Заднеприводный

      У этой тачки кишки наружу. Из-под капота провода торчат, а из проводов летят искры. И что-то, кажется, дымится... Ну прямо-таки набор юного электрика! И во всей этой мешанине, с рожей в мазуте, сигаретой в зубах и, однако, очень задумчивым видом Кавински пытается что-то изобретать. Калеб и сам не врубается – что. Но вот эта самая сигарета его очень смущает. Ну, техника пожарной безопасности и всё такое...       – А не рванёт? – уточняет Калеб на всякий случай.       Кавински только плечами пожимает.       – Да хер его знает.       Калеб благополучно смиряется и продолжает вести свои сверхважные думы. Ну, о всяких документах, бумажках, отчётах... Чем ещё Главные секретари занимаются? (Помимо, конечно, прожигания рабочего времени в компании всяких сомнительных личностей.) Ну и ещё о том, что эта самая рожа в мазуте кажется ему до одури красивой. На этой мысли он и ловит себя. Ну и, будучи приученным раскладывать всё по полочкам даже в своей собственной голове, тут же принимается искать причины и следствия.       Нет, он скорее умрёт, чем признается себе в том, что...       Да ну и чёрт бы с ним! Красивый-не красивый, а долбоёб, каких ещё поискать. Кто в здравом уме станет курить рядом с разобранным двигателем, из которого того и гляди фонтан бензина хлынет? Калебу начинает казаться, что в этой комнате только он сам хоть немного соображает.       – За мою смерть ты будешь ответственный, – ворчит себе под нос он, однако Кавински его прекрасно слышит и принимает такой вид, будто его оскорбили.       – А за меня ты нисколечко не беспокоишься?       Калеб игнорирует и возвращается к мыслям.       Так, на чём он там остановился? Ах, да... Нет, не то чтобы он вообще считал Винса каким-то до невероятия сногсшибательным или типа того, просто... Ну честно, Калеб составил для себя его характеристику: наглый, как танк, развязный, как проститутка, да ещё и анекдоты дедовские травит. Весь набор собрал, молодец. И вот, исходя из всего вышесказанного, Калеб немножечко так пугается своих мыслей. (Во всяком случае, ему ещё никогда, – никогда! – не хотелось трахнуть кого-то, кто травит дедовские анекдоты. Не к добру это, однако.) Но общение с ним отчего-то вызывало у того чувство... Нет, не бабочек в животе – он это уже давно перерос. Чего-то... Да хрен его знает – чего. Калеб не может придумать ни единого синонима к слову «гомоебля», чтобы это звучало менее... Ну, в том смысле, в каком это слово обычно употребляется.       А, нет. Придумал. Влюблённость.       И вот в этот самый момент, когда Калеб почти дошёл до стадии смирения, раздаётся хлопок. Взрыв.       Бам!       Нежданно-негаданно – как же так? Рвануло всё-таки!       И теперь Кавински похож на незадачливого электрика, которого током било, и не раз, а ему всё мало. Вот и гадай: то ли фетиш, то ли сказочный долбоебизм.       – Ой, – говорит. – ну ничё, бывает!       И натягивает на физиономию радостную улыбку.       А что толку от этого «ой», если от двигателя осталась только кучка железа? Вот примерно так Винс и думает, разваливаясь на дряхлом жёлтом диванчике под боком у Калеба. Да с таким видом, главное, невозмутимым, будто каждый день двигатели от спорткаров взрывает. Дорогущих. Клиентских.       – А ты не пробовал машины чинить, а не доламывать? – спрашивает Калеб. Пытается шутить, но выходит как-то по-злому.       Однако Кавински не обижается. Наоборот – гордо с судьбой горе-механика смиряется. И, смеясь, отвечает:       – Так я оттуда внутренности выгребу, так, что она, дай Свет, заведётся, да втюхаю кому-нибудь. А хозяевам скажу, что ремонту не подлежит и вообще под пресс её давно пора.       Калеб пребывает в полнейшем шоке. Больше от стыда и с чужой наглости, нежели от... Ну вот и зачем он опять об этом подумал? Спрашивает, стараясь вообще больше не думать:       – А не боишься, что хозяева на тебя и всю твою шарашкину контору заяву накатают?       И не спрашивает, мол, «а не боишься, что я – Главный секретарь?». Он такое уже спрашивал. И получилось в итоге...       