~*~
За несколько недель до рождения Скорпиуса
И Франция стала их личным Эдемом.
Индиговый пурпур июльского заката догорает на тёмном бархате корсиканского небосвода, зажигая тысячи огней, что мерцают в вышине ярче гранёных камений. Россыпью жемчуга сплетаются планеты и звёзды в таинственные созвездия, кружа вокруг безликой Луны подобно кордебалету, аккомпанирующему прима-балерине. Воздух полнится экзотическими запахами, что несвойственны материковой Франции: морская соль гармонией вбирает в себя нотки жгучего зелёного мира, розмарина, настойку на котором некогда попивал в этих самых местах Наполеон Бонапарт, пряной фисташки и инжира. Серебром освещает полная луна белый песок, рассыпаясь мириадами бликов о лазурь вод, что с тихим плеском разбиваются о прибрежные камни. Гермиона блаженно прикрывает глаза, вдыхая полной грудью благоухающие соцветия аромата — свежего и терпкого. Тихой поступью шагов она разрезает водную гладь, наслаждаясь лёгкой прохладой моря, что окутывает её щиколотки пенными завитками. Солёные брызги крупными каплями оседают на подоле её белоснежного, как первый снег, муслинового платья с широкими рукавами-фонариками и пышной юбкой. Шелковистые кудри трепещут на ветру, струясь локонами злата и киновари. Гермиона ступает не спеша, осторожно — мягкость зыбучего песка мёдом обволакивает стопы, будто силясь вернуть вышедшую из моря деву в царство Посейдона, что восседает на своём коралловом троне. Накатившая волна мелкой росой оставляет память о своих прикосновениях на её медной коже, россыпью родинок столь напоминающей звёздную карту. Гермиона заливисто смеётся, однако тихий шорох, что едва различим сквозь плеск воды, прерывает её безудержное, но отнюдь не беспричинное веселье, что полнится звучными нотами блаженства, умиротворения и счастья. Она счастлива. И улыбка на устах, что ярче тысячи солнц, вторит неподдельности этого чувства, обнажая любовь. Любовь, благость безмерной глубины которой окутывает её подобно морской пучине, обещающей вечно хранить тайны и злато затонувшего корабля. Гермиона оборачивается, делясь своим теплом и радостью жизни не только с маленьким Скорпиусом, которого ей так не терпится увидеть, коснуться его маленьких ручек, осыпать поцелуями крохотные пяточки, но и с его отцом. Гермиона поглаживает округлый живот, мыслями паря где-то вдали от корсиканского побережья: она воображает, как будет читать прелестному малышу сказки, окутывать его шерстяным одеялом, целуя в пухленькую щёчку и желая приятных сновидений, как будет учить его простым заклинаниям и как ей придётся упрашивать Драко не позволять сыну приближаться к метле, пока ему не исполнилось пять. И пусть Скорпиус ещё не появился на свет, Гермиона уже его любит. Любит так, как никогда не любила никого: ни родителей, воспоминания о которых несколько меркнут с годами, оставляя лишь фантомную боль и надежду; ни давних друзей; ни даже Драко, который с некоторым беспокойством и невыразимой нежностью, в коей утопает платина его глаз, ловит каждое её движение, что может показаться его доведённой до исступления тревогой и опасениями натуре слишком небрежным, если не сказать опасными. Драко шумно выдыхает, подходя к ней ближе, аккуратно смахивает прядь каштановых волос с её лба, заправляя ту за ухо, невесомыми касаниями скользит по изгибу шеи, задевает предплечье, прочерчивая дорожку из эфемерного тепла к тонкому запястью, подушечками пальцев ощущая всё то неистовство, с которым её сорвавшееся в галоп сердце заставляет струиться по телу кровь. Беря её руку в свою, он оставляет призрачный поцелуй на тыльной стороне её ладони, взирая на супругу, щёки которой зарделись маковым цветом, что не способен скрыть яркий свет полной луны, из-под полуопущенных светлых ресниц. — Tu es délicieuse, ma