Озеро наших слез

      Ноги уже подламывались от усталости, но Бакуго не подавал виду. Вокруг, куда ни кинь взгляд, не было ни души, но даже наедине с собой юноша лишь сжимал зубы и упрямо держал спину. Цвет листвы, обращавшейся в драконье золото, форма туч над холмами в сентябрьской дымке, даже хруст белесых камней под ногами – все напоминало о близости дома. За спиной парня болтался меч в ножнах из шершавой, истершейся кожи. Шрамы и грязь на щеке, шнурок от маминого медальона и ворох воспоминаний – вот, что он нес с собой, и обратный путь, вопреки пословицам, казался таким долгим.       Он шел окольными путями, отчасти по въевшейся за годы приключений привычке, отчасти же потому, что не мог признаться перед самим собой: встречать знакомые лица было... за отсутствием лучшего слова, как-то несподручно. «Еще побегут да расскажут ей, – представил Бакуго и привычным движением сдвинул брови. – А это мое право! Если я хоть что-нибудь заслужил, так его...»       Усталый взгляд сам зацепился за знакомую рощу. Высокие лиственницы вперемешку с елями на каменистых откосах. «Она может быть там». – Парню сразу же вспомнились летние вечера и вкус кислых ягод на разгоряченных губах. Следовало попробовать. Старуха и слабак подождут – у него были дела поважнее!       Запрещая себе думать о том, что придерживает дыхание, Бакуго взобрался по крошащемуся, поросшему алым лишайником склону. Засохшие оранжевые кусты – ничего себе вымахали за три года! Теперь их тайный уголок стал еще более уединенным. Шаг вперед – и юноша скрылся в лабиринте еще зеленых свече-деревьец. Теперь не следовало шуметь. К сожалению или к счастью, красться по знакомым с детства камням было проще, чем по горам драконьих сокровищ. Но не менее волнительно.       Он облизнул растрескавшиеся, закаленные ветром губы. Может, следовало позвать? «Мало ли, еще не узнает голоса», – мотнул головой юноша. Он знал, как тот изменился после боевых кличей и бесконечных споров. Вызывающей брани и долгих часов, дней, недель, проведенных в ледяной глуши, наедине с мечом. Прежний Бакуго бы улыбнулся уголком рта и подумал: «Меня она не забудет, а если что, сразу вспомнит!» Тот же, который чувствовал глухую боль в старых ранах, а пуще всего – в сердце, от одного вида родных краев – лишь потупился.       Его мощные, засокрузлые пальцы со следами ожогов и обморожений отодвинули листья осоки у самой воды. А затем парень, не выдержав, позволил себе на мгновение расслабить плечи. С губ сорвался тихий, неожиданно нежный вздох. «Так и знал!» – Раньше бы он торжествовал, но сейчас в его душе сменяли друг друга множество мимолетных чувств. Словно времена года.       Сначала – горячая, как ламбасовый чай, грубоватая радость. Затем уничижительное ощущение, будто он проваливается в свои разношенные сапоги, вмиг теряя в росте и возрасте: ему снова было пятнадцать лет, голова – вновь забита мечтами о славе и детской завистью к дурацкому Деку! Потом накатила боль. Отчаянная, заставляющая его прослезиться – его, который терял друзей, мстил и клялся, сунув руку в огонь – и не смел плакать. Что-то рухнуло у юноши в груди, какая-то плотина, и Бакуго едва удержался, чтобы не позвать: «Цую!»       Она сильно вытянулась; глядя сквозь острые прутья осоки, парень впивался взглядом в любимую, брошенную, несчастную. Ту, о ком он вспоминал долгими ночами у походных костров. Чьи губы чувствовал и тепло чьего сердца хранил, подыхая от лихорадки, от ран и мороза. У Цую была теперь очень тонкая талия. Руки, все так же приподнятые в полусогнутной, странной позе, стали крепче. Шея, ноги длиннее... У нее теперь была грудь, с неожиданным смятением понял Бакуго – то есть, и раньше была, но он не замечал, а теперь она... больше.       Девушка до сих пор не приметила, что за ней следят; и с чего бы? Подвижная, грязно-серая с бурым тень в густых зарослях, которой сейчас выглядел парень, сбила с толку многих бандитов, чудовищ. «Очнись. – Бакуго зарядил себе мысленным кулаком в скулу. – Ты дома!»       