Кавински издаёт звук,– то ли смешок, то ли стон, – как лошади фыркают. И даже в лице не меняется. Головой только качает.       – Там знаешь, кто хозяйка? – спрашивает и выдерживает драматическую паузу. – Блондинка! Такая типа, как из анекдотов, шлюховатая и с губищами, как клюв утки. Ну грех не развести!       Эмоциональность эта почему-то сопровождается активной жестикуляцией, да настолько активной, что Калебу приходится вжаться в диван, чтобы не получить ненароком по носу.       – Тебе ли про блондинок шутить? – язвит тот с мыслями, что более гениального ответа не найдётся.       Кавински шутку не оценивает и тему тут же переводит:       – А тачка-то хорошая, спортивная. Даже жалко. Ну, что ебануло... Её бы починить.       А у Калеба желчь из каждого слова прёт, и ему почему-то очень сильно хочется дурака эдакого задеть посильнее, чтоб неповадно было. А то вишь чего удумал! Сидит себе в развалочку, а у Калеба перед носом сигарета тлеет. И он понимает, что нихрена это не сигарета. Ну, дожили! Теперь бы ещё марихуану на рабочем месте курить. (Ну или что это? Калеб в таком не разбирается. Честно.)       – Мозги бы тебе починить. А ну дай сюда!       И сигарета (а вернее, косяк с травкой) оказывается успешно конфискована. Винс и глазом моргнуть не успевает. А после очень расстраивается, складывает брови домиком, а лицо его принимает выражение глубочайшей скорби. Вот ещё чуть-чуть – и заплачет.       – Ну чё ты сегодня какой-то злой? – ноет и тянется за косяком. Калеб руку выше поднимает и не даёт.       – А потому что нефиг.       – Да чё я сделал-то?       И Калеб молчит. И грозным своим взглядом оппонента насквозь прожигает, как делает это на каком-нибудь задании – тогда все преступники сами в камеру бегут, лишь бы больше с ним не сталкиваться. И сейчас это работает.       Винс садится ровно и руки на груди складывает. Дуется, как ребёнок. Ну ей-богу! Тридцать лет человеку. А Калеб готовится к просветительской беседе, объяснять детсадовцу, почему наркотики – это плохо.       И ведь реально заводит свою шарманку в двадцатый раз, между прочим:       – Ты знаешь, что употребление наркоты проблемы с башкой вызывает? Хотя в твоём случае хуже уже некуда. Но оно так же способствует... Э...как оно там называется? Вирусные гепатиты, во!       Кавински не врубается. Первый раз это слово слышит, честное слово, – а звучит страшно! Думает, что это очередная болячка, которую ему многоуважаемый Главный нихрена-не-врач приписал. Вздыхает и глаза закатывает.       Бывших наблюдателей не бывает, да? Что ж, бывших наркоманов – тоже.       В такие моменты он думает, что Калеб шибко правильный. Дотошный. И вообще зелёный – не дорос ещё! Ну велика потеря, коль мозги заклинит! И так ведь – хуже некуда.       – Каво ты щас сказал? – спрашивает.       Калеб вдруг решает, что наконец-то своим словесным потоком произвёл впечатление. И поясняет:       – СПИД заработаешь.       Ну, пиздец. Вот так предъява! У Кавински глаза на лоб лезут, и он воспринимает это всё, скорее, как оскорбление. Страшно обижается и спешит возмутиться:       – Да ты чё!? Таким только пидорасы болеют. Мне не грозит.       Калеб удивляется не меньше. Нет, не то чтобы он...       Ну Империя же – тоталитарный строй, коммунистический почти, а толерантный до мозга костей. И как кому-то вообще могло прийти в голову, что..?       Калеб решает, что мысли его опять пошли куда-то не туда.       Хотя обидно вообще-то.       – Откуда ты знаешь?       Калеб будто апокалипсиса ждёт. Однако его не происходит. Воцаряется молчание на долгие полминуты, и он за это время успевает поток мыслей вернуть туда, откуда тот начался.       Так, значит, долбоебизм иногда сопровождается окончательно съехавшей крышей и слегка противоречивой натурой в целом. Калеб как вспомнит, так чуть в обморок не падает всякий раз.       