chère épouse, — шепчет он, вторя плеску волн. — Ты — льстивый угодник, Драко Люциус Малфой, — лаская переливчатой мелодией его слух, смеётся в ответ Гермиона. — А ты всё также восхитительна, — стоит на своём Драко, нежными касаниями, что будоражат мысли и чувства, рисуя неведомые узоры на бархатной коже её округлившегося живота. Гермиона, заворожённая его действиями, не сводя с него взгляда, в коем чернильная тьма радужки поглощает приглушённый свет зрачка, накрывает его ладонь своей, касаясь переплетением их тепла символа переплетения их жизней, их душ и властвующих над ними страстей, что пробуждают в Драко нечто столь потаённое, одновременно страшащее и умиротворяющее, что едва ли хоть в одном сборнике поэзии и высокопарных строк найдётся сему чувству достойное определение. Лазурь воды, что обратилась в белой тьме глубиной сапфира, окутывает Драко и Гермиону, скрывая их средь бесчисленных шафрановых, с каплями золота, песчинок и бескрайнего океана, бросающего волны на побережье пустынного пляжа Санта-Джулия. Будто мир замирает в этом мгновении, средоточием вселенной сходясь в одной точке, что координатами на картах собираются в слово «Корсика». Гермиона трепещет в его объятиях, деля с Драко один глоток упоения и восторга, безмерного блаженства, преподнесённого им в дар небом, что расчерчивает серебром мерцающих вдали огней ночи созвездие Скорпиона. Драко обходит Гермиону, становясь позади неё, и, лаская нежную кожу уха бархатным шёпотом, что повелительными нотками скользит по её телу, самозабвенно прижимающемуся к нему, на выдохе произносит: — Закрой глаза, Гермиона. Она послушно смеживает очи, откидывая голову ему на плечо, чувствует, как холодные пальцы мягко надавливают на плечи, скользят к лебединой шее, очерчивая её плавные изгибы. Её грудь рвано вздымается, касания распаляют желания, что соцветиями распускаются в лёгких. Она порывается приподняться на носочках в желании коснуться его губ своими, однако Драко ей не позволяет этого сделать, слегка прикусывая мочку её уха, — жар его языка, что оставляет влажную дорожку на её кремовой коже, выбивает из её груди тягучий стон, вызывающий у Малфоя самодовольную ухмылку. Он слегка отстраняется, его пальцы путаются в завитках кудрей глубокого тёмного оттенка, взгляд блуждает по расслабленным чертам её лица, выражающим блаженное полузабытье. Так любить может только она — отдавать всю себя, без остатка — искренне, самозабвенно. Светя другим, она сгорает сама. Ослепительно и обжигающе ярко. Как взрывы тысяч звёзд. И если Гермиона — солнце, то Драко — луна, крадущая сияние своего солнца. Недостойная и презренная тень, жаждущая света. — Не сейчас, Гермиона, — выдыхает он ей в губы, борясь с желанием вкусить мёд их сладости. — Потерпи немного, mon amour. Зарываясь носом в её волосы, пахнущие Францией, Драко тихо бормочет заклинание — магию из сказки, не иначе, — а после вновь обращается к жене, что застыла в его руках статуей из слоновой кости — творением одержимого Пигмалиона: — Прислушайся к морю. Услышь зов его детей. Гермиона безропотно следует велению его слов, отдаваясь во власть кружащих в венском вальсе бурных течений вод и мелодий, что извлекают из своих флейт воздушные духи. Будто горное эхо в её сознании прокатывается потусторонний, неземной звук. Поначалу это лишь одинокие ноты, едва уловимые, но пленяющие своей неповторимостью, но уже через миг гармонией сливаются в мистический этюд сонаты Бетховена и английские сюиты Баха. Шумный плеск. Водная лавина. Звучание прошлого. Отголосок ушедшей в века эпохи величия владыки океана. Могущество волн. Голоса стихии, что сливаются в песне китов. Непостижимая в своей таинственности загадка наполняет её душу своего рода божественным откровением, и Скорпиус — её звёздный