тебя глотку мне перерезать силы нет, то у меня-то рука тяжелая. Ночь — время темное. Пидор, отпусти, заебал уже. И, вообще, хули ты там скрываешь? Три своих жалких шрама? Да у меня раз в пять больше и ничего, не выебываюсь, — говорил он то, что думал. — Даже если перережешь, обратно все зарастет, — все же отпустил наемника потрошитель, осознав, что тому побоку любые угрозы. Конечно, он смог бы Наиба легко убить, но маска же снова была с ним… Нужды не было, поэтому охотник на кровать плюхнулся, взял книжку ту же, аксессуар к себе подобрав: — Найдешь — даже отбирать не стану. И Субедар принялся рыскать в самых очевидных местах. Комната не была полна мебели, в отличие от нынешней того же Эзопа, не свисали с ее потолка обереги, не находилось там столов с пробирками или раскиданными детскими игрушками — помещение было просто, пусто и голо, как и сам Наиб. Наемник действительно облазил все, каждый уголь, щель и створку, даже по полу ползал — знал, что в половицу можно много чего спрятать. Но поиски успехом не увенчались — парень оторвался от занятия и вдруг на Джека резко уставился, после чего выпалил: — Раздевайся, — говорил абсолютно серьезно, ибо был уверен, что сосед держит фото при себе. — И кто тут еще пидор?.. — усмехнулся охотник, поверх книжки на наемника смотря. — У меня ее нет. Сказал же, ищи. — Буду я под твою дудку плясать. Вот еще! На хуй сходи. И говори где. А пидор тут только ты, много выебываешься, — скрестил руки на груди, опираясь спиной на шкаф, как вдруг заметил… закладку, кажется? — А дай-ка сюда… — потянулся за романом в руках уже с ножами. — Эй, кукри свои убери! Тебя в детстве не учили, что книжки читать надо, а не резать?! — потрошитель вновь с кровати встал, загораживая роман собой, развязывал галстук. — Думаешь, я ее к себе под одежду засунул? Много на себя берешь. — Да насрать мне, что ты там с ней делал… хоть дрочил… Я просто изрежу эти бумажки, а если ты под руку попадешь, то и тебя… — Субедар надвигался, покручивая керамбиты меж пальцев, но, увидев, что Джек внезапно галстук скинул, воскликнул: — Вот говорю же! Пидор! И, сука, попробуй теперь оправдайся! Охотник, отвлекая от книги и сделав такой нечестный ход, первую пуговицу расстегнул, улыбаясь: — Я думал, для тебя норма, когда люди одного пола просто переодеваются. Наиб, у кого что болит? А еще ты сам попросил. — Боже, да что я тебе сделал?.. — за голову наемник схватился, не в силах больше терпеть этого придурка. — Просто отдай ее уже… — даже отвернулся, чтобы не видеть того, что сломало бы его психику гарантированно. — Ублюдок… — Сдаешься что ли? — даже не застегнувшись, лег охотник на кровать, опять руки под голову положил. — Пошел на хуй. Одним резким движением Наиб с себя скинул плащ и на потрошителя набросился, заматывая голову того буквально, как в мешок. Книгу из рук тут же выронили, она о пол ударилась, а заветная фотография плавно опустилась рядом. Ловко перегнувшись, Субедар схватил бумажку, смяв в кулаке, и хотел было дать деру, но Джек успел схватить наемника за ногу так, что тот на пол упал, вновь лезвие в сторону выжившего направилось. В грудь ткнули, улыбаясь: — Это был запрещенный прием. Военный оскалился, ухмыльнувшись победоносно, и закинул скомканную бумажку в рот — проглотил моментально. — Ты, конечно, пидор, но я победил. Так что выкуси и сходи на хуй, — тяжело было глотать твердую лакированную бумагу, но Наиб много чего в этой жизни глотал, к тому же другого выхода у него не было. Казалось, у Джека уже глаз дергался от сегодняшних выходок Субедара, поэтому снова его отпустил: — Как ребенок малый… Копия-то у фотографа осталась, он же тогда даже у себя не ночевал, чтобы она не сгорела, — зевнул, вновь на кровать ложась. — Значит и до него доебусь. С ним проще будет, чем с тобой. Шлюхи сговорчивее. — Шлюхи обычно в другом плане сговорчивее, — прыснул потрошитель, наконец закрывая свое лицо. — Даже спрашивать не желаю! Забрав плащ, Субедар как можно скорее кинулся искать шлюху, которая, ни о чем не догадываясь, лепила снежную бабу под окнами комнаты бальзамировщика… который тоже к этому времени проснулся, словно другим человеком был: белье юноша на кровати перестелил, сам оделся в довольно-таки не теплый наряд с оголенным торсом и какими-то синими перышками, а теперь вовсе стоял прямо у двери спальни Наиба да Джека, собираясь постучаться. Но наемник был быстрее. Мальчик внезапно ойкнул, получив дверью по лбу. Увидев такой странный костюм, военный цыкнул и Карла за плечо схватил: — И ты туда же. Где шлюха твоя?! Говори быстро! Но Эзоп только глазами похлопал, лоб потирая, медленно пальцем на Наиба же показал, отчего подошедший Джек не смог сдержать смех: “Чему только его учите!” — Я тебя спрашиваю, где остатки твоего Наполеона?! — Субедар по руке бальзамировщика ударил слабо. — А Наполеон — это кто? — нахмурился мальчик и тихо-тихо спросил, на потрошителя глядя, который все же от смеха снова не удержался. — Он спрашивает, куда ты Джозефа дел. Карл кивнул и к Наибу обратился, разводя руки: — Наполеон ушел! — Куда-а?! — уже раздражительно рапортовал наемник. — Вы же друг от друга не отлипаете! Везде вместе шляетесь, на каждом углу сосетесь!.. Знаю я вас… — А куда люди обижаться ходят? — мальчик вновь на Джека посмотрел, который лишь