Ну там история была... Да. Впрочем, спрашивать у Кавински, которого амфетамином кроет похлеще шизофренического приступа, мол, а не боишься ты дружбу с самим Главным секретарём водить, – было плохой идеей. Калеб такого психодела в жизни не видывал! Ему пары таблеток хватило, чтобы башку снесло с концами, а всякая натура влюблённого подростка мигом вышла наружу.       «Хер ты теперь меня сдашь!»       И Калеб потом ещё неделю от этого позора отходил, а целоваться учился впредь только на мандаринах.       Да он скорее умрёт, чем признается себе в том, что... Ему понравилось.       Хорошо, вот Калеб уже подбирается ближе к правде, смирению и заветной фразе «я гей», которая позволит ему хотя бы возмутиться по поводу «пидорасы» и «не грозит».       – А вот ты знал, что гоночные тачки бывают только с полным приводом и задним? Как думаешь, почему? – спрашивает Кавински как-то удручённо.       Калебу не нравится, что его вырывают из мыслей. Он отвечает:       – Понятия не имею.       – Потому что сзади сцепление лучше.       Калеб не врубается.       – К чему ты клонишь?       – Ни к чему. Я тебе это сразу хотел сказать как интересный факт, а теперь звучит как-то двусмысленно...       – Что?       – Ну, заднеприводный.       Зашибись. Кавински бы либо шутить перестать, либо курить. А то всё вместе как-то не стыкуется.       Калеб вдруг вспоминает старый анекдот, мол, наркоманы не шутят, они прикалываются. И ему начинает казаться, что с такими-то беседами чувство юмора давно уже коньки откинуло или ретировалось куда-нибудь за пределы мастерской.       – Тебе совсем мозги отшибло? – бурчит Калеб со всем вселенским недовольством, а сам надеется не засмеяться вдруг с какой-нибудь очередной тупорылой шутки.       – Ты повторяешься, – усмехается Винс. А потом вдруг серьёзнеет. – Я ж вижу, как ты на меня смотришь.       И тут вот Калебу кажется, что всё. Капут.       У него уши красные, щёки пылающие, а рожа настолько перекошена в гримасе удивления, что даже смешно становится, – он как помидор. Скукоженный весь такой.       Ну всё. Тушите свет – в этой комнате слишком много кринжа на квадратный метр.       – Как, – говорит Калеб. Это не вопрос, это междометие.       – Ну, – Кавински мнётся. По нему видно, что его щас на атомы разорвёт. – Ты бы ещё себе на лбу написал: «я пидор», а потом бы удивлялся...       – Чё? – тупо спрашивает Калеб, которого врасплох застали. Нет, не то чтобы он...       Почему Кавински пришёл к этому раньше, чем сам Калеб?       – Ну ё-моё, ты специально что-ли? – тот почти обижается.       Калеб думает, что позора не избежать.       – Нет. – Ну, потому что на нет и суда нет.       Кавински вконец расстраивается и решает, что его юмор опять никто не понял. Молчит секунду, а потом выдаёт:       – Я бы ответил в рифму, но двусмысленностей и так хватает...       Ой, всё.       Калеба аж корёжит от стыда. Ну сколько можно-то хуйню нести? Ему хочется сжаться в комок и заплакать. Но только Кавински ему в жизни не простит испачканный диван. И приходится мириться. В частности, с неадекватностью в край угашенного придурка. Не впервой, подумаешь! Не амфетамином же накрыло в конце-то концов.       А Калеб вообще ощущает себя овощем. И пока там Винс чё-то распинается, он считает звёзды в небе. Стоп... Откуда тут небо?       У Калеба нервишки шалят по полной программе, а как известно, когда нервишки шалят, то все, даже самые отпетые ЗОЖники, тянутся за сигаретой... Какая удача, что та оказалась прямо в руках, уже зажжённая!       Не звёзды, так пылинки в воздухе.       Одна.       Две.       Сорок четыре.       Стоп, а почему сорок четыре?       Одна.       Две.       А дальше?       Блин.       Кранты.       – А ты знал, что у тебя тут сорок четыре и ещё две пылинки? – спрашивает Калеб, и физиономия его расплывается в самой настоящей наркоманской лыбе.       – Какие ещё пылинки? – спрашивает в край охреневший Кавински, ещё и очень оскорблённый тем, что его всё это время никто не слушал.       – Ну, лета-а-ающие, – тянет гласные Калеб и, чтобы понятнее было, машет ладонями в воздухе как крылышками.       – А, – отвечает Винс и косяк с травкой обратно себе забирает.       А Калеб вообще ощущает себя огурцом.       Кавински кажется, что мозги секретаря наконец-то перестроились на нужный лад. Уже можно не только по душам разговаривать, но и сигналы из космоса ловить. (Винс один раз уже пробовал. Взломал в итоге некую «Программу слежения за гражданами Империи 24/7 онлайн бесплатно без регистрации в хорошем качестве». Это заставило его глубоко задуматься на целых четыре минуты.) Однако инопланетяне всегда отличались крайней необщительностью...       У Калеба глаза краснеют, а зрачки сужаются. И он становится похож на подзаборного алкаша. А Кавински в принципе всегда похож на подзаборного алкаша, но теперь на фоне укуренного Главного секретаря даже он выглядит адекватным. Что, в сущности, настолько не поддаётся объяснению, что Кавински и сам в это не верит, а потому спешит как можно скорее от этого недоразумения избавиться. И спасает мир от ужасного вреда существования наркотиков, косячок с травкой втихомолку докурив.       – А вот ты никогда не задумывался, в чём смысл жизни? – очень философски начинает Винс, но аж до скучного банально. Он-то уже давно решил для себя, что смысл жизни определённо в самом факте её существования.       Хотя нет. Это он придумал только что. И до сего момента вообще предпочитал не задумываться. И не думать. По возможности.       Однако чем ещё заняться, когда все движки в радиусе километра давно взорваны, всяких скандальных блондинок на пороге не имеется, но зато имеется накуренный Главный секретарь, который... У которого... Блин, насколько неприлично размышлять о том, по какой причине у него сейчас стояк? Ну, это трава на него так действует или...       Ну да, Кавински предпочитает не задумываться.       – А-а? – вопросительно тянет Калеб и пытается проморгаться и сфокусировать взгляд. Почти успешно.       – Бэ. Ты смотри, как бы с концами не накрыло, а то бывает такое, что... Ну, в общем, бывает.       Калеб продолжает ничего не понимать, а Винс возвращается к (безусловно) гениальным рассуждениям:       – Так вот. Смысл жизни в неординарном взгляде на мир, я считаю!       Калебу, похоже, легчает. Он даже язвит в ответ:       – Это ты так намекнуть решил, что тоже пидорас?       Кавински бы, наверное, даже обиделся, если бы его сейчас в стельку не штырило. Однако он игнорирует.       – Хочешь анекдот?       Калеб опять не врубается. Но медленно-медленно кивает, вспоминая про пунктик в недавно составленной характеристике. Тот, что о дедовских анекдотах.       – Тук-тук.       Калеб врубается. И даже удивляется тому, насколько это заезженная шутка. Однако в душе радуется, что юмор Кавински ещё не деградировал до стадии, на которой он бы спрашивал всех окружающих, сколько будет сто пятьдесят плюс сто пятьдесят.       – Кто там? – подыгрывает Калеб.       – Смерть.       И воцаряется молчание. Калеб даже сначала хочет посмеяться для приличия, а потом до него доходит, что у Винса и без того раздутое самомнение, чтобы над его анекдотами ещё и смеялись. И всё-таки Калеб уточняет:       – И что?       – И всё!       Калеб молчит с минуту. Кавински тоже молчит и в чужие думы не лезет.       – А-а, – вдруг выдаёт Калеб, до которого, кажется, потихоньку стал доходить смысл шутки...       – Бэ. Смысл жизни, он как смысл анекдотов – ты если прикола не понял, значит, у тебя нет чувства юмора, – поясняет Винс с очень умным видом.       – Или мозги не набекрень, – хмыкает Калеб.       Кавински только удручённо вздыхает. Калеб бы похлопал его по плечу, если бы наркота не сказывалась на его ориентации в пространстве, и он благополучно не промазал, упав рожей на чужие колени. Ну или ляжки. Последнее хоть имеет смысл: как подушка безопасности, – думает Калеб. Только сразу же после этого он думает, что окончательно едет крышей. Во всех смыслах.       – Философ из тебя не алё, – бурчит Калеб, кое-как поднимаясь и садясь на жопу ровно, только теперь как-то подозрительно ближе, чем до этого. Кавински даже кажется, что эти трижды сраные бабочки в животе вдруг решили устроить бунт. Или оргию. Или это с кишечником что-то не в порядке.       – Да, мне тоже так кажется.       Ну вот, теперь и ему пришла пора отгонять от себя непристойные мысли. Только в этом случае ещё и тупорылые шутки. (Ведь ему всё это время так хотелось рассказать анекдот про двух геев в бассейне! А это, знаете ли, огромной выдержки требует.)       Ну и в общем-то... Наркота по башке торкает, Калеб сидит непозволительно близко, так, что аж внизу живота что-то скручивается и горит, да и вообще, Архонты разве что в виде галлюцинаций ещё с небес не снизошли... (А такое было.) Ну и вот тогда отчего бы его не засосать? (Ну, Калеба, не член, который в общем-то и горит. Двусмысленностей-то и так хватает. Хотя... О, нет. Всякие мысли, как известно, сопровождаются визуальным рядом, а у Винса с очень бурной фантазией так вообще целый кинотеатр в черепушке нарисовался. А потому уровень кринжа даже не думает снижаться.)       Поцелуй получается мокрый, смазанный, и вообще, как потом заявил Калеб, мандаринки в этом плане были круче.       – Что за разврат? – комментирует он, однако, даже почти не возмущаясь и пытаясь отдышаться.       Кавински улыбается.       – Где разврат? Я ж не спрашиваю, какой рукой ты дрочишь.       Калеб тушуется, молчит пару секунд, а потом в конце концов отвечает:       – Левой.       – Боюсь спросить, почему, – усмехается Винс.       Калеб опять тушуется. Как на допросе. (Хотя ему их никто и не устраивал ввиду почти семейных связей с Инспектором.)       – Потому что правой я в это время пишу отчёты.       Кавински только бровь поднимает и не врубается. Калеб поясняет:       – Ты просто не представляешь, насколько скучно бывает часами перебирать эти бумажки...       Винс прыскает.       – И как тебе? На буковки. Весело?       Калеб строит брови домиком, наигранно всхлипывает и выдаёт:       – Грустно.       – Почему это?       – Одиноко.       И теперь Кавински хохочет уже во весь голос. Калеб даже удивляется. Чего такого смешного он сказал? Поделился, значит, самым сокровенным, а этот сразу в штыки. И о чём он вообще подумал?       – Я придумал шутку, – говорит Винс сквозь (истерические) слёзы.       Ой.       У Калеба в голове складывается пазл, и что-то щёлкает. Будь он в комиксе, над его головой непременно загорелась бы жёлтая лампочка.       Только это не похоже на пришествие гениальной идеи. Скорее, на пугающее осознание. Ну нет, очередного похабного прикола мозги Калеба точно не выдержат. Уже скукоживаются, как чернослив. Будто мозг корчит рожу отвращения. (Лучше даже не представлять.)       – Ой, не-е-ет, – тянет Калеб и морщит нос, как кот недовольный. – Света ради, молчи.       – Эх, ты, – Кавински удручённо вздыхает. – Всю малину мне обломал. Шутка-то даже неплохая...       – У тебя неплохих не бывает, – бурчит Калеб и, тут же спохватившись, спешит оправдаться. – Это был не подкат! Одиноко в смысле, что поговорить не с кем, а не в смысле, что... Ой, да иди ты...       И даже подумывает обидеться.       Почему, что ни диалог – то душевная травма?       – В жопу или на хер?       – Что?       – Ну, это же кардинально меняет смысл.       Всё.       Капут нервам.       Терпение лопается.       Психика трещит по швам.       – Ещё слово, и я тебя пристрелю.       Кавински ржёт.       В общем-то, без слов тоже можно довести до белого каления. А секретарь уже и без того начинает закипать и походить на варёного рака. Того и гляди клешни вырастут!       И вдруг всё его негодование резко перестаёт существовать как явление.       На этот раз поцелуй получается. Ну по всем законам романтического жанра, как надо! Глубокий, чувственный, страстный... Ну, какие ещё прилагательные бывают?       И бабочки те, что устроили оргию в кишках, наверное, уже давно сгорели и пеплом посыпались...       Ну а если бы Калеба об этом спросили, он бы ответил, что мандаринки всё-таки были круче.