мальчик, ещё не нашедший свой путь на землю, — вторит песне моря, будто исходящей из самых его глубин, движением своей ножки, что лёгкой щекоткой расползается по телу его будущей матери. Пелена слёз заволакивает её глаза, когда она решается их приоткрыть, — однако, вопреки её опасениям, что чарующий флёр исчезнет с проблеском света в её зрачках, сказка не осыпается прахом, а становится былью. Драко более не обнимает её за плечи — он стоит перед ней на коленях, слушая, как гулко бьётся то ножкой, то ручкой в её животе Скорпиус, явно унаследовавший своё нетерпение от обожаемой супруги лорда Малфоя. — Драко… — порывается сказать Гермиона, впервые не находя слов. И эпитетов всех тех книг, что она прочла, не достанет ей, чтобы описать свои чувства. Свою любовь. Привязанность. Благодарность. Счастье. Блаженство и нежность. Должно быть, Еве не было так легко и отрадно в дни благоденствия в райском саду, как ей — в его объятьях — на залитом лунным серебром пляжем Корсики. Гермиона поднимает лицо к небу, позволяя солью этой ночи, что бриллиантами сверкает в уголках её глаз, отражающих свет Антареса, смешаться с солью моря. Драко берёт её руки в свои, украшая её запястья гранатовыми браслетами поцелуев. В ночном приглушённом свете он — словно воплощение Люцифера в день, предшествовавший его падению: в нём есть грех, насмешка, презренность, однако божественного света в нём больше. Вкрадчивый голос мужа фантомным призраком проникает в её разум:Homme libre, toujours tu chériras la mer!
La mer est ton miroir; tu contemples ton âme
Dans le déroulement infini de sa lame,
Et ton esprit n’est pas un gouffre moins amer.
— Шарль Бодлер, — меж строк срывается с её уст очевидное замечание, и лишь когда тёмные воды уносят последнюю строку поэзии Франции, Гермиона, наконец овладев собственным гласом, играя платиной волос Драко и забирая своей игрой излюбленное развлечение летнего ветерка, произносит: — Charmant. Драко откидывает голову назад, в серебряном взгляде в мракобесной пляске исходят торжествующим довольством черти. — Я знал, что тебе польстит новое открытие, mon coeur. — Как ты сделал это? — с неподдельным восторгом и удивлением вопрошает Гермиона, растерянно качая головой. — Ловкость рук и никакого мошенства! — обезоруживающе улыбаясь, восклицает Драко, резким рывком поднимаясь на ноги, чтобы в следующее мгновение впиться в алые губы супруги настойчивым поцелуем. Едва подавив смешок, Гермиона, пытаясь увернутся от неожиданного проявления ласки, невольно замечает секундную горечь, промелькнувшую в его бездонном взгляде. Горечь, что полнится именем его матери. Горечь, отдающая нотками нарциссов. — Долгими ночами, когда Морфей не властвовал надо мной, maman, уступая моим уговорам и увещеваниям, плела нити своих историй о древних богах и чудовищах, о тех, кто зажёг звёзды на небосклоне, даровав им имена, одно из которых ныне принадлежит и мне. Но изредка взор её сдержанный обращался к Франции, что подарила ей счастье, и воспоминания её полнились чарующими аккордами неведомой песни китов — она не могла описать её словами, но в душе её теплилось то умиротворённое пламя, что подарил ей её первый и, как она сама признавалась, единственный возлюбленный, вложивший всю силу своего чувства в заклинание, позволяющее проникнуть в глубины океана, — признанием окутывая её, открывая ещё один запылённый ларчик с тайной, хранимой как злато, что в легендах стережёт мифический огнедышащий ящер, Драко сжимает Гермиону в своих объятиях, упиваясь осознанием того, что истинная искренность его любви магией музыки окутала сердце обожаемой им жены. И слова Нарциссы множат его убеждения, что незыблемый Шекспир, коего он никогда не восхвалял, ошибался в своих суждениях: их любовь, под луной иль под солнцем, вечна.