замолчал, размышляя над причиной обиды. — Ой, да с тобой разговаривать, что об стенку горох… Язык не ворочается! В армии тебя бы уже расстреляли за одно твое молчание да тупость. Какое счастье, что мне редко игры с тобой выпадают. Хоть чему-то в жизни порадуюсь… — Карла отпустили. — Сам найду эту шлюху быстрее. — Наибу прозвище Джозефа так приелось, что он и не думал уже его менять. Толкнув бальзамировщика от себя и засунув руки в карманы, грубый Субедар, неотесанная деревенщина, отправился на поиски французской шлюхи, а Эзоп лишь плечо потер, хмурясь чуть, пальцем на Джека указывая: — У Вас новая маска или это старая треснула? И от неожиданного и страшного вопроса охотник на секунду замер и в комнату зашел тут же, в ванной заперевшись. Эзоп, не дожидаясь приглашения, тоже внутрь прошел, за стол сел и вновь голос подал: “А как можно охотником навсегда стать? Они очень интересные”. Что-то за дверью упало и послышалось тихое ругательство, а затем приказ, который выживший сразу выполнил: — Глаза закрой, — потрошитель вышел и с легким раздражением спросил: — И зачем тебе? Все равно не твое это. — А извиниться тогда как? Просто я вчера немного плохо поступил… И мальчик стал рассказывать обо всех событиях прошедшей ночи, не упуская ни одной подробности. Потрошитель на протяжении всего рассказа менялся в лице не раз, а когда Эзоп дошел до истинной сути, то у самого Джека, лондонского жестокого убийцы и маньяка, чуть челюсть не отвисла! Он, стоявший напротив, медленно присел на кровать: — Да как ты… посмел? сотворил такое? Да что в такой ситуации говорить?!. Ты же понимаешь, что даже для меня это полнейший пиздец? Граф — убийца, а терпит такое издевательство с твоей стороны! И ведь любит, идиот. Некрофила любить удумал! И почему ты все еще жив?! — посмотрел так, будто пытался в фигурке Эзопа понять, как этот мелкий выживший мог такое сотворить. — За такое бесполезно просить прощения. Если он тебя простит, я его первым прикончу, а затем и тебя за ним. Психи… Да даже графские закидоны понять можно! Я такое не прощаю. И он тоже не просит. Лучше просто уходи. — А глаза уже открыть можно? — спокойно ответил Эзоп, который подошел к двери и попытался ручку на ощупь найти. — Да вали нахер, пока ноги не отрубил! — сквозь зубы ему прошипели, но открыли. Выйдя из комнаты, секунды две Эзоп еще постоял с закрытыми и, лишь щелчок услышав, распахнул глаза и пошел в сторону комнаты своей. Бальзамировщик не ожидал совершенно, что советчик угрожать ему станет — мальчик всего лишь пришел просить помощи… Но на него наорали, обругали да выгнали. Ему ничего не оставалось, кроме как убраться подобру-поздорову, пока взаправду ноги не переломали. Он нацепил на одежду, точно для морозов не подходящую, пуховик — не теплый был тот, старый, обшарпанный. Словно маленькая птичка, голову в плечи вжал и на улицу вышел. Почему-то казалось, что фотограф был именно здесь, и Карл не прогадал. Увидев охотника издалека, он пошел к нему через сугробы. Граф к холоду был терпим, но по привычкам из старой жизни одевался тепло, лишь бы не стыло в груди. Что на Родине, что в Англии, не было сильных морозов, но был промозглый ветер, который просто выдувал из легких весь воздух, вследствие чего Джозеф часто простывал. Влажность довольно большая тоже ничего хорошего с его здоровьем не делала, потому он всегда во все кутался, по нос зарывался в шерстяные шарфы, носил шубы в пол, и не стеснялся показаться излишне озабоченным собой. Аристократ себя любил, себя холил, а болеть ненавидел. Клода кутал сам, еще хуже даже, чем себя — в семье Дезольнье здоровья не было отроду, и дело было даже не в великих и ужасных внутрисемейных браках — их было крайне мало, тут большую роль играли гены матери. Да и трудно представить такого человека, как фотограф, на вид бледного и хрупкого, с отменным здоровьем. Пусть граф ветер не любил, зато обожал снег. Не боялся руки остудить или обморозить, плевал он с самого детства на красные шелушащиеся пальцы после зимних игрищ, хоть матушка и журила его за это. И все же Джозеф тайком с братом сбегал зимними вечерами за территорию дома, скрываясь в саду, кидаясь снежками и смеясь беззаботно. Щеки, прежде бледные, у обоих теперь малину напоминали, рук они уже не чувствовали, но на душе было так хорошо, так легко, так хотелось подольше порезвиться… слепить портрет отца из снега, чтобы матери так одиноко не было. Но наконец баловников все же находила прислуга, и отправляла их в дом, тут же переодевая и кутая в пледы шерстяные, сажая прямо у камина. А от него так жарко становилось, что с лица то ли пот, то ли снег растаявший стекал, а если еще приносили чай… Так уютно, так тихо трещало полено в печи, так спокойно читал Джозеф “Спящую Красавицу”, что Клод просто у него на коленях засыпал. Эти зимние вечера были обожаемы и незабываемы, никогда не сотрутся из памяти Дезольнье, словно некое священное воспоминание. Фотограф хотел бы хоть один такой вечер в компании Эзопа провести. Понятно было, что той обстановки не воссоздать ему никогда, что это неумолимое прошлое, при мыслях о котором такое сладкое, но такое жгучее чувство ностальгии накрывало, и так плакать хотелось, вырвать себе сердце с мясом… но тем не менее, Джозеф какими-то фибрами ее чувствовал, просто знал, что из всех обитателей