Цую, подобрав подол платья в выцветшую до розового цвета полоску, бродила по мелководью. Совсем как тогда. Юноша понял, что не дышит, лишь когда в груди закололо особо отчаянно. Он опустил глаза, перевел дух. Щеки под вьевшейся копотью, синяками и шрамами до боли пылали. Полыхали и края ушей. Здесь ничего не изменилось, осознал парень. Стало даже хуже – он словно опять лишь только набирался храбрости, чтобы схватить ее за руку, притянуть к себе и рявкнуть, не рассчитав громкости: «Будешь моей девушкой, а, лягушка?!»       Прогнав позорную картину, Бакуго продолжил наблюдать. Обувь с кожаными завязками и плетеная корзина на берегу. Мать снова послала ее за тростником-красноцветом! Конечно же, в деревне уже должны были готовиться к холодам... Юноша чуть отступил назад, когда Цую глянула в его сторону.       Она была такой бледной. По колено в сентябрьской воде, с закатанными до самых плеч рукавами и болезненно-покрасневшими пальцами, девушка бродила от заводи к заводи, наклонялась, чтобы нарвать трубчатых стеблей, уже запятнанных заморозками. Цую складывала тростник в еще одну корзину, плоскую, плававшую рядом с ней, а затем выуживала бечеву и тянула ее за собой к следующему участку.       Бакуго глухо вздохнул, рискуя быть обнаруженным. Девушка теперь перевязывала волосы чуть по-другому, к тому же, они у нее значительно отросли – тяжелая, густая копна, болотный блеск и ниточки бусин. Но, несмотря ни на что, это была она, его Цую, и, окидывая взглядом ее высокую, удивительно-складную фигуру, дрожа вместе с ее отражением в сентябрьской ряби, парень чувствовал, как в нем просыпается что-то доселе подавленное. Раньше ненужное. В нее на груди, у самого выреза с простеньким кружевом, были заправлены за тесьму два красноцвета...       Вперившись взглядом в любимое лицо, Бакуго едва слышно позвал девушку. Та повернулась на звук, и ее глаза оказались прямо напротив его, усталых, покрасневших, видевших столь многое. Несмотря на разделявшее их расстояние, парень понял, что Цую заметила. А затем и узнала.       С безумно колотившимся сердцем Бакуго распрямился и отодвинул осоку. Шаг за шагом по хлюпкой, холодной грязи, вдоль самой воды – парень двинулся к ней навстречу. Цую же разжала онемевшие, алые пальцы, и тростник закачался на мелких волнах. Она отступила назад поначалу. Так затравленно огляделась по сторонам, что Бакуго аж помедлил – разве он какой-то разбойник? Затем девушкины ладони взметнулись к лицу, залепляя губы. Из-под них раздался полный боли, какой-то мучительной горечи стон. Юноша уже ничего больше не видел, не слышал; весь мир потерял для него краски, значение – весь, кроме нее. Наконец Цую, пошатнувшись, сделала шаг вперед. Уронила руки. А в следующее мгновение, подняв вихрь брызг, бросилась к нему, ударилась лбом о его широкую грудь и вздохнула:        – Кацуки?.. Т-ты живой? Или это я... умерла?       Бакуго закрыл глаза. Он хотел было зарыться носом ей в волосы, обнять изо всех сил и поцеловать – но в это мгновение призраки прошлого, тщательно отгоняемые крепким медом, треском костра и неподъемной, накапливающейся за день усталостью, наконец-то настигли юношу.        – Живой, – заверил он Цую, сам удивляясь, как слабо, почти просяще звучит его голос. – Зря ушел. Зря. Но я здесь, вернулся, и больше не покину тебя, слышишь? Прости меня!       Девушка сделала жалобный, квакучий выдох. Подняла на него совершенно багровое, заплаканное лицо. И Бакуго увидел в изгибе тонких бровок, в коротеньких ресничках, в этом широком, искривившемся от рыданий рте ее, свою лягушку, спокойно сказавшую «Да, Кацуки» на его яростную полупросьбу-полутребование встречаться. Как будто ему требовалось подтверждение... В смысле, сейчас... В смысле, что...        – Цуйка... – горячо прошептал он. И, запустив стянутые шрамами пальцы ей в волосы, притянул к себе. И поцеловал.       Девушка засопела, борясь за остатки самообладания, трепеща, как кленовый лист. Ее губки были такими знакомыми, такими теплыми, чуть кисленькими от ягод. Столь нежными. Бакуго почувствовал, что и сам плачет – беззвучно, горько, изливая всю накопившуюся за три года тоску по дому. По ней.        – Никогда тебя больше не брошу, – заверил он Цую. Чему парень научился за время странствий, так это держать обещания.