Олетуса только с Карлом он может достичь того блаженного состояния покоя. Хотя сейчас он не был в этом так уверен. От вчерашнего ужаса не отошел вообще. Да и как можно было отойти и простить, как можно было принять и смириться? Сейчас он предпочел уйти и поразмыслить об этом, но почему-то при виде снега лишь воспоминания нахлынули, ни о чем другом граф уже и думать не мог… Замерзшими руками, хоть и в перчатках, давно промокших насквозь, он вылепил неопределенную фигуры из двух шаров. Утопая по лодыжки в снегу, задумчиво глядел на свое творение, коему никак не мог присвоить личность. Охотник сидел нога на ногу на скрипящей качели, которая летом была просто нарасхват. Все то время, что у него руки заняты не были, он инстинктивно держался за горло, словно существовала неведомая сила, способная вновь повторить тот вчерашний кошмар прямо тут, средь бела дня, на светлой морозной улице… Фантазия разыгралась. Джозеф закрыл глаза — погружен был в себя, обдумывал, но звук шагов странных, похожих на маленького пингвинчика, вывел его из меланхолии: “Выживший, очевидно. И почему нельзя просто в покое меня оставить?..” — он неохотно глаза приоткрыл и распахнул тут же широко, давясь морозным воздухом. К нему шла его вчерашняя смерть, личная казнь, погибель. Дезольнье руками в перчатках качель сжал, не знал, что ему стоит сделать: уйти и сбежать фактически или поговорить… Да ведь фотограф и речи с Карлом держать теперь не хочет — он сам будто остыл. И сейчас точно не был готов диалог вести: “Черт… Что ему от меня надо?.. Я не хочу… Я ничего не смогу ему сказать… Сейчас уж точно. Либо порешаю и в снеге похороню, либо разрыдаюсь… Ну, зачем ты идешь сюда?.. Не надо… Поди прочь…” — слишком часто фразу “не надо” повторял Джозеф в последнее время. Но Эзоп уже подошел, в снег смотрел и фразу заученную быстро повторил: — Прошу прощения, я обещаю загладить свою вину и покаяться за причинение тяжкого вреда Вашим бедрам, — бальзамировщик подобрался совсем близко, наклонился и чуть выше коленной чашечки поцеловал, развернулся и хотел было пойти обратно, как пингвинчик. Но далеко не успел уйти — его держали за шарф коротенький на вытянутой руке. Джозеф сначала испугался люто, когда тот наклонился к нему, но, поняв смысл своей же фразы и его действа, смекнул, что тот в качестве этики пришел прощения просить, решил, что с этой сцены начнется его тихое наказание. — Et maintenant, encore une fois, oui, sûr, oui en français, oui sur le vrai peu de votre crise psychopathique d'hier, — за шарф настойчиво потянули, таща практически по снегу назад и легонько ухмыляясь. — Excusez-moi, je promets de me faire pardonner et de me repentir pour avoir causé de graves dommages à vos hanches… Plus précisément pour ma crise psychopathique d'hier… — Эзоп чуть ли за фотографом не прыгал, пытаясь шарф не потерять. И Джозеф наклонился так, чтобы волосы собственные щекотали Карлу лицо, ухмыльнулся и дыхнул резко воздухом ледяным, прямо на еще теплые из помещения щечки и носик. А Эзопу итак тепло не было, с учетом его одежды и холода на улице… — Ты бы знал, как хочется мне с тобой то же самое провернуть, если не хуже… Но я держу себя в руках, — он наклонился к уху маленькому, шепча. — Главное, что тебе понравилось… А то у меня ведь тоже перепады настроения бывают, mon cherí. Ну же, расскажи мне, каково э-т-о?.. — голос был неправильно смеющимся для ситуации, а рука непозволительно сильнее и сильнее к себе за ткань притягивала. — Аllez, parle. “Хочу понять, чем мой больной руководствовался. Мне даже вспоминать об этом больно, фантомно отдается где-то на стенках горла… Противно, мерзко, просто тошнотворно… Но я должен знать”. Но Эзоп лишь за спину фотографа взгляд отвел, обеспокоенного потрошителя заметил вдалеке, тихо пробубнил: — Ну… приятно… — Я ожидал более красочных эпитетов, но зная тебя, mon cherí… — фотограф отпустил шарф натянутый и непринужденно улыбнулся, помолчал секунду, после чего сглотнул рефлекторно, на Эзопа смотря. — Можешь собой гордиться. Так меня еще не унижал никто. Ты превзошел всех, ты нечто. Да, это похвала, но похвала… со стороны ужасного. Ни один охотник, можешь мне верить, я здесь уже не один десяток лет, до тебя ни над кем так не измывался. Были, конечно, случаи жестокости разной, но ты, золотко, — он рвано вздохнул, качая головой, на которой таяли медленно снежинки, покрывая светлые волосы прозрачными бусинками, — и в сравнение не идешь. Однако знай, что в душе я тебя ненавижу. Люблю до темноты в голове, но ненавижу сухо и холодно, потому что… Не скажу, что ты убил Джозефа Дезольнье, однако структура любой души из четырех стен состоит, словно дом. Крыша сверху, ветрами продуваемая, подвал темный внизу. Так вот, дом внутри меня — давно уже руины. Но даже в этих руинах ты нашел остатки арматуры и сумел их переплавить. И это… очень больно. Не думаю, что, даже когда я посмел собственноручно тебя судить и казнить, было так тебе противно, как было мне. Ты жесток, Эзоп Карл. С трупами общаясь, ты позабыл, кто такие живые люди. И я тебя обвиняю. Но признаю за тобой право на справедливую месть… Ах, как противоречива ситуация, черт возьми. А в итоге скажу я тебе вот что, — один палец в рот положил и краешком зубов стянул с руки мокрую перчатку. Рукой, по бледности теперь реально сравнимой со снегом, огладил нежно уже слегка краснеющие от мороза щеки бальзамировщика — Джозеф не был груб, он не схватил его, не сжимал и не челюсть сворачивал. Он остановился на губах, буквально подушечки пальцев на них положил, лицо рассматривая пристальнее. В привычной манере головой качая, прошептал хрипло: — Ты метафоры мои зачастую не воспринимаешь, и я знаю почему. Ты всегда спокоен, но стоит появиться предмету твоего влечения, и вот ты уже сходишь с ума медленно да верно, и я знаю почему. Ты не фанат общепринятых стандартов и интересов, в итоге ты не принят обществом, и я знаю почему. Ты волк в овечьей шкуре, помнишь эту фразу? Поэтому тебя можно бояться действительно. Только я все равно не побоюсь, и я знаю почему. Ты иногда говоришь непонятные другим, но очевидные тебе вещи, и я знаю почему. Ты делаешь аномальное и неадекватное, и я вновь… знаю почему… Потому что среди таких, как мы, ты не на своем месте. Ты мыслишь не так, как мы. Ты понимаешь все иначе. Ты — особенный. И поэтому рядом с тобой стою именно я. И мне тоже здесь не место. И меня тоже посещают мысли, которые никому не понравятся. Но ты — мой противовес: мы стоим по разные концы единой палки и никак не можем сойтись, ибо каждый раз кто-то да перевесит. Диаметральные противоположности, Эзоп. Ты должен понять, о чем я. Я никогда не забуду произошедшего, но это не значит, что я на волне гнева от тебя отрекусь. Просто… быть может, что-то изменится. Ты поймешь, о чем я, — ногти лица не касались даже, он водил по губам лишь пальцами, как зачарованный на них смотрел. — Просто боль не выход. А если ты чего-то хочешь, — Джозеф вспомнил моментально, что Эзоп не хотел его развязывать, потому что хотел его самого, но сам не понимал как нужно брать, хотел исполнить желание, а сам не знал толком какое… — то ты можешь озвучить это мне. Я даже тебе не отказал бы… до сего момента. Теперь все будет иначе. Но ты можешь попытаться. И не один раз — за спрос не бьют. А, вообще, ты уже так много вещей во мне полюбил… Полюби же уже мой скверный характер наконец. Ибо у тебя не так много вариантов, мой дорогой бальзамировщик, — на ощупь губы у Эзопа были искусаны, обветрены, от чего шелушились слегка, кое-где совсем недавно кровоточили слабо, но от этого были не менее симпатичны и любимы. — Не смей больше никогда совершать того, что ты совершил, и это останется лишь на пленке наших воспоминаний, ибо она у нас общая. Но, как бы Джозеф не старался донести до Эзопа свои мысли, тот его попросту не слушал, продолжал смотреть за его спину на высокую фигуру, к концу монолога подходящую почти вплотную. Странно было то, что другого охотника не заметили, возможно граф слишком погрузился в свои слова, что даже не прислушивался к хрусту снега под подошвами черных сапог. — Джозеф Дезольнье! — воскликнул Джек громко, отчего Карл резко за руку, ранее на его губах лежавшую, схватился, голову свою закрывал ею, словно бить его собрались. Однако потрошитель не унимался, ругался громко и даже мата не стеснялся: — Какого хуя ты сейчас с ним разговариваешь?! Аристократ вздрогнул, ибо действительно увлекся и товарища совершенно не заметил, но, когда на все Поместье проорали его имя с фамилией, он повернулся лицом к собеседнику, руку с серой головы, даже шапкой не прикрытой, не убрал, даже крепче в волосы зарылся, словно отбирали: — Боже, да что ты кричишь?.. Джек, я, конечно, за него, но вопрос мне твой не ясен… — не думал, что тот знал ситуацию так досконально, не мог знать, что тот сейчас за него же заступается. — Да и что мешает мне с ним разговаривать? Язык ему вернули… Потрошитель вздохнул глубоко, бальзамировщика спрятавшегося глазами прожигая насквозь, ответил, не уточняя, так как знал, что граф точно не будет рад распространению подобной личной информации: — Джозеф, ты совсем головой тронулся?! Я, конечно, все понимаю, но… хоть капля самоуважения должна быть! “Так ты… знаешь. А у Эзопа язык без костей”, — теперь уже два взгляда пытались дыру в бальзамировщике сделать, хватка лишь сильнее стала. Граф тянул за волосы, чтобы не выбрались, но на сей раз уже не по причине заботы совсем, что Карл шикнул тихо, теперь наоборот руку от волос своих пытаясь убрать. — Есть. И не капля. Тронулся я еще давно, как и ты. Не тебе меня судить, Джек. А коли ты все знаешь… то попытайся понять, что у меня выбора не было. И перестань орать на меня, черт возьми. Мне вновь опротивели громкие звуки. — Выбора у тебя не было тогда, а сейчас есть. Че ж ты его извинять собирался?! Да он даже мне с таким наслаждением все рассказывал! Ты действительно думаешь, что ему хоть немного жаль?! И фотограф на Эзопа посмотрел, будто действительно ему было нужно определить его эмоции, но бальзамировщик лишь сильнее закутался, взгляда с охотников, теперь его пугающих, ибо те силы свои вернули, не сводя и дрожа мелко от холода. Мороз стойкий щекотал голый торс под пуховиком дряхлым, по ребрам проходился иголками, кусал за щеки. Джозеф голову склонил, вздохнул устало, после чего пальто длинное расстегнул и мальчика к себе прижал, тканью теплой закрывая дополнительно, кладя сверху руки: — Никакого чувства самосохранения, никакого… — прокашлялся, вновь на потрошителя смотря снизу вверх. — Видишь ли, Джек… Ему не жаль, никогда не будет. И, будь моя реальная воля, снег бы сейчас кровавым ручьем залился, потому что превзошел он даже смелые фантазии революционеров, кои свергали императрицу со светлой головой в то время, пока я еще был жив. Ни одна дуэль не заканчивалась так жестоко, ни одна наша игра к такому результату не приводила, ни один охотник так не измывался ни над кем… И я его чертовски ненавижу. И было мне отвратно больно, я смотреть не мог ни на него, ни на себя, а глаза мне никто не удосужился завязать… Ты, Джек, — фотограф глаза широко распахнул, словно кричал, однако голоса не повышал совершенно, — даже вообразить себе не можешь, каково было мне. Унижение, мерзкое, похабное и отвратительное, больно до звезд в глазах, а гордость и честь мою просто в щепки — irrécupérable. А все это сотворило это милейшее существо, кое в глаза мне теперь смотреть боится… Верно, mon cherí? — но Эзоп не ответил, лишь к фотографу ближе прижался, только бы потрошитель злой его не тронул. — Ты не переживай, было бы мне это нужно, давно бы уже купался в ванне из крови, да смаковал бы на губах… А это ведь не такая уж и плохая идея! — он улыбнулся задорно, словно был серьезно настроен. — Ладно, шутки шутками, а ты, –– он обратился к Джеку, — воспринимай меня серьезно. Джек, слишком многие за моими плечами умерли, чтобы я собственноручно четвертовал свою самую сильную любовь и последнюю надежду… Джек… мне, кроме него, терять уже нечего… Пойми, дурак… все мертвы… Все! — Джозеф закашлялся, действительно закричал, хоть и не мог громко. Он был крайне возбужден и нервничал, руки, скованные перед Эзопом, вновь затряслись, а глаза метались по снегу. Дальше он говорил тихо, будто самому себе: — Ты… понять вряд ли сможешь… Не прощаю я его… За такое нельзя простить… И обязательно припомню… Но пойми… прошу пойми, что даже так оно лучше, чем без него… потому что смысла без него нет. Клода из могилы мне не поднять, а Эзопа в нее класть я никому, даже себе, не позволю, — Дезольнье подбородок положил на серые волосы, и глаза прикрыл, беззвучно плакал. Он ведь любил… того, кто такие боль и унижение ему причинял. Ничего не мог с собою поделать. — Джек, морально я умер еще на той игре. Я очень хотел умереть так же спокойно, как и все вы. Но он долго вертел мною, словно игрушкой, а я все смотрел и смотрел, не мог взгляда оторвать… А все, что дальше произошло… сущий бред сумасшедшего. И, честно говоря, думаю, имя мое теперь просто невосстановимо… Я горд до маразма, за собственное достоинство и убил бы любого, подверг вечной пытке даже женщину, мне было бы все равно кто передо мной… но его… я просто… не могу. Да, наверное, я с ума сошел. С ним на пару. Ты прав. Я хочу убить с того момента, как руки освободил, особенно сильно. И не могу, — фотограф говорил это все потрошителю, но забылся совершенно, что его вполне себе слушает и Эзоп, виновник всего этого. — И при всем этом отвращении и боли ты действительно его простить собирался? Зачем тебе он, если ни любви, ни жалости не получишь? — Джек положил руку на плечо Джозефа, сжал немного. — Видишь, он меня боится, только потому что я его действиями недоволен и показываю это. А на тебя ему плевать. На то, что ты его ненавидишь и любишь, он с высокой колокольни… Пострадаешь чуть и смиришься со смертью его, ничего же больше не будет. Аристократ зубы стиснул, знал, что правду говорили, осознавал, но все равно упрямился. Рука потрошителя была сброшена: — Ты прав. И ты хочешь как лучше для меня. Спасибо. Я ценю. Но твои слова ножам подобны — ранят, ибо правдивы… Да, ему действительно плевать. И я это понимаю… Но не смирюсь. Я просто перестану существовать, если лишу себя этого стержня. Зачем он мне?.. Эзоп, зачем ты мне? — сам не знал, кому был отпущен сей вопрос. “Больно… Вчера тоже было больно, но по-другому… Я даже не знаю, кому верить: себе или Джеку… Но он ведь прав! Эзоп ничего для меня не сделал, ни разу в ответ не позаботился, я не видел его хоть мало-мальски внимательного отношения к своей персоне… А может Карл действительно моя ошибка? Ни любви, ни ненависти, ни жалости… Да я ползти давно готов от усталости…” А Эзоп, заметив как руку Джека сбросили, быстро смекнул, что сейчас его потрошителю на растерзание отдавать не собирались, медленно ручками за талию тонкую обнял, прижимаясь ближе от холода, отчего один из охотников лишь скривился: — И ведь паразит, знает на что давить. Идиоты влюбленные, страшно спросить, что он еще с тобой творил… Но мне тебя жаль, на твоем месте давно бы его прикончил, — охотник развернулся и хотел уже идти. — Знаю, что об этой ситуации знать не должен, но, если что случится, приходи, тебя осуждать я не буду, — и ушел в сторону в Поместья, утопая в снегу. Фотограф кивнул молча, тихо отвечая: — Да влюбленный идиот тут только я… — Джозеф носом зарылся в серые волосы, после чего выдал: — Ну, что ты на это скажешь? Осуждает тебя, бранит всеми матерными словами… Да что это с тобой?.. Неужто взаправду замерз? Графу были слишком подозрительно противоречивы действия бальзамировщика. Или тот просто не хотел быть Джеком побитым? Или может… Брехня. Только что фотограф выяснил, что нет в Карле никакой ответной симпатии. Но все же на душе слегка оттаяло, и Эзоп тихо в грудь чужую пробормотал: — Я у него пришел спросить как извиниться, а он на меня накричал и выгнал. — Я бы тоже накричал, только не могу. Сам не знаю почему. Простыл, наверное… — Джозеф в карманы пальто руки засунул. — За такое не прощают, ты не в курсе? Ты меня унизил. Поэтому даже я тебе не скажу как извиняться. Нет такой меры извинений, при которой я тебя простил бы. И ни один старый метод не сработает, надеюсь, ты понимаешь это… Нет тебе про-ще-ни-я, — по складам проговорил и нахмурился. — Ну, нельзя же голым в мороз выходить… Совсем мозги вчера отшибло?.. Эзоп лишь головой отрицательно помотал, носом по груди проводил: — Не умею я извиняться. — Научить? Только учти, что на мне это не сработает, увы, — занудным голосом заговорил. — И не надо ко мне подлизываться, знаю я тебя уже слишком хорошо… Не делаешь ты так, тебе прикосновения ни к чему. — Холодно. — Потому что одеваться надо правильно, а не на меня смотреть, — Джозеф руки развел, впуская в маленькое пространство к Карлу воздух ледяной. — Идем домой. И Карл голову опять в плечи втянул, ждал, чтобы пойти за фотографом следом и, пока переминался с ноги на ногу, случайно вслух фразу из головы произнес: — Надо значит у кого-то другого спросить… Если твои способы работать на тебе же не будут, значит есть другие, которые работают… — Попробовать, конечно, можешь, только… не смей рассказывать кому-либо еще о том, что ты сделал со мной, иначе… — он встал и развернулся резко, в Карла полетел снежок. — Хорошо, — Эзоп нахмурился, снег голыми руками стряхивая. Джозеф бегло улыбнулся и пошел довольно быстрым шагом, не думал особо, что бальзамировщик за ним бежать не сможет: — Вообще, я хотел тебе кое-что отдать. Думаю, тебе понравится… Мальчик угукнул под нос себе тихо, маски хоть и не было, но куртка старая рот закрывала, качаясь, за фотографом спешил так, что аж в ногах путался. Порядочно так Эзоп отстал, поэтому, когда Джозеф в холл зашел, захлопнул дверь, сапоги отряхивая от снега (топал на все Поместье каблуками), охотник очень удивился, не обнаружив своего серого спутника поблизости, зато найдя Наиба в конце коридора… И наемник определенно шел прямо на охотника. Граф на секунду задумался, что это не к добру — не ошибся. — Черт… — Шлюха, вот я тебя и нашел! — Субедар поравнялся с фотографом, и неспешным движением кукри продемонстрировал в руке, направляя на бедного аристократа, который от неожиданности к двери отступил, моргая периодически в непонимании. — Да как ты смеешь?.. Отброс! Чего надо, а?! — даже будучи таким измученным и уставшим от всего, возмутился. — Я знаю, что у тебя есть мой снимок. Отдавай, и никто не пострадает. — Какой к черту снимок?.. Что несет твой поганый рот?! — Хлебало завали, оно тебе еще понадобится, чтобы некрофила твоего соблазнять! И не выебывайся, я помню, как ты, мразь, пришел тогда и сделал две своих гребаных бумажки! Если не отдашь, прикончу нахер. — Ты… хамло, грубое хамло, отброс… Не смей так говорить обо мне… И не получишь ты никакого снимка-а-а-а! — из-за того, что фотограф сильнее спиной к двери прижался, она под его весом распахнулась, и Джозеф буквально вывалился на улицу, падая на бальзамировщика, стоявшего на крыльце. Эзоп на спину прямо упал, головой о деревянные лесенки стукнулся. Повезло, что маленький слой хоть истоптанного снега плотного смягчил удар. Он, нахмурившись, потер затылок: — Это и есть то, что у тебя есть… для меня? Джозеф мягко упал, после чего кувыркнулся в снег: пальто, волосы, лицо, он весь был в белой мягкой пелене. Она даже в нос ему попала, от чего стало неприятно мокро, и граф тут же чихнул: — Дурак, конечно нет… — только голову поднял, как увидел, что над Эзопом уже стоит Наиб с ножом… Джозеф, неожиданно громко и резко для своего состояния прокричал: — Не смей, bâtard! — Ты… торт приготовил? — бальзамировщик сел и увидел стоявшего над ним наемника с ножом. — Молчать, — Субедар злостно усмехнулся, и мальчика за ворот схватил, к глотке того нож прижимая, скалясь Джозефу в ответ.— Ну что, шлюшка, как тебе такой расклад? Поиграем по моим правилам? Смотри, одно движение и смысл твоей жалкой жизни исчезнет с лица земли… — голос сменился на металлический. — Отдавай снимок, мразь, — и он не шутил. Фотограф понимал, что положение у него практически безвыходное, и была, конечно, мысль… Мог он попытаться дурака перехитрить, тихо рапиру сзади подвести, но он не был уверен. А действовать надо быстро, ибо Наиб сейчас на умалишенного походил, который в любой момент от балды чиркнет по коже. А Эзопа по человеческой глупости терять граф не собирался… Потому взгляд на серые глаза обратил вопросительный, надеялся, что его поймут силой мысли: “Отдать действительно или рискнуть тобою да попробовать зубы заговорить для того, чтобы незаметно к сердцу лезвие свое подвести?” — Дезольнье верил слабо в красноречивость собственных глаз, но надежда умирала последней. Но Эзоп даже напуган не был, только от резкой смены положения головы поморщился сначала, не более, скучал будто, несмотря на то, что наемник в действительности горло перерезать мог: — А какая Вам фотография нужна? У меня есть одна от Джозефа в книжке. — А не пиздишь мне, некрофил ебаный? — Субедар с недоверием взглянул. — Я тебя знаю, ты на все горазд… Валяй, говори, где она, и побыстрее! — металл к самой коже прижал, отчего можно было услышать, как граф цыкнул тихо и снег с хрустом в руках сжал. “Молодец… Надо выпутаться сейчас, он отвлечется и я выжду момент нужный… Умничка, Эзоп, хоть чему-то тебя жизнь со мной научила…” И Карл прищурился, вспоминая и начиная рассказывать во всех подробностях: — Это был следующий день после собрания. В десять утра я проснулся и оказался спящим с ним, когда сам ложился в библиотеке… — его тряхнули за волосы. — Да не ебет меня, как вы там трахались! Снимок где, я тебя спрашиваю?! — Трахались? Джозеф, а мы разве трахались? Эзоп поморщился слегка, но, новое слово услышав, сразу о значении не догадался. Фотограф чуть ли не взвыл на все Поместье, проклиная себя, Наиба, Карла и все на свете. Голосом ноющим произнес: — Не слушай этого деревенщину… Я потом объясню. — Да рожайте вы уже, блять, вот нужны мне щас ваши любовные разборки, а?! — наемник нетерпеливо вскрикнул. — Шлюха, живей давай, у меня уже руки чешутся… Охотник на ноги поднялся, отряхиваясь, что было бесполезно, ибо все уже впиталось, ответил: — Следуй за мной, плебей. Я тебе не слуга, чтобы вещи таскать. — Ноги сам волочи, или пол подметать хочешь?! — Субедар сплюнул по привычке, тряхнул уже третий по счету раз Карла бедного, рыча. Фотограф просто смотреть уже не мог, как на бедного Эзопа матом благим орали, но ради его же блага себя в руках держал, чтобы на Наиба просто так не кинуться: “На тебя бы намордник надеть, за ошейник строгий… В самый раз, для таких собак, как ты…” А Карл только на руку чужую надавил: — Осторожнее можно? Голова болит… — после на Джозефа посмотрел: — Она у Веры. — А меня не ебет! — на фотографа зыркнул, громко отвечая: — Че стоишь, блять?! К Наир живо! Дезольнье руки за спиной сложил и, не торопясь, направился к парфюмеру, Эзопа тащил Наиб, шел по пятам, нож целя в спину аристократа. “Вот же плебей мерзкий, просто сволочь… А с чего Карл взял, что фото у Веры? Сам отнес что ли? Оно ведь лежало за зеркалом… Неужто нашел? И как оно там могло оказаться?.. Черт с ним, какая разница? Не так уж оно и ценно… Тем более Джек наверняка свое уже отдал”. — Наиб, а ты меня научишь своим словам? — бальзамировщик от громкого звука только нахмурился, но быстро успокоился, обратно к теме прошлой возвращаясь. — Заткнись, и не беси меня, — Субедар глаза закатил, ножом чуть ли не в лицо ткнул, — ничему я тебя учить не собираюсь! Пусть он учит, раз с тобой якшается! А вы оба мне противны до блевоты, так что цыц! А Джозеф стучал в дверь Веры уже, Карл губы надул, будто обиделся, пока из-за двери тихие причитания раздавались: — Кого там занесло?.. Я же просила, чтобы никто не лез… — девушка мигом вышла и, распахнув широко глаза, на фотографа уставилась, замолкла в ту же секунду. Джозеф руку одну вперед занес, учтиво склоняясь в полупоклоне перед девушкой. Он понимал, что это истинные надменность и кощунство после того конфликта, когда отказал ей в роли модели, однако не был хозяином ситуации сейчас. У графа вновь выбора не было. — Прошу прощения, мисс Наир. Вам противно меня видеть, я прекрасно осведомлен. Однако я вынужден просить Вас об одолжении, несмотря на то, что Вы утаили на меня обиду, я уповаю на Вашу милость… В последнюю нашу встречу, коя таким ужасным образом закончилась, о чем я весьма и весьма пожалел после, Эзоп Карл оставил у Вас книгу одну… Прошу, отдайте ее мне, иначе, — он головой качнул в сторону, чтобы Наир увидела Наиба, держащего бальзамировщика со страдальческим видом на вытянутой руке, говорил вкрадчивым шепотом, заискивал как только мог, потому что шкурка Карла должна была остаться целой. — Я Вас прошу, если Вы, будучи прекрасной дамой, попросите хоть на колени встать… хоть что угодно сделать… Я немедля соглашусь и буду должен Вам. Будьте благосклонны, воспользуйтесь мною позже, а сейчас помогите, ведь Вам это труда не составит, я верю… — поклонился ей повторно, глубже и ниже. “Ну, Эзоп… пощады не жди. Если так же, как минимум, мне потом поклониться не сумеешь, пеняй на себя… Наир, конечно, дама прекрасная, но вредная до ужаса, и высокопарна до максималисткой степени. Жить с ней был бы сущий кошмар… Женщины… Вроде бы чудные создания, но порой словно ведьмы, похуже Йидры”. А девушка все продолжала смотреть на фотографа, даже обрадовалась, что тот пришел все-таки извиниться. Ведь даже спустя столько времени от охотника Вера и слова доброго не слышала… Однако ничего не прошло, все так же ее к нему тянуло, даже после конфликта того ужасного. Услышав продолжение и просьбу, она быстро пришла в норму, перевела взгляд за спину охотника и увидела злого и чем-то обеспокоенного наемника, который нож к горлу странно спокойному бальзамировщику поднес. Парфюмер прокашлялась, готова была послать фотографа куда подальше, ведь он ее вспомнил впервые за столько времени, только когда понадобилась помощь! Однако резко замолкла: раз ей сказали, что можно попросить хоть что, от такого отказываться — грех… Быстро она улыбку натянула, доброжелательную, красивую, такую, на какую каждый, кто с ней близко не знаком, клюнет. Стерва! — Книгу? Хорошо, я сейчас посмотрю, подождите, — дверь захлопнулась прямо перед носом Джозефа. Но она не стала ничего искать, села на кровать, посмотрела на стол, где только эта книга и лежала, словно дожидалась своего хозяина. “Значит Патриция и Фиона не врали, действительно смогли заставить его обратно прийти… Боже, как же я рада! Вот только… фото отдавать я не собираюсь, — пальцы быстро прошерстили книжку с цветами, нашла она страничку примерную, а затем уголок одной сложила, чтобы выглядело, будто фотография там, — Я же знала, что там что-то ценное для кого-то из них… Прости, Эзоп, но если граф будет твой, то хотя бы позволь любоваться им на этой маленькой размытой фотографии…” — Вера вздохнула печально, посмотрела наконец на полочку, где фото уже в рамочке стояло, и к двери подошла, открыла ее, снова улыбнувшись. — Вы это искали? — она книгой помахала, но в руки не отдала, специально заинтересовать пыталась. Субедар зыркнул на кипу страниц, которые будто бы были окружены светлым ореолом для него, бальзамировщика на пол швырнул к ногам Джозефа (который раз уже с Карлом так делают?), как ненужную более вещь, а затем подошел к выжившей: — Дай сюда. Там то, что по праву принадлежит мне, — руку протянул, но Наир и пальцем не тронул. Джозеф к Эзопу повернулся, сквозь зубы цедя на французском, чтобы поняли лишь его: “Lève-toi vite… et cours… quelque part, loin d'ici… parce qu'il n'y a pas de photo là-bas”. Довольно тонко охотник чувствовал всю энергетику своих изделий: камер, фотографий и оружия, к душе привязанного. Джозеф легко ощущал наличие и отсутствие снимков, степень их качества и повреждения, но только в том случае, если они были сделаны им самим, и, пока Эзопа забыли, нужно было этим воспользоваться и спасти тушку святую от гнева Наиба, который ожидал, когда тот узнает, что книга на самом деле пуста. “Боже, если бы плебей узнал, что это не та фотография, то его бы уже точно не было в живых… Вряд ли у меня тоже получится тихо уйти, поэтому…” — меж пальцев за спиной бумага глянцевая возникла, но пока никому не показывалась, была сокрыта меж длинных фаланг, как карта фокусника. Его послушали. Проводив взглядом неуклюже бегущего Карла, охотник мысленно выдохнул, но сам пока не ушел. Очень уж любопытно было, чем это кончится, а раз Эзопа в безопасность спровадили, то можно и пьесу посмотреть. — Нет, мне эта фотография нравится, — проговорила Вера, пряча книгу за спину. — Наир… не будь дурой и отдай мою вещь. Те, кто выпендриваются, сильно долго не живут. Отдай сейчас же, иначе я не побрезгую… — Чего ты не побрезгуешь? Спать с ними? Сначала высказываешься о том, какие охотники ужасные и отвратительные, а потом ты добровольно начинаешь делить комнату с Джеком?! И твоя фотка случайно оказалась в книге Эзопа, да?! Как предал ты, так собираюсь и я! — дверь резко закрылась, замок щелкнул. Субедар даже не знал, как на это толком реагировать, потому заметив преспокойно стоящего неподалеку фотографа, с нахлынувшей злостью накинулся на него, выплевывая чуть ли не в лицо аристократу слова: — Ублюдок… Это все из-за тебя, а ты ебаный охотник, и я тебя даже прибить не могу, блять! Блять, и почему я всегда по уши в дерьме?! И никакой ебаной справедливости! — стукнул кулаком о стену, дыша тяжело. Надо было хоть на кого-то наехать, был бы Джек — досталось бы ему. Джозеф рукой по воздуху провел, и перед лицом Субедара возникла фотография… Нужная. С изображением связанного наемника, беспомощно ногами дергающего. Однако, как только бумажку схватить хотели, она вновь исчезла, заменяясь голосом тихим, но таким опасным на звучание: — Слушай сюда, щенок. То, что тебе нужно, у меня. Но просто так ты никогда это не получишь, даже на жалость можешь не давить — для тебя у меня ее нет. Я поставлю тебе всего одно условие, — пальцем Наиба чуть ли по носу не щелкнул. — Ты к моему Эзопу больше и пальцем своим грязным не притрагиваешься. Усек? Субедар хотел так сильно по руке ударить да снимок отобрать, что держался буквально на святом духе того, что это бесполезно. Наемник не хотел идти у фотографа на поводу, но сейчас это казалось даже выгодным, потому, скрипя зубами и надменное лицо прожигая своими синими глазами, в конце концов кивнул: — Иди к черту, шлюха. Но будь по твоему. Давай уже сюда, заебался ждать. — Ах, да, будет еще одно дополнительное! — Джозеф слащаво улыбнулся, и уже вновь два пальца показал, но пустые, интонация приобрела угрожающие нотки. — Еще раз назовешь меня шлюхой — я твои кишки на прищепках вместо фотографий развешу, — и граф улыбнулся, миловидно прищуривая глаза. Субедар тяжело вздохнул, хотел как можно скорее это закончить, потому кивнул второй раз, хотя со скрипящими зубами глотал чужие условия. Все же фотограф не начальство — приказы его он слушать не будет. — Быстрее. Дезольнье еще некоторое время пальцами перед ним поиграл, то показывая, то заставляя исчезнуть карточку, но все же снимок оказался на ладони Наиба по итогу. Действительно наемник был изображен, только вот фотография была будто бы какой-то шероховатой… Но разумеется выживший этого даже не заметил, и бумажка исчезла в кармане его накидки. — Видеть тебя больше не хочу. Глаза бы себе выколоть. — Надеюсь, еще увидимся! В загробном мире! Они разошлись, но Наиб, как всегда, был простодушно невнимателен, он и не мог знать, как должен ощущаться в руках настоящий снимок, а Джозеф, абсолютно собою довольный, по пути пальто снимая и шарф разматывая, Эзопа догнать поспешил: “Как славно, даже шпага не понадобилась. Вот бы все были так же глупы